Говорит Галилей (фрагменты романа)

ГОВОРИТ ГАЛИЛЕЙ
Фрагменты романа

Вашему вниманию представляются фрагменты моего нового романа. О чем он? Собственно, о том же, что и обычно. Действие происходит в известном читателю прежних моих вещей провинциальном городе П., герои, по большей части, принадлежат к описанному же неоднократно (интеллигентскому) кругу. Главный герой (один из главных – другое дело, что именно его голос представлен в нынешней публикации) носит странное прозвище Галилей. Впрочем, объясняется оно, как вы поймете из нижеследующего, весьма просто. Да и написана вся вещь достаточно простыми словами. Странными ли покажутся вам связи между ними?

1. Сплошные отступления.

Вначале скажем вот что: рассказ пойдет о простых вещах. Очень простых, таких, что даже и задумываешься – стоит ли писать о них вообще? Это так начинается первое отступление. Оно начинается даже раньше, с самого первого слова: как его писать “в начале” или “вначале”? Глупость, кажется, да, однако все же выходит, как поразмыслишь, что и нет.

Ведь если мы пишем “в” отдельно, то получаем какую-то математически-последовательную штуку, которую можно характеризовать вроде бы даже компьютерными или типа компьютерными словами – развертка текста и так далее. Развертка строк. Пишем “В” - и понеслось само по себе начало. Старт дан, полосатый, а лучше шахматной расцветки, как в автогонках, флажок дал отмашку – и идет последовательно, строка за строкой. Для читающего же – минута за минутой, начиная с той самой заглавной буковки. Стартового столба.

Зато если писать первое слово вместе – “вначале” - то выходит все как-то мягче, обволакивающе. И тут уже не от строчки к строчке, сверху вниз скользит – сперва мое компьютерное перо, а после и всякий любопытный глаз – но как-то иначе. Какими-то тайными тропами внутри пористой скалы текста, от буковке к буковке. Так я любил в раннем детстве, едва только читать научился: пройтись взглядом через все одинаковые буквы, положим, “а” или “о”. Смысла в этом немного, но интересно. А может быть, в том смысл и проявляется.

Сами по себе эти рассуждения я знаю, как можно назвать. Их можно назвать страхом начинать упомянутый уже, проанонсированный рассказ. Страх этот понятен. Присутствует он, наверное у каждого пишущего. Другое дело, что многих пугает более всего не белое поле, покрытое значками, а просто белое поле, безо всего. Заполняешь значками, неважно даже как устроенными – построчно или внутрибуквенно – и как-то легче. А меня вот ничего особо не пугает – в смысле, конечно, текста - и ко мне поэтому данное рассуждение не относится.

Тогда другой упрек – а может, автору и писать-то нечего по существу, вот и мнется он на одном месте. Тоже вряд ли. Мне-то кажется, что любому есть о чем рассказать. Возьми да рассказывай. Ну а если у меня – не лично у меня, а у того, который о себе сейчас рассуждает в жанре “писатели о писателях” - как-то так устроены органы коммуникации, что не голосовым аппаратом я издаю нечто, а руками, бьющими по клавиатуре – то что с того? Различие непринципиальное. У меня так даже ловчее получается. Это я о том, что у всякого есть не только о чем, но и чем рассказать.

Или тогда еще одно – не есть ли то, что предстоит прочесть кому-то ниже, такой саморефлексивный текст, такой сплошной комментарий, срывание всех и всяческих масок с правил последовательного, и даже непоследовательного, а просто излагания? Не запущу ли я сюда миллион каких-то странных существ, может быть, эльфов, как писал В.Ходасевич о Набокове, или (воспоминание из детства) “гарантийных человечков” Э.Успенского? Чтобы они, снуя туда-сюда, создавали эффект оживления, обнажения приема? Нет, не намерен. Не запущу. Просто “рассказывать рассказ” прямо так, с ходу, у меня не очень получается. Как-то даже неловко – потому что неприлично. Вот взять, и начать. Тут, я полагаю, нечто вроде телефонного этикета с примесью советских интеллигентских предрассудков – мол, сначала о здоровье, о делах, а потому уже о деле. А предрассудки упомянуты ведь тоже не случайно. Продолжая правильную линию рассказывания, делаю следующее (после авансирования простоты) заявление – это будет рассказ о практически советских временах. О перестроечном времени. 1987 год. Такая точная дата. И тут впадаем во второе отступление.

Сейчас (то есть, в конце 2002 года) как-то модно стало бранить кумиров того времени. Как бы счеты с ними сводить. Вот, например, Андрей Тарковский сильно подвергается нападкам. Его кинематографическая манера отрицается. Признается скучной, претенциозной, банальной. Говорится, что вот Брессон, это да. А Тарковский совсем не туда. Ни в туду, ни в тую – как произносилось тогда же, в 1987 году. Может, это и правда, однако несколько все же обидно. А потому что,замечу, что у авторов нападок уши торчат! Вот прямо и торчат, и шевелятся! То есть, всем видно, что нападают они на Тарковского из чистого самоедства, которое еще И.Тургенев (впрочем, кажется устами одного из героев, то есть, не очень взаправду) описал:

Сжег все то я, чему поклонялся,
Поклонился тому, что сжигал.

Пока не сожжешь – толком не поклонишься. И авторы-ниспровергатели, ругая фильмы, книги, музыку, ими некогда любимые, тем самым хвалят и любят себя тогдашних. Реабилитируют себя таких вот хитрым манером. Что, конечно, тоже очень “по-нашему”.

Я тоже в свое время Тарковского, вкупе с Б.Гребенщиковым и др. ругал В свое время – это когда то время, к описанию которого я надеюсь все же приступить, уже прошло. А нынешнее не настало. Когда же оно настало, сегодня, как-то я все уже сказал по этому поводу. Теперь хочется просто вспоминать хорошее, честно признаваться, что в годы нашей юности мы на многое смотрели по другому, чем теперь. Ну а как же иначе? И даже к М.Горбачеву я теперь неплохо отношусь, не то что к Тарковскому.

Хвалиться тут, разумеется, нечем, в пример я никого никому не ставлю, просто разъясняю свою позицию. Мне кажется, что это было веселое, хорошее время. Как-то мы надеялись на все, совершали даже какие-то действия. Делали жесты. Насчет переоценки еще можно сказать вот что, слегка перефразируя Ф.Искандера (книгу “Кролики и удавы”, появившуюся примерно тогда же – я ведь специально изучал синхронную моему рассказу периодику!). Возможно, подлец тот, кто в начале-середине 90-х искренне считал себя демократом. Однако еще больший подлец тот, кто в 1987 году себя демократом не считал. Ниже вы прочитаете, что демократом был и я, и многие мои друзья. Обратите внитмание – я сказал про 90-е. Теперь воображаемый “подлец” себя, конечно, считает ура-патриотом. И вот этот “творческий путь” описать было бы тоже интересно. В сатирическом, фельетонном даже ключе. Наверное, это уже сделал кто-нибудь. Вернусь, возможно к этому замыслу (возникшему ведь именно сейчас, при написании вышенапечатнных строчек!) и я.

Ну а что такое тогда было “быть демократом”? Виделся тут и какой-то революционный путь, маевки, митинги, дубинки нарождающегося ОМОНа. Конечно, присутствовала борьба со “взрослыми”, с “консерваторами” по своей природе. С “начальством”, образно говоря. Это в России всегда любили, особенно молодежь. Это считалось нормальным. А еще – это же было стихией творчества, того, что всегда у молодых людей рвется наружу. Плюс ко всему ведь заявленные перемены, волнения и пр. не прдполагали серьезную замену строя, тот слом всего существовавшего и взрастившего нас, что мы всерьез считали незыблемым. По большому счету, нам и нихотелось ничего менять “по крупному”. Свобода слова, собрпаний, показ фильмов, перевод книг – да. Но не более. Поэтому после всего случившегося легко почувствовать себя обманутым. Хотя, конечно, так чувствовать не стоит. Глупо и не очень-то “позитивно”. Хотя бы потому, что встает вопрос – а кто обманул-то? Взрослые “дяди” в “кабинетах из кожи”? Или мы сами себя? Задаю вопросы нарочно глупые и потому не даю на них никакого ответа. Каков вопрос – таков ответ.

И еще одно про то время можно сказать – оно совпало с моей ранней юностью. Или так - ранней молодостью. Никогда, честно говоря, не мог разделить эти два понятия. Юность, наверное, наступает раньше и длится меньше. Молодость она, как известно, вечна. А до 35 лет и вовсе законодательно оформлена в ряде отраслей (молодой ученый, молодой литератор).

В общем, как о том будет сказано и ниже, в 1985 году, когда все это началось, я закончил школу. Как и многие мои друзья, действующие лица рассказа. Совпало это со многими вещами, например, с пресловутой антиалкогольной кампанией, которая нашу “юную жизнь”, конечно, затруднила. В чем-то. А в чем-то сделала, как это и можно предположить, весьма интересной. Я даже не представляю, как можно было взрослеть иначе, чем вместе со всеми большими переменами. Каждое изменение в жизни сопровождалось изменениями в окружающем мире. Если писать “роман воспитания”, то хорошо использовать параллельный монтаж. Любовная записка – а рядом стенограмма какого-нибудь дискуссионного клуба. Или даже Девятнадцатой партийной конференции (помнит ли еще кто-нибудь о такой?). С другой стороны, этот прием уж очень хорош не для художественной, а для научной книги в современном духе. Действительно, объявить по всей стране сбор личных документов, тех же записок, дневников, писем – и сопоставить их с официозом. У меня у самого хранятся письма друзей из армии, очень интересные уже потому, что тогда армия была, по их позднейшим словам, настоящим островом, куда никакие перемены не доходили. И вот кто-то что-то услышит, потом передаст, обрастет по дороге все это слухами и мнимыми подробностями, а потом еще будет описано в частном письме – и любопытная фактура получается! Фантастическая. Так, один из товарищей, потом он стал ученым (и теперь уже даже не попадает в разряд “молодых” - увы!) писал мне исследующее. Слышал он по радио несколько раз песни в исполнении А.Макаревича, которого на “гражданке” крутил на магнитофоне. С моим участием, конечно. Так вот, он мне и пишет – хорошо это, что “Макара” крутят, но мало, чертовски мало! Нужно 24 часа в сутки, и не менее! Впрочем, не всем были настроены так же. Некоторым даже жалко было, когда подпольное стало становиться всеобщим. Как писал один из моих многочисленных приятелей-стихотворцев: “На всех углах поет Гребенщиков. Я был к такой подлянке не готов!”. Это уже было время, когда юность уходила. Подумать только: к 20 годам мы успели приобщиться к запретному, элитарному, и его прилюдно утратить! Острая потеря, между прочим. Хорошо, хорошо ее описать!

Еще лучше это бы выглядело от лица героини. Возьмем провинциальную девушку, юную, красивую с таким каким-то не очень банальным овалом лица, блондинку. Грудь, ноги. Талия. Утрирую, конечно. Хотя в отличии от тогдашних времен, нынче это было бы кстати. Тогда-то нам в литературе совсем другие женщины нравились, такие как у Булгакова или Кортасара. То есть, с одной стороны загадочные, заманивающие, а с другой – этакие “медвежата”, в свитерах и джинсах. И то и другое вполне можно списать на возраст и влечение к женщинам как раз двух этих типов – к взрослым и сверстницам. И на успехи, а чаще неуспехи у них.

Но вот воображаемая героиня. Как она делает первые шаги по своей жизни (здесь-то, для простоты картины, метафора движения-перемещения вполне бы сгодилась). Конфликт с родителями, увлечения героем того времени, каким-нибудь рокером. Тогда рокеры были длинноволосые и мечтательные, как Б.Гребенщиков. И как рушится все вокруг, мир ее родителей прежде всего. Но никто ничего не замечает, хотя внутренний огонь, огонь не вещей, но хода вещей, уже выжег существование изнутри (аллюзия на того же БГ). Доходит он и до ее мира, пусть пока только на подступах, на границах. Стены детства его сдерживают. Но она сама должна их разрушить, впустить это слишком бледное (незаметное) пламя. Таков закон юности. Сила природы.

Однако (и тут нет противоречия, я после объяснюсь) нельзя вступить дважды в одну и ту же реку. Я сейчас не смогу вообразить в полной мере как чувствовал и как вел себя юный человек того времени. Рассказ же мой – совсем иное дело. Он, конечно, не документальный, не мемуарный. Но восстановлено, реконструировано в нем все, насколько получилось, точно и честно.

Возможно, на всем этом материале можно было бы написать роман-памфлет. Или, еще лучше, фельетон. Меня вот за мои какие-то ранние опубликованные вещи не раз называли фельетонистом. Что это значит? Очевидно. Известная бойкость пера, из разряда “за словом в карман не полезет”. Гладкость стиля. Или даже “прозрачность” – как говорилось когда-то, чтобы сквозь стиль было заметно все до донышка содержание, не искаженное всякими мудреностями и изысками. Конечно, это рассуждение из разряда анекдотов про Н.Хрущева и современное искусство (“хочу видеть на картине лицо, причем похожее на оригинал, а вижу жопу – Так это ж зеркало, Никита Сергеевич!”), но для фельетониста вещь необходимая. То, что к фельетонистам относили и Ф.Достоевского, всякому обвиненному в фельетонизме приходит на ум прежде всего. Но это, как говаривали нам в детском саду и школе, не оправдание! К тому же Достоевский писал, по нынешней терминологии, не полицейские, но политические романы. То есть, место его рядом с А.Прохановым. Фельетонизм – совсем другое.

Итак, достоинств у него и помимо сомнительного родства с Достоевским хватает. И все эти, возможно, и другие достоинства накладываются на заведомую “неглубокость” содержания, скольжение по поверхности. Тут неизбежно возникает встречный вопрос, который, конечно, лучше не задавать в ответ на обвинения и определения. А теперь можно и спросить. Спросить вот что: где взять глубину? Как решиться заговорить о том, о чем говорить затруднительно во всех смыслах? И не потому, что боишься сказать что-нибудь глупое или вообще “не то”. В конце концов, вряд ли провидение будет связываться с неким самозваным автором, карать его за нечаянно раскрытую тайну. Тайны, за раскрытие которых можно получить по первое число, как раз и относятся к разряду нераскрываемых. От любых молний спасают громоотводы разнообразных моделей. А просто стоит ли болтать чушь, заведомую причем чушь, ибо говорение не чуши означает наличие у говорящего каких-то совсем особых свойств, которыми обыкновенный провинциальный журналист, отец двоих детей, дважды же женатый, обладающий брюшком и бородой (то есть, я) не обладает заведомо. Отвечаю сам себе – нет, не стоит.

Вот и я просто не вижу того направления, в которое можно углубиться. Негде рыть ямку. Причем совсем не важно, для чего эта ямка будет предназначена – для поиска ли, образно выражаясь, Грааля, или для зарывания недостойных – опять же, образно выражаясь – лика земли предметов и явлений. А вот совершенно это все равно! Куда и где рыть, вот что важно. Некуда и негде. Потому и скольжу, как выражаются критики, по самой поверхности, незамутненной изысками стиля. Чтобы было горячо, но все же не обжигающе, чтобы под пятками земля не дымилась.

Плохо при этом – разумные ограничивающие рамки тоже быть должны! – если упомянутый стиль не более чем подделка. Как у популярного некоторое время назад Х.Мураками. Подделка совершенная, не спорю. Но, может быть, слишком совершенная. Когда копия становится лучше оригинала – это уже отдельный сюжет, это игра, сегодня не актуальная, да и вообще глупая. Фельетон же подделывать и вовсе нелепо, все равно что рисовать фальшивый советский рубль. Да, высоко я жанр не ставлю. Он на многое и не претендует. Но хочется какой-то подлинности, а не ее имитации. Хочется, чтобы пишущая машинка или компьютер неновой модели стучали без передышки, чтобы папиросный дым вился кольцами, а окно выходило на заснеженный пригорок или освещенный луною темный сад. Вот такая мечта. Такое русско-японское (модная в 90-е годы параллель, “Особенности нац. охоты-рыбалки”, Пелевин и др.) Аксессуары, конечно, тут не главное, а все же.

И тот рассказ, который вы прочтете, надеюсь на это, будет таким же. Что, усилю мысль, по-моему не очень плохо. Даже, мне кажется, и хорошо. Но вот чего там не будет, так это всяческой чуши, связанной с насилием, патриотизмом и поисками действующего героя. Если мои слова про подлеца-“патриота” еще можно отнести к запальчивым и даже провокационным, то вот про авторов таких “р-революционных” экшенов говорю прямо: подлецы.

Речь не идет о просто боевиках, уголовных приключениях и прочее. Пусть они мафию воспевают, пусть о сладкой жизни твердят, влияние и вред их не велики. Они написаны плохо, они и не должны, не могут быть хорошо написаны. Читают их все тетки неопределенного возраста, молодежь презирает совершенно справедливо. Им не интересны дела скучных дядек. Скучные дела.

То ли дело молодой культурный герой, преодолевающий все интеллигентские комплексы с помощью оружия. Становящийся в ряд хозяев жизни. Причем заслуженно. Он страдает, ему нелегко. Но он преодолевает себя и, во имя России ли, справедливости убивает всех подряд. Русских, нерусских, но страдая при этом. Так же страдает и молодой читатель в этой жизни – и вот он, выход! Соблазнительно и гнусно как всякое современное насилие, фельетонное в плохом смысле слова, то есть неглубокое, но насыщенное.

Так вот, рассказ пойдет о простых вещах. Не будет там много чего, будут там просто хроники одного человека в одном времени. Такой вот конституционный принцип (один человек – один голос). Голос у каждого из нас один.

2. Прощай, школа!

Я учился в трех школах. Все они были похожи одна на одну в общем, но в частностях существенно различались.

Поступил я в школу номер 68. Поступил рано, в шесть лет. Просто не с кем было меня оставлять. Школа была построена за 10 лет до моего в нее прихода. В 60-х годах, типовой для того времени проект. Так же, как следующие мои школы, совершенно одинаковые, под номерами 84 и 88, являлись типовыми проектами 70-х годов.

В школу нужно было ходить через очень оживленную улицу Петрова, пересекая движение машин в одну сторону, потом трамвайные пути (лежащие в обоих направлениях), потом движение в другую сторону. Плюс к тому хозяйственный магазин, один из самых больших в городе, прямо рядом со школой. Туда все время парковались, помню, какие-то тяжелые машины. Контейнеровозы и прочие. При этом, конечно, в самом магазине было шаром покати. И еще- с той стороны, откуда я приходил, были все небольшие, так называемые “частные”, дома. А напротив громоздились дома ранних и средних шестидесятых. Было похоже, что вот этот вал, этот поток массовой застройки накатывался на “частный сектор”, но остановился перед улицей Петрова. Мы на той стороне снимали комнату у старых родительских знакомых, ожидая квартиру в новостройках от отцовского завода.

Так вот, нужно было не попасть под машины, идущие слева направо, потом под трамваи, потом под машины справа налево. А вот и школа. Трехэтажная, кирпичная. С кирпичной же полуверандой – стеной, выступающей от основной стены вдоль крыльца на пару метров. Служила она для украшения. Из нее, следуя неясным законам эстетики, строители убрали несколько кирпичей в произвольном, но как бы шахматном, порядке. Такое же оформление можно встретить у некоторых пятиэтажек-“хрущевок”. Также в “фальшивых” стенках, разделяющих вход в подъезд и в мусоропровод, или подвал. На стене школы красовалась мозаика, изображающая спутники, чертящие трассирующие орбиты, космонавтов в шлемах, все это почему-то бирюзового цвета.

В школе запомнились большие картонные плакаты, помещенные под стекло на стенах, разделяющих классы и коридоры. Кажется, там были нарисованы герои народных сказок, но и литературные герои тоже. Не помню, было ли там что-нибудь вроде первого бала Наташи Ростовой, но вот дед Щукарь был точно. Я уже знал, что это дед Щукарь (кино, наверное, смотрел), о чем и рассказал своим одноклассникам. Они, кажется, не поверили. Но прочитать все равно не могли – не умели. Я был в этом смысле единственным в классе исключением, несмотря на свои шесть лет. Но все равно ребята были интересные. Мы с ними по большому счету ладили. Хорошо прошел Новый год, что-то было в маскарадном духе, очень весело. Помню, один парень рассказывал, с школьной столовой, что летом к ним в пионерлагерь приезжали настоящие итальянцы. Мы радостно, вдруг возникшим хором, стали кричать дразнилку в рифму – “чао-какако!”.

Родители были плотно заняты на своих заводах, поэтому приходилось мне нелегко. Допустим, утром мать меня переводила через все эти дороги, но возвращаться приходилось мне самому. В продленке же я оставаться решительно не хотел. Там было очень тоскливо, толклись все время какие-то незнакомые, из параллельных классов, люди. Но и дома тоже веселья было мало. В первый же месяц я потерял портфель. Просто забыл его где-то между школой и домом. Остановился передохнуть – и забыл. Благо, улица (вернее, проезд Ракетный) была маленькой, портфель нашелся. Тогда, кстати, ранцев не было, все больше портфели. Очень похожие на взрослые. И костюм у меня был как у взрослого – темно-коричневая двойка. Синюю школьную форму вели уже позже.

Если я умудрился потерять портфель, то про потерю ключей и говорить было нечего. В итоге мне их вешали на шею на длинном шнурке, который я умудрялся терять тоже. Но вот доходил я до двора, отпирал калитку – а во дворе жила большая овчарка по кличке Лорд. Я ее ужасно боялся. Конечно, это был мирный пес, он норовил меня облизать, но нередко валил на землю. И я боялся подняться. Леждал на немощеном, разумеется, дворе, пока Лорд не отходил по каким-то своим делам. Тогда я бочком, бочком шел к дому, и пытался открыть замок. Тоже получалось, между прочим, через раз.

Дома меня ждали несколько кошек и много котят. Я их, признаться, тоже боялся. Помню такую картину – совсем маленький котенок запутался в бахроме покрывала, свисавшего со старого дивана и стал задыхаться, как в удавке. Его даже вырвало. Я все это наблюдал, чуть не плача. Может быть, даже и заплакал. Но освободить котенка не мог – боялся. За это мне еще и влетело. Между прочим, моя боязнь Лорда доходила даже до такой степени, что я боялся и выйти в туалет (который, как во всяком частном доме) был на улице. Приходилось терпеть – что получалось не всегда. Собственно, я и из класса стеснялся попроситься выйти. Случались поэтому и конфузы.

В этой школе я учился до весны. Тогда отцу наконец-то дали двухкомнатную квартиру в новом доме, на окраине, и мы переехали туда. На новоселье нам подарили самодельную чеканку с изображением страшного, вроде ацтекского, идола. А сами мы купили торшер.

Торшер был хорош – два усеченных конуса, соединенных вершинами на манер песочных часов. Самый большой, нижний конус, обтянутый пластиком, имевший проволочное основание, был бел. Он расширялся книзу на манер юбки. Под ним, на маскирующемся под бамбуковое основании-палки, были две лампочки, направленные вниз. Палка вырастала из внушительного, обвязанного по боковой грани золотой пластинкой-лентой, круглого основания. Заканчивалась эта палка на высоте, наверное, метра семидесяти, круглым, значительно меньшего диаметра, чем основание, металлическим кожухом. Как раз из него и торчали две (или даже три) лампочки книзу, и одна – кверху. Ее закрывал верхний, маленький конус-абажур, ярко-красного цвета. Имелись также два длинных шнурка, один белый, другой красный с продолговатыми пластмассовыми наконечниками соответствующих цветов на конце. Соответственно, после того, как дернешь за белый, загорались лампочки под нижним абажуром – яркий свет. Кажется, там было все-таки три лампочки. Верхний абажур создавал рассеянный, интимный свет.

Квартира наша была, как я уже говорил, двухкомнатной. Комнаты раздельные. Одну отдали мне. С непривычки я долгое время боялся спать один. Потом научился читать под одеялом. Комната была довольно узкой. Один ее торец, противоположный окну, занимал платяной шкаф. В окно, лишенное и форточек, и подоконников, упирался письменный стол. Его покупка была целым событием! Он был обтянут специальной мебельной бумагой светло-коричневого цвета, с древесными как бы прожилками. На верхней плоскости лежало полупрозрачное оргстекло, которое отец принес с работы, а под ним – карта СССР.

Зайдя в комнату, нужно было совершить ловкий маневр между шкафом справа и спинкой деревянной кровати прямо. Кровать доходила не до самого окна, и поэтому образовывался чрезвычайно уютный закуток, ограниченный спинкой, подоконной батареей и боковиной письменно стола. Там я любил сидеть, прислоняясь спиной к батарее, греясь, читая или играя.

Напротив кровати, на стене, сверху донизу, размещалась так называемая (даже в артикуле) “полка школьника”. – система лакированных полок разной длины и ширины, крепящаяся на вертикальных металлических носителях с помощью довольно остроумной системы кронштейнов. На полке были все книги, тетради, а в том ее месте, которое примыкало к письменному столу, стоял радиоприемник, включающийся в сеть. Сначала однопрограммный, потом – трех. Я чрезвычайно любил радио. Читал, рисовал исключительно под него. И ничему оно не мешало. Особенно, конечно, был “Театр у микрофона” и час детских программ, “Клуб знаменитых капитанов”, да даже и “Радионяня”. Мораль ее и полезные советы меня мало касались, мне нравились именно голоса ведущих и их странные имена – если не ошибаюсь, двух ассистентов ведущего звали Лившиц и Левенбук. Фамилию ведущего, обладателя чудесного, бархатистого голоса, звучащего и во многих других передачах, я сейчас не вспомню. Просто она относится, видимо, к тому сорту слов, которые или помнишь навсегда, или забываешь сразу. И это равно несущественно – они всегда остаются с тобой.

Весной я перевелся в школу номер 84, где учился до окончания первого класса. Школа была типового проекта уже 70-х, совершенно минималистского. Несколько бетонных кубов, соединенных между собою, а сверху полностью покрытых многочисленными камушками, навечно влипшими во внешнюю облицовку. Как, собственно, и мой девятиэтажный дом. Мы, протягивая руку с лоджии, бывало, отламывали эти камешки и швыряли их вниз, пытаясь попасть в кого-нибудь.

Особенно мне эти полгода пребывания в 84-й ничем не запомнились. Разве что тем, что там я познакомился со своим лучшим школьным другом Евгением Б. Я пришел в школу чуть раньше, он – чуть позже. Я спросил его, новичка, в каком доме он живет. Он ответил – в сорок первом. То есть, там, где и я! Совершенно театрально я развел руками и грохнулся на пол. Вроде как от изумления. И, кстати, ничего, мои одноклассники эту эмоцию и этот спектакль поняли вполне.

Еще одно обстоятельство, относящееся к этому периоду. Читал я хорошо, еще с 4 лет, а вот почерк у меня был, да и остается неразборчивым. С точки зрения неких канонов каллигарфии, да и просто школьного чистописания – отвратительным. И вот в назидание меня заставляли писать по полстраницы примерно следующее: “Миша хорошо читает. Маша хорошо пишет”. Машу эту я уже и не вспомню, а обида присутствовавшая здесь несомненно, запомнилась.

Родители по-прежнему работали на своих заводах, и меня по-прежнему отдали в продленку. Тут случился большой конфуз – я украл у кого-то карнадаш. Очень крпасивый, белый. Вышел скандал, с унизительным отчитыванием и торжественным возвращением несчастного карандаша. Не помню, зачем он был мне нужен. Просто, наверное, так он мне понравился, что устоять я не смог, и похищение свершилось автоматически. В общем, и в этой продленке я не прижился. Приходилось возвращаться домой, подниматься на лифте на третий этаж, отпирать несложный замок. Кажется. он не менялся все десять с лишним лет, которые мы прожили в той квартире. Менялись только ключи, теряемые мною регулярно. Они были по-своему очень хороши – длинные, не плоские, а цилиндрические. Головка была круглая, с дырочкой посредине и с маленой выемкой сбоку. Если смотреть сбоку, получался человечек с глазом и ртом.

Ну а в сентябре я пошел, вместе с упомянутым Евгением Б., в только что открывшуюся школу 88. Где и проучился до 10 класса. Школа была точь-в точь как 84, только, конечно, за девять лет я ее обжил от и до. Изучил школьные углы и закоулки, куда прятался, сбежав с урока – преимущественно физкультуры.

Конечно, все это происходило по этапам, только частично совпадающим с переходом в следующий класс. И. если говорить откровенно, вспоминать о собственно школьной жизни особо нечего. Помню только, с каким нетерпением я ждал окончания уроков, чтобы вернуться домой, забраться в свой уголок и открыть книжку, включив при этом радио. Книжки я читал, кажется, всегда и всюду. И этапы школьного времени как раз разделяются для меня по отношению к способам и обстоятельствам чтения.

Так, в классе третьем я с гордостью похватсался одноклассникам, что за четыре дня прочитал “Детей капитана Гранта”. Помню ее коричныевую обложку со почти стершимися уже тогда золотыми курсивными буквами. Книга была, во первых, толстой, а во-вторых – библиотечной, растрепанной, зачитанной. Это придавало ей еще большую увесистеость. На приятелей, впрочем, это сообщение ровно никакого эффекта не произвело.

Или еще раньше, в 68 школе. Нас повели в школьную библиотеку, на знакомство. Потом предложили, записав, взять книги домой. Я выбрал “Школу” Аркадия Гайдара – и мне в ней отказали, сказав, что я еще слишком мал. Это меня и обидило, и удивило. Дома я эту книгу прочитал уже раз пять! Да-да, именно столько, повесть была напечатана в гайдаровком двухтомнике роскошного издания 1949 года. Двухтомник был подарен моему отцу моим дедом, которого я никогда не видел. Кстати. Отце читать не любил (разве что дефицитный в то время еженедельник “Футбол-Хоккей”), но к моим занятиям относился вполне снисходительно. Гайдар меня, уже тогда, удивил своим стилем, или, вернее, интонацией. В “Судьбе барабанщика” она совершенно кафкианская. Но и стиль очень хорош, просто блестящ.

Или то, как я впервые пронес книгу в ванную комнату. Это мне запрещалось прямо, но я сначала нарушал запрет, пряча книги под одежду или под полотенце, а потом, к старшим классам, добился относительной легальности занятия. Причем я расчетливо читал в ванне книги библиотечные, которые не жалко. Первым томом, недегально пронесенным мной туда, была книга о революционере Загорском, ставшем после победы Октября каким-то крупным московским начальником и взорванным эсерами, кинувшими бомбу в зал заседаний. В каком-то советском кино, если не путаю, его играл Валерий Золотухин.

Вспомню еще одну деталь и один эпизод, относящиеся к не к школе, но к школьным впременам жизни. Деталь такова: очень долго, вплоть до старших классов, моим любимым занятием было рассматривать небольшой атлас мира (политическую карту). Я не то, чтобы совершал мысленные путешествия и не то, чтобы удивлялся необычным названиям городов и рек Они мне казались как раз совершенно обычными. По другому в экзотических странах и быть не могло. Я больше рассматривал цветовые пятна, присвоенные каждой стране. Конечно, огромный СССР был розовым. Очень приятного, кстати, цвета. А вот африканские страны, в огромном количестве размещенные на контуре, живо напоминающем кобуру, были самых различных, пестрых, поистине африканских, оттенков. Тут и зеленые джунгли, и синие огромные реки, и желтые пустыни и коричневые саванны. Я и сейчас думаю, что составители атласа тоже вдохновллись этими соображениями. Советских географов в таком легкомыслии, впрочем, упрекнуть сложно, но, наверное, сам принцип цветового решения был позаимствован ими из какого-нибудь авторитетного географического издания. Почему-то мне кажется, что британского. Наш атлас был издан массовым тиражом “Политиздатом”. Для просвещения масс.

Рассматривал я этот атлас в основном спрятавшись в уголок между кроватью и батареей, а если болел (а болел часто, почему-то все преимущественно бронхитом), то и целый дни, лежа в постели. Потом, лет в 17-18, когда я всерьез размышлял, кем мне стать – поэтом, художником или музыкантом – я сочинил об этом стихи, в прямом подражании Набокову. Вот отрывок.

В детстве часто болел я. Отлично
Помню атлас – цветное кино.
И Китай в полумаске горчичной,
И гренландский медведь ледяной –
Все под стать затяжному бронхиту,
Долгой сказке с хорошим концом.
Парус поднят и люки закрыты.
Поплывем. Что ж, теперь поплывем.

И так далее. Комментировать не берусь, и так, кажется, все ясно. Стихи все-таки неплохие, мало ли, что подражательные. Это тоже, скажу не очень скромно, уметь надо. А вот случай.

В летние каникулы (после класса пятого-шестого) был я отдан дальним родственникам в деревню. Вырванный из привычного окружения (не человеческого, но куда мне более дорогого, вещного), я довольно сильно скучал. И вот, чтобы развлечь меня, не иначе, мой двоюродный дядька вместе с женой и сыном, только что пришедшим из армии, отправился на дальнюю рыбалку. Предполагалось, видимо, что мальчику, будущему брутальному солдату и все такое, нужны мужественные развлечения. Уж конечно!

Они полдня гнали свой желтый “ИЖ-универсал”, потом остановили где-то у самого края географии. По моему мнению, дальше деревни ехать было совсем не обязательно, и так далеко до чрезвычайности. Но там располагались замечательные озера, полные каких-то невообразимых даров Нептуна. На самом деле, и я это понимал уже тогда, карасей, подлещиков, чебаков. Я их не различаю, путаю, и этим ничуть не огорчен.

Был уже вечер. Моя тетка быстро соорудила какой-то ужин, мужчины выпили. Комары звенели, но не кусались. В общем, было неплохо, но совсем не для меня. Потом вес отправились купаться. Я, конечно, плавать не умел, но сказать об этом как-то не додумался. Родители-то в этом смысле на меня совсем рукой махнули и даже не приставали.

Дядька с сыном быстро надули черную резиновую лодку, все, в купальниках и плавках, в нее погрузились и выплыли на середину небольшого озера. И тут выяснилось, зачем. По очереди, с полагающимся уханьем и визгом, все мои заботливые родственники покинули ненадежный корабль. Я было открыл рот, чтобы пояснить свою неприспособленность для подобных забав, так как смутно начинал кое-что подозревать. Но, увы, веселый дядька дернул меня за ногу, и я упал в теплую воду. После чего немедленно стал тонуть. В первый из двух раз. Вверху мелькнуло вечернее солнце, стремительно начавшее удаляться прочь.

Я не очень и сопротивлялся, на меня напало какое-то отупение и ранводушие. Тут, дядька, наконец, спохватился и с громкими ругательствами извлек меня наружу, бросив, как мешок, через широкий борт лодки. Тем все и закончилось. Конечно, мои родственники испугались просто ужасно, но при этом и на меня обидились. Чуть было не подвел их под монастырь. Тем не менее, рыбалка все-таки состоялась, а я все ее время провалялся в машине на заднем сидении, читая единственную книгу, найденную в деревенском доме. А именно старинный учебник “Новая история” за 10 класс. Между прочим, это была интересная книга, с красивыми, хотя и плохо воспроизведенными, иллюстрациями. Конечно, рассуждения об империализме я пропускал, но вот рассказы о том, как воевали англичане с бурами, или как завоевывалась Африка (с картинками, изображавшими толпу негров с копьями и белых в пробковых шлемах, которые целились в дикарей из тонких длинных ружей), мне очень нраивлись. Они и были написаны неплохо, вполне ярко и литературно. Такой был эпизод.

И вот школа подошла к концу. Провзвенел последний звонок и мы, десятиклассники в длинных школьных мундирах, повели первоклашек вокруг школы. Мой друг Евгений Б. умудрился за это время выкурить сигарету, что запрещалось, конечно. Но первоклассникам это было все равно. На физкультуру я ухитрялся не ходить три последних года, из-за чего вышел большой скандал, и в моем аттестате появилась единственная тройка. Родители, посовещавшись, решили, что это будет мне уроком и никаких мер принимать не стали. За что им спасибо.

Был май 1985 года. Мы шли с первоклассниками по мокрому асфальту. Цвела сирень. Пели птицы. Я не знал, что это за птицы, я всегда в них путался, но сейчас это было совершенно не важно. Единственно, что меня смущало, это необходимость поговорить с мальчиком. Которого я вел – а вернее, он меня крепко держал – за руку.

- Что, брат, как дела? – спрсоил я, собравшись с духом.

- Ничего себе, - серьезно ответил малыш.

Услышавший этот диалог, Евгений Б. издевательски захохотал. И в самом деле, получилось по-дурацки.

Так кончилась школа, потому что экзамены, конечно, были формальностью, хотя я здорово нервничал и наделал глупостей, вплоть до того, что получил тройку по литературе, за то, что не читал поэму Твардовского “За далью даль”.

3. Свободный художник

Была последняя неделя перед зимней сессией. На третьем курсе филфака, где я учился, именно эта сессия считалась самой сложной. И даже роковой. Нужно было, в частности, сдавать политэкономию капитализма, первую часть исторической грамматики и современный русский язык, синтаксис. Кончался 1987 год, вокруг происходило столько событий, что истграмматика казалась натуральным издевательством. Да и у меня на душе было довольно смутно. Назревало несколько важных решений, а еще больше все никак не назревало, хотя было уже им пора.

Как обычно, опаздывая, я мотался по всей квартире, разыскивая то ручку, то галстук. Мой сосед по подъезду, Вадим Ж., учившийся на четвретом курсе экономического факультета, равнодушно наблюдал за этим, сидя в кресле и жуя резинку. Он жил на два этажа выше, и зашел за мной, чтобы вместе ехать в универ.

- А все-таки Горбачев дурак, - вдруг заявил он. – И сам скоро это поймет.

- Почему это дурак? – поинтересовался я, только чтобы поддержать разговор. То есть, чтобы Вадиму было не скучно меня ждать.

- Да по всему видно. Ни туды, ни сюды. Жать надо на все педали, пока не наподдали.

- Кто ему может наподдать-то? – спросил я, уже завязывая синий шелковый галстук перед зеркалом коридоре. На мне были индийские джинсы, рубашка в полоску, польский полуджинсовый (по виду джинса, на самом деле – нет) длинный пиджак. “Настоящий студент”, - одобрительно заметил по поводу моего внешнего вида Вадим. – Он же главный.

Вадим презрительно хмыкнул.

- “Главный”! Как же! Там все политбюро против, да и КГБ туда же. Сдал он Ельцина, теперь поплатится.

В той комнате, где сидел Вадим (она именовалась “большой”) на проигрывателе под прозрачной крышкой крутился первый большой диск Гребенщикова. Недавно выпущенный “Мелодией”. А во второй комнате, по которой была в обычном беспорядке, разбросана моя одежда, с черного кассетника “Романтика” звучала длинная песня Майка Науменко “Уездный город N”. Больше всего мне там нравился эпизод с Луи Армстрнгом, который приглашает Беатриче пойти потанцевать, они заходят на дискотеку, и слышат, как

…главный диск-жокей

кричит: “И все-таки она вертится!”.

Вы правы, это Галилей.

Я так часто напевал этот фрагмент, по поводу и без повода, что меня и прозвали Галилеем. Признаюсь, что мне это чрезвычайно нравилось!

Над кое-как заправленной кроватью, на которой валялся кассетник, висели в художественном беспорядке пришпиленные булавками к коричневому ковру следующие артефакты: вырезанный из “Огонька” портрет Андрея Белого, цветная репродукция Сальвадора Дали из “Юности” и несколько листочков с моими рисунками. В то время я довольно много рисовал – преимущественно, пером и тушью. Подражал Эшеру, Максу Эрнсту и тому же Дали. Хотя главными ориентирами, если подумать, для меня были графические иллюстрации из той же “Юности”. Я довольно близко познакомился с молодыми неформальными художниками, работавшими кто оформителем, а кто и просто сторожем. Конечно, меня несколько обидело непринятие в их “ХУ-С” (то есть, художественный союз, альтернативную “настоящему” союзу художников организацию). Но зато на учредительном собрании “ХУ-Са”, состоявшемся в громадном здании бывшей церкви, а ныне складе сельхоззапчастей, охраняемом одним из неформалом, я присутствовал и накачался портвейном до самого тяжелого в жизни похмелья.

Но главным достижением моего общения с художниками было даже не это. У Бориса Б. в церкви-складе-мастерской (там же квартировал и Антон А., большую часть времени, впрочем, проводящий где-то в горах) произошло, уже после портвейного возлияния, очень перспективное знакомство.

Я сидел у Бориса, был вечер, мы пили крепкий чай, курили, и он, по обыкновению, философствовал. В Борисе мне как раз и нравилось, что он не только занимался живописью, но и любил поговорить об этом (упомянутый Антон А., виденный мною, павда, единственный раз, был крайне угрюм и вообще произвел на меня крайне отталкивающее впечатление). Борис, одетый в длинный свитер крупной ручной вязки, небрежно указывал рукой куда-то себе за спину, где стояли, прислоненные к стенке, его новые работы. При этом он встряхивал как бы ненароком, длинными светлыми волосами, а то и задумчиво пожимал свою негустую бороду, размышляя над моим вопросом. Впрочем, вопросов я, очарованный его речами, задавал немного.

В этот раз он растолковывал мне философию своего нового живописного полотна, форматом примерно метр на два. На картине, которая мне очень понравилась, на ярко-желтом, безоттеночном фоне, были изображены в большом количестве мелкие куриные тушки, ощипанные, безголовые, преимущественно вверх ногами. Тушки были ярко-красного цвета. Картина называлась “Вариация на тему Забриски-Пойнт”. Я уже знал до этого (из разоблачающей буржуазную массовую культуры книги А.В.Кукаркина с картинками), что “Забриски-Пойнт” - это фильм Микеланджело Антониони про студенческие волнения 1968 года. Культовое, как никак, время! Изображен в книжке был и кадр “большого взрыва”, с такими же тушками.

Борис снисходительно похвалил мою начитанность и осведомленность. При этом, как выяснилось, сам фильм он, как и я, не видел, а разглядывал точно такой же кадр в другой книжки того же автора на аналогичную тему. И это его вдохновило. Меня, как и других особ мужского пола, он именовал странным словом “чепец”. Вроде как “чувак”, но позаковыристее и поострее.

- Вот, чепец-Галилей, - гаворил он мне, попыхивая “Беломором”, - какой смысл в этой картинке? Не очень понятно, ведь так?

Я поспешно согласился, что именно так.

- А зачем вообще и понимать-то это? Искусство, оно, чепец, вовсе не для того, чтобы его понимали. Оно как часть природы, часть того, что само вокруг нас растет и происходит. Как говорил Пикассо – вот растет дерево, пытайся понять его! Или – не пытайся понять мою картину. Согласен?

Я столь же поспешно кивнул, хотя моего согласия Борису особо не требовалось, он рассуждал как бы сам с собой.

- Вот в чем все эти реалисты, передвижники, прочие приближенные к народу “типа-художники” - я их так называю, типа-художники, чепец, ерундисты, земляные, если вдуматься, черви – в чем они уверены? В том, что живопись она как фотоаппарат, только красивее. Льстить начальству в доступной для него форме, вот и все, что они могут. А мы – мы совсем другое. Не знаю, выйдет или нет, но мы добьемся другого искусства! Или все это не имеет смысла. Я прав?

Конечно, он был прав. Это было так заманчиво, да более того – необходимо, поставить все на карту, и в случае, если эта карта будет бита, лишиться всего. Зато о возможном выигрыше можно только догадываться, ибо он, судя по всему, будет немал. Или даже безграничен.

Однако обдумать все захватывающие перспективы разрешения данного вопроса я не успел. В старую , рассыхающуюся дверь мастерской-склада постучали, и, не дожидаясь ответа, немедленно приотворили. Я тут же забыл о своих рассуждениях, или, вернее, они крепко увязались у меня с тем, что, как я увидел, находилось за дверью и намеревалось попасть вовнутрь. Или с кем… В общем, там были девушки. Двое, и, как сразу выяснилось, одна другой краше. Одна – блондинка в белой вязаной шапочке и черной мутоновой шубе, едва не достигающей пола. Другая – брюнетка в башнеобразном песце на голове и широком пальто с песцовым же свисающим воротником. “У матери позаимствовала” - подумал я.