Порывы души (рассказ)
Дмитриев АлексейЦикл «ПОРЫВЫ ДУШИ»
Предисловие к циклу
Сначала я решил вести дневник.
То есть, решил я его вести еще лет 30 назад, но кроме нескольких строк, вроде: "21 ноября. Встречались с Юрой. Спорили о политике, и выпили много водки", ничего более поучительного не получалось.
Покинув свой дом – не столько по собственному желанию, сколько по собственному желанию моих домочадцев – я вступил в новую полосу своей жизни, которую кто-то может назвать черной, кто-то серобуромалиновой, а я ее определяю просто – знакомство с истинной реальностью, имеющей все цвета радуги.
Поскольку с дневниками у меня не получилось , я решил писать рассказы. Рассказы – это не тупое отражение того, что происходит с тобой или другими, не фотоснимок, а, скорее, - картина, исполненная в той манере, которая свойственна тебе, только тебе и никому другому.
Так и возникла идея о создании цикла «Порывы души»: я намерен – время от времени – дополнять его новыми рассказами, которые будут писаться постепенно, появляясь от новых впечатлений и возникающих жизненных ситуаций.
И открывается цикл, что понятно, рассказом с названием:
ПОРЫВЫ ДУШИ
В трамвае я езжу «зайцем». В метро – тоже. Только в автобусе это нереально: нужно заходить из передней двери и показывать проездной или талон, только что купленный за 2 евро.
2 евро и 5 центов – это пачка сигар. На день не хватает, но – почти: ночью приходится докуривать бычки.… Если это не получается, делаю из них самокрутки: благо, в Брюсселе с бесплатными газетами полный порядок, они – на каждом углу лежать в синеньких таких лоточках, над которыми надпись: «Это бесплатно. Берите!»
Но теперь мне хорошо – у меня есть крыша над головой, и не просто крыша, а надежная, три метра от пола и побеленная, как невеста перед венчанием…
Несколько дней я скитался по бомжатникам… Хм… Удивительный опыт, достойный пера Гомера, который так скорбел о падении Трои. Впрочем, если говорить обобщенно, то сколько греки у стен томились? Годы… И это, без натяжки, можно считать тоже бомжатником…
Да уж…
Бомжатник тут – клошарник, потому что бомжи – тут клошары, бездомные, отсюда и слово такое… Я его сам придумал. Хотя, называется вся эта ерунда: «прибежище для тех, кто не имеет постоянного места жительства»…
А кто его, это постоянное место жительства, имеет? Грешники на сковородках или праведники в раю: а так – все временно, все не имеет постоянства: и жительство, и принципы, и даже любовь… Не говоря уж, о самой жизни…
Один бомжатник-клошарник мне понравился… Он почти в центре Брюсселя, мест на 100 коек, очень уютно и похоже на казарму, в которой пахнет пивным перегаром и грязными носками. Эдакий плацкартный вагон, который несется куда-то, но куда – не знает ни он, ни машинист, ни Господь Бог… Или он стоит на месте? Хм… Все может быть…
Мои друзья говорили: Леха, не дури. Приезжай ночевать к нам. Дело-то житейское: ну, переночуешь, позавтракаешь…
Но я так устал менять адреса, еще с Москвы, в которой и пробыл я всего 11 дней, что уперся и настоял на своем: раз у меня нет дома – значит, я бездомный. А бездомные живут там, где придется – то есть, в этих самых клошарниках…
Я так и в КПЗ местное попал: вскрыл вены, отвезли в больницу, с полицейскими подружились по дороге туда, хоть и был я в наручниках. И что? Мне в больнице предложили остаться – потеря крови была большая, а я в отказку: везите меня домой. А мне: Нельзя, там никого нет и ты опасен для себя…. Останься тут. А я: Не останусь. Есть еще варианты? А они мне – как бы в шутку: Есть. КПЗ… Камера. А я говорю: Вот, это по мне. Давайте туда…
Минут 15 они меня отговаривали, эти полицейские, а потом смирились с моим требованием, и повезли. И опять в наручниках: так по форме полагается. Но наручники уже были не за спиной, а впереди, да и отрегулировали их не на зажим, а на стабильность: синяки от первых попыток-пыток долго с кистей не сходили. Недели полторы…
А что? Я знал, что это уникальный опыт – когда я еще попаду в КПЗ? Ну, если убью кого. Но я пацифист, кровь ненавижу, насилие – тоже, так что шансов у меня попасть в такие заповедные места практически и нет. А тут – такая удача! Как ей не воспользоваться?
* * *
Уже когда меня вели в камеру, вытреся все из карманов пальто, в котором я находился абсолютно голый – из ванной меня полиция вытащила, всего в крови – так полицейский, с которым мы успели подружиться, спросил:
- Ну, зачем тебе это надо? Зачем?
- По-французски сказать нереально – не тот язык. Ну, как ответить? Соте де л ам? Прыжок души? Нет, все равно – не то. А потому я ответил по-русски: Порыв души…
Он не понял, конечно, ничего – но интонация говорила сама за себя…
- А… - ответил он. – Понимаю…
* * *
В камере, голый, но в пальто, я мерз под пленкой: с одной стороны золотой, с другой – серебряной…
- Золотой стороной к себе, серебряной – наружу… - сказал мне вертухай. И обмолвился: Хотя, точно не знаю, у нас эти порядки недавно. Так что, сам на себе проверь. Какой стороной куда.
Бетонное лежбище, стены, потолок – все из бетона. Все… Один бетон, только дверь железная. И холод – собачий, и это покрывало на пигмеев рассчитано: ноги прикрыты, задница голая, и на бетоне.
В ту ночь я думал об Оймяконе, о штрафных командировках, о БУРАх, о Шаламове и его судьбе – и мне становилось стыдно от своего расхлябанного буржуйства: да Шаламов бы счастьем посчитал пожить пару лет в такой камере, а я тут беснуюсь и трясусь из-за одной ночи?
К утру ко мне подселили одного мужика навеселе: его камеру мыли, ведь гигиена в КПЗ – главное…
Мужик лыко вязал, но с большим трудом и некими оговорками…
- Кого убил? – спросил он меня.
- Себя хотел – не получилось.
- А… - скривился мужик. – Не умеешь делать – не берись. Я вот завалил своего кореша на раз, но и он виноват: нечего на меня с ножом было идти.
Вертухай открыл дверь.
- Тебе кофе? – спросил он меня.
- Если можно…
- А ты кореша убил-то неслучайно, - ухмыльнулся вертухай, обращаясь к мужику. - Признавайся.
- А пошел ты… - ответил мужик.
- Так тебе тоже – кофе?
- Ну…
- С молоком и сахаром?
- Без молока. Но сахара – 4 ложки…
- Понял, - ответил вертухай и открыл дверь.
- Понял? – спросил меня мужик. – Тебе молоко предложили?
- Нет.
- То-то. Ты ж никого не убил – оттуда к тебе и уважения нет. Салага ты…
Спорить я не стал.
Вскоре вертухай принес кофе.
Отпей половину, – сказал мне мужик.
Я отпил.
Тогда он плеснул мне из своего стакана половину…
- Ну… - сказал он. – Я чего четыре ложки просил? На двоих…
И я понял – это у него тоже был порыв души…
* * *
А бомжатнки-клошарники…
Опять же, я понимал, что это – не Колыма, и не на 20 лет, а так - переходный момент от полного благополучия к благополучию неполному. О чем тут было горевать? Только наблюдать, наблюдать было надо. Что я и делал…
На деле, любой клошарник – это чистая модель любого общества, где есть свои, и есть чужие…
Свои – пьют, курят, ругаются, пытаются драться. Правда, сил давно нет, но живут годами: они – то неизбежное зло, к которому начальство уже привыкло и воспринимает их вроде хины – типа, как лекарства от ностальгии по прежним, бесшабашным временам…
А есть чужие, как я. Но они и впрямь чужие – эдакие познаватели жизни или просто отверженные рогоносцы, доведенные бывшими женами до нищеты: нет в них ни стиля, ни выучки, одни капризы и стенания. Таких выпроваживают на следующий день, дав адрес другого бомжатника, где они так же не приживаются, и потом, пока не окрепнут в бездомности – скитаются от угла и от угла. Это, как в институте – переходить с курса на курс: вот защити диплом, тогда и станешь специалистом, которому дадут распределение, каков бы он ни был, как специалист…
Должно устояться в памяти, в душе. Рано писать о моих встречах, так же как и о невольно подслушанных разговорах, рано. Но придет время – и я об этом напишу. Если напишу, конечно: со временем проходит и боль, и отношение к этой боли…
Психического безумия я видел в достатке: лежал в советских дурдомах, даже в знаменитой 15 больнице лежал: чем меня удивить?
А удивили…
Так я понял, что существует сумасшествие не психическое, а житейское: когда человек устал плыть против течения, когда она не хочет плыть и по нему, когда он просто желает стать самим собой – пусть и плохеньким, но – самим собой, тогда и наступает это самое жизненное сумасшествие…
Человек перестает быть нормальным в том смысле, что не хочет зарабатывать деньги, содержать семью, которая его ненавидит и платить за дом, который ненавидит он сам. И он исчезает из привычного круга связей – как социальных, так и личных – и сознательно идет на то, чтобы скитаться по клошарникам, остальное время оставляя себе на раздумья и пьянство…
Надо сказать, такие новички – а я был отчасти из таких – пользуются уважением у старожилов: им иногда предлагают выпить, курнуть, и никогда не расспрашивают о прошлой жизни: здесь это – табу…
Забавно, но я многим рассказал о Шаламове – и они меня слушали внимательно, будто первую учительницу, учащую их правописанию…
- ШаламОв? – повторяли они. – ШаламОв? С таким бы поговорить…
Но когда я говорил, что Шаламов умер в дурдоме, они отвечали:
- Правильный человек. И что умер, и что – в дурдоме.
Шапок никто не снимал, но в глазах моих новых знакомых виден был мимолетный траур по Шаламову. И за это им – огромное спасибо.
* * *
Шаламов писал, что, однажды войдя в здание на Лубянке, смирись с тем, что у тебя нет больше ни близких, ни друзей… Он – не Библия, а потому я не стану цитировать по памяти: глава шестая, стих четвертый. Но писал он об этом – однозначно.
Забавно… Помнится, был такой вечный тест: какую бы книгу вы взяли с собой на необитаемый остров?
Ну, был такой… Был.
И я тогда смеялся про себя – какой идиот придумал этот вопрос?
Не зря смеялся, и идиот его придумал, но если вглядеться в себя, то какую именно книгу ты бы взял с собой туда, где ты бесконечно один?
Не знаю… Я взял с собой, уходя из дома, всего лишь одну книгу – Шаламова. Тираж – 3 тыс. экз.
Мы были с Мартом в Московском доме книге, за несколько часов до моего отлета в Бельгию, и это он ее увидел, схватил, прижал к себе и сказал:
- Эту книгу я куплю. Через три года ее в продаже не будет. Точно – не будет…
И это тоже был порыв души, а не расчет или иное верное действие алчного коллекционера…
Я тоже купил эту книгу… Мне было плевать, что там будет через три года, но у меня книги Шаламова были и в Бельгии, целых две, однако такой полной – никогда. Вот я ее и купил. Тут не было порыва души – а чистый расчет арифметика, отмечающего количество рассказов по списку и сверяющего их с другим оглавлением другой книжки…
* * *
Не знаю, как это получается. Но у клошаров есть некий нюх на людей – не на запах плоти (ох... тут такие запахи ее - не передать), а на запах души: они сразу чувствуют свободу. Потому уже в первый вечер я сдружился с несколькими ребятами за 50 и они меня стали обучать искусству просить милостыню. В Бельгии – не в России, что понятно.
И оказалось, что главный секрет тут не косить под инвалида, не трястись в пляске святого Витта, не делать из себя одноногого: а просто напиться, лечь под козырьком супермаркета, накрывшись одеялом, и перед своим лежбищем выставить пластиковый стакан.… Именно пластиковый – потому что он временный…
Как объяснил мне один бывший доктор психологии, разоренный своей бывшей женой и наивной верой в человечество, именно временность подвигает людей к праведным поступкам. Поставь стеклянный стакан – не кинут, а в пластиковый что-то кинут обязательно: это же временность, преходящесть.
* * *
Я знал, что все образуется, и они, мои новые друзья, тоже это знали…
- Тебе нельзя без компьютера, - говорил бывший психолог. – Твоя жизнь закончится без него… Ты не сможешь писать – и все. А сейчас ты на взлете: перед окончательным падением обычно взлетают: так я и написал свою докторскую.
- Нельзя тебе, Алексей, - вторил ему Жак – бывший уголовник, брачный аферист, выжига и плут. – Ну, мы ж понимаем: пока еще не наших ты кровей, хотя вот что-то в тебе все равно есть…
И это – в том мире, когда никто не говорит правды… Разве это – не порывы души? Они, именно они… В мире, где каждый борется только за свое выживание, такие слова стоят дороже не просто золота, но – и всего золота мира…
- Пиши, - подтвердил обычно молчаливый Этьен, то ли бывший художник, то ли бывший миллионер, но бывший, очень бывший. – Пиши… Ты еще не уличный человек, ты не дописал всего, что положено. А потом – приходи…
Это был второй бомжатник? Нет, уже третий. Там нас было мало, человек 20, но все как-то были знакомы друг с дружкой: все, кроме меня…
Утром я ушел с рюкзаком, и мне дали новый адрес новой ночлежки.
Ушел. Ни с кем не прощаясь – все спали, когда я уходил. Да и не принято в этом мире прощаться, так же, как и здороваться…
Я шел, куда глаза глядят – то есть, никуда…
И тут – мобильник. Алан. У него я оставил все свои вещи.
- Алексей. Мы нашли тебе комнату. Поехали смотреть. Встречаемся там-то...
У Алана не было машины в тот день, мы ехали на трамваях, перескакивая через дождь с одного на другой…
Приехали, и пошли через парк, который был похож на гору: вниз уносили ноги, но я старался, чтобы от такой скорости не упасть…
Вот и дом, и хозяева.
Это знакомые знакомых знакомых, которые знают одного знакомого, который знает этих хозяев, хотя никогда их не видел: Паскаль, жена Алана, разослала всем по электронной почте просьбу – найти мне жилье. Вот и нашли. За пару дней.
* * *
Хозяева оказались отличными. Комнату я даже и не глядел особо – какая разница? Есть крыша – и ладно. И розетка есть – компьютер поставить. И стол, и стул…
Все решилось за несколько минут: мы ударили по рукам и заключили контракт на год, с возможностью его продления до 3 лет…
Хорошо, что на счету были еще какие-то деньги: я их снял, заплатил за месяц вперед и получил ключи…
В принципе, последние дни я как бы находился в престижной частной психушке, но после разговора со своим врачом просто ушел, хлопнув дверью – в те самые клошарники. Которые он мне и посоветовал. Список дал, не поленился. Однако своей помощнице запретил мне искать какое-то цивильное жилье. Видимо, ему донесли, что я его не ставлю ни в грош. Эх… Доносят многие, и главное – еще более многие делают это с огромным удовольствием.
Заехал в психушку. Подписал все бумажки.
Поехал в клошарник – друзей не было, они милостыней пропитывались в это время, но оставил записку: « Счастья! До встречи! Алексей!»
Естественно, по-французски…
А потом поехал к Алану, и мы везли мои скудные чемоданы на машине, которая вечно глохла – будто из вредности, и дождь лил, и сердце болело, и неуверенность в себе – как в мальчике, которого лишили конфеты навсегда…
Буря чувств и эмоций, и все это - тоже порывы души…
* * *
Странно все это… Странно. Ты был любим, и стал ненавистен. Ты был у себя, а стал скитальцем. Спасибо друзьям, за их предложения крова, но я хотел испить всю эту чашу бездомности до дна…
Да. До дна. Ибо достижение дна – это плата за опыт, который никто и никогда не сможет купить за деньги: потому он и называется бесценным.
Опыт можно только пережить…
И я, последние годы напоминавший себе страуса, зарывшего голову в теплый и удобный песок, решил не философствовать – а переживать: душой, нутром.
Странно: хоть и в нутре, и в душе буйным цветом, хмельной отравой цвела горечь, но ее постепенно стало заглушать иное чувство – тихого, незаметного счастья волка-одиночки, который столько всего раньше говорил об одиночестве и свободе и избегал в жизни именно того, о чем он так страстно говорил…
7- 8 ноября. Брюссель.
