* * *

Я в зале, а у зала два конца,
и с двух сторон тяжелых два лица,
застывшие в мучительной гримасе,
ползут то по асфальту, то по грязи,
и, плюхаясь и падая в песок,
слезами застывают у сапог.
Я сам с собою, и меня страшнее
на свете нет ни символа, ни змея.

* * *

По кресту течет влага живая
и в иконах ждет, замирая,
чтоб сухие старух уста
ее сняли, как лист с куста.

* * *

Набережная - жеребенок
скакнул в траву:
прыг-прыг,
мать любуется - город.
- Путь был долог, -
шепчет ему, -
развейся, малыш,
в пригляде столбов и крыш.

РУССКИЕ

Этой Родине конца краю нет.
Обойти ее и полсотни лет
не достанет, а описать -
не вместит ни одна тетрадь.

А закованы в ней святые,
прокаженные и хромые,
или пьяные без ума,
у кого на плечах сума.

Человеки или калеки,
или калики, или зеки,
на подошвы свои молясь,
стервенело трамбуют грязь

* * *

Какое красивое поле!
Какая это страна?
Тайги покатая кровля
вдали полосой видна.

И мальчик колючей точкой,
как родинка на руке,
в уключинах длинной строчкой
ворочает на реке.

До-ре-ми…

Не доводи меня до
отчаянья. В этом мире
мы не были ангелами, детьми.

В следах горячего торфа
мы ели с землею соль,
втягивая в себя поля
знания не видели выси…

Что хочешь проси, но не до-
води меня до отчаянья…

* * *

Через горечь, через речь
тяжело себя сберечь,
голова летит долой
с богатырских плеч домой.

* * *

В моей избе ума палата,
дворец любви, таланта зал -
сверкает нимб аляповато;
но нету выхода в подвал,
где бедолага с гнойной глоткой
вопит за каменной решеткой.

* * *

Когда ты шел, тебя толкнули в спину.
Ты обернулся, но удар в лицо
тебя на наст колючий опрокинул,
и легкие наполнились свинцом.

Ты отдыхал, пока с тебя снимали
пальто и пояс, рылись в портмоне;
беспомощные в воздухе торчали
ступни, еще здоровые вполне.

Один за откатившуюся шапку
другому сто червонцев предлагал,
а третий учинить задумал драку
за то, что его первый обокрал.

Мигалкою забрезжила машина,
и восвояси убрались друзья,
чтоб без помехи бравая дружина
покойника взвалила на себя.

БОГИ МЕНЯЮТСЯ

Боги меняются, не умирая.
Непостоянна участь земная
и для вельможных чванных господ
с необозримых горних высот.

Кошка, корова, резная болванка,
женщина, тугрик, параметры танка,
сонная одурь, храп и ленца
рыщут жреца.

* * *

Нынче город мой занемог.
Даже сбитня хлебнуть глоток
не отважится, да и браги,
и войска не верны присяге.
Да из Троицы то ли двух
упразднил по ошибке Дух,
то ль не в ладе Сам со стихией,
Вседержитель слег с миопией.

ВИДЕНИЕ КРЕПОСТИ

Я вижу как сквозь плотные
окна воздуха
по упавшим балкам
вечерних улиц
в развороте Дубровинского
и Каратанова
проступает стена.
Авто зажегши фары
проскакивают сквозь нее
и прохожие идут
без препятствий,
но все-таки
видны бревна,
мощные бревна
запертые ворота
и очертания Водяной башни
одной из пяти
уже ясно угадываются
в городском антураже.

* * *

Мы в Шамбалу шли,
шерпы шушукались,
а потом - шурк в щель…
Рюшевым шелестом
снег шуршал.
Вдруг из-за тереха -
хер Рериха.

НАСТРОЙЩИК

Когда мы сидели на кухне, пришел настройщик,
одутловатый, замызганный, как уборщик,
буркнул приветствие и прошел на кухню,
хлебнул из стакана, отшвырнул туфлю
жены и, наконец, к инструменту
прошел, на ходу изоленту
отлепляя с крышки своего чемоданчика
и начал работать с видом пай-мальчика.

ЗОЛОТОЙ КАРАНДАШ

В моем столе золотой карандаш,
коллекционеров вводящий в раж,
наконечник хрустальный, перламутровый ободок;
на строчки рассыпчатый золотой песок
кладет, не скупясь, что добрая бабка
маслом и медом уважит сладко.

* * *

- Как хочется работать, - палач сказал
и инструмент рабочий с полки взял.
- Как хочется покоя, - промолвил кок
и яд крысиный в миску поволок.

СВАРЩИК

Сварщик работает, народ отворачивается,
а арматура не приколпачивается,
не пристает, не пришпандоривается.
Сварщик старается, матерится, морщится,
а народ мочится, плюет на сторону,
покупает говядину и томатную пасту,
и спешит обедать, а тут как проклятый
сварщик связывает железо проволокой.

* * *

И я пострадал от попрания прав,
когда, как петух на насесте,
"верлибр" прогорланил и выплатил штраф
за ругань в общественном месте.

* * *

Я задушил свою кукушку,
и беспокойную опушку
заворожила тишина,
беспечной вечности полна.

ИГРА

Я ввожу себя в компанию женщин.
Их восемь, язык подвешен:
болтают без умолку о погоде,
мужиках, тряпках - все в этом роде.

Троих убираем. Остается пятеро.
Я выступаю в роли молчаливого патера:
смотрю в сторону, смеюсь сардонически,
и женщины глядят на меня критически.

Снова долой троих. Теперь нас трое.
Двоих разденем. Хор "эвое"
запел, ему подтянул с амвона
Иоанн Креститель скрипами сотового телефона.

Сиськи одной больше, чем вся другая.
То ли набиты чем, то ль судьба такая.
Слепо сосок трется о губ помаду
Я умаляюсь, простор обрезая взгляду.

Кнопку нажмем, сменим программу.
Ткнем себя в сказочную панораму
буйного леса, мастерских листьев, краба
формы военной и матюгов из штаба.

Будут стрелять. Ставят, спеша, мишени.
Взвод безразлично мушкой ведет по тени
птицы, летящей с криком за гору.
Мишени требуют генерала, но спору

заводить с объектами не было приказанья,
и капает жижа из маленьких пор, названья
которой не помнят солдаты, а может, его и нету,
но где-то и как-то пивали текилу эту.