С.Лепота (повесть)

С.ЛЕПОТА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 Жизнь повернулась к Семёну Лепоте задом. И повернулась надолго, если судить по количеству фантастически нереальных, всегда не в пользу Семёна, случайностей. Все будто сговорились испортить жизнь хорошему человеку Семёну Лепоте.

Семён Лепота работал поэтом и писателем. Не был им, а именно так – работал. И прилично, надо сказать, зарабатывал. Он посвящал объёмные хвалебные оды и романы тем, кто платил деньги. А грязные пасквили, что выходили порой из-под его гениального пера, он писал бесплатно, для души. Пасквили эти были призваны испортить жизнь тем, кто платить не хотел, предпочитая спустить будущего классика с лестницы.

В то, что он обязательно станет классиком, никто, кроме самого Лепоты не верил, и это обстоятельство сильно раздражало Семёна. Он считал, что собратья по перу отчаянно ему завидуют, и равнодушное молчание крупных издательств объяснял происками этих бездарей, которым как-то удалось издаться в столице. Как раз вчера он закончил читать такую вот примитивную книжонку, выпущенную в Москве тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров.

Ночь Семён провёл беспокойную. Душу жгло чувство, которое сам литератор называл обострённым чувством справедливости, но чей-то противный голосок, хихикая из глубины подсознания, вещал, что это обыкновенная зависть. Заткнуть рот непрошеному подсказчику по имени Совесть не получалось, и к утру Семён был вымотан ночными страстями окончательно.

Особенную обиду доставляло нежелание окружающих видеть то, что литератор лицезрел ежедневно, а именно – его похожесть на Александра Сергеевича Пушкина. И сходство это было не столько в лице, и не в украшавших это лицо бакенбардах, сколько, как считал Лепота, в его стихах. Стихи Семёна буквально сочились пушкинскими интонациями, словно анчар ядом и пестрели узнаваемыми рифмами. И иначе быть не могло. Ведь он – Семён Лепота – новое воплощение гения в этом времени. Только вот время это неблагодарно, а народ – просто ничего не смыслящее в литературе стадо.

С такими мыслями, истерзанный многогранностью и богатством своей натуры, литератор едва дождался рассвета.

День стал достойным продолжением мучительной ночи. Стоило только выйти из дома, как стая поджидавших его голубей взвилась в воздух и с меткостью снайперов почтила своим вниманием синюю шинель Лепоты. Шинель эта досталась Семёну от деда – работника почтового ведомства и, по мнению поэта, завершала тщательно продуманный образ непонятого гения.

Проклиная голубей, невзлюбивших наследную шинель, поэт-писатель запустил в них булыжником и замер, наблюдая, как камень, по собственной воле изменил траекторию полета и врезался в лобовое стекло новенького «Лексуса».

Принадлежал дорогой автомобиль владельцу крупной кондитерской фирмы Захару Владиленовичу Зюзе, которого Лепота обрабатывал уже два месяца и наконец-то уговорил согласиться с его, Семёна, ценой романа, посвященного славной фирме «Дунькины радости». Скрежет расползающегося трещинами лобового стекла машины составил хороший дуэт звону разбившихся Сёминых надежд. А надеялся он не только получить сегодня приличную сумму денег, но и отметить сие знаменательное событие хорошим обедом в ресторане. За счёт директора «Дунькиных радостей», разумеется.

Первое лицо «Дунькиных радостей» вытянулось и несколько раз открыло рот, пытаясь выговорить складную фразу, но потерпело фиаско – из горла вырывался неприятный, сиплый звук. Прошло немного времени и слова всё-таки пробили себе дорогу, поцарапав изысканные уши будущего классика нецензурными речевыми оборотами. Такой виртуозной, многоступенчатой матерщины Лепота не слышал даже в ЖЭУ, где когда-то работал сантехником.

Дальше события, изменившие жизнь славного работника от литературы, приняли стихийный характер. Директор выскочил из машины, поднял злополучный булыжник и запустил им в окно Сёминой квартиры.

Вызванные после отбытия несостоявшегося клиента стекольщики три часа провозились с ремонтом рамы, которая почему-то рассыпалась на глазах изумлённого поэта-писателя, расстроив его  незапланированным расходом. Пока рабочие занимались своим делом, Лепота успел не только вычистить и отутюжить дедушкину шинель, но и начистить латунные пуговицы до зеркального блеска.

Когда дверь квартиры закрылась за «быдлом» - так называл Семён всех, для кого он творил свои нетленные вещи - литератор почувствовал, что ему просто необходимо выпить. Но оказалось, что бутылка дорогого армянского коньяка предпочла компанию работяг - она увязалась за ними, юркнув в карман бригадира. Семён Лепота  выглянул в свежеотремонтированное окно – так и есть! Из бригадирского, вопиюще простонародного фуфаечного кармана, выглянула бутылка с благородным напитком и  издевательски подмигнула бывшему хозяину всеми пятью звёздочками.

Литератор, в порыве праведного гнева, ринулся за похитителями.

То, что коньяк, пусть даже самый армянский, не стоит поломанной жизни, Семён понял много позже того, как наступил на свежую кучку, заботливо приготовленную для него дворовой шавкой. Сама виновница инцидента – маленькая рыженькая собачонка – сидела неподалёку и весело наблюдала за тем, как несчастный поэт роняет лицо и тело в грязное месиво весеннего раскисшего газона.

Обрадованные голуби сделали над распластанным Семёном круг почёта. Продемонстрировав наличие художественного вкуса, они украсили чистенькое синее сукно невероятно правильным в своей геометричности рисунком. Вернувшись в квартиру, Лепота посмотрел на следы, оставленные пернатыми вандалами на шинели – и впал в состояние шока.

Такого не может быть, потому, что просто не может быть – и всё!!!

Всё… Мозг Лепоты отключился, будучи не в состоянии переварить информацию о том, что голуби умеют писать, но глаза продолжали читать: «А Пушкин круче!!!».

К пяти часам вечера, надев с невероятными трудностями отреставрированную шинель, Семён Лепота осторожно вышел из дома. Голубей не было видно. Решив не тратиться на такси, поэт-писатель побежал к остановке, чем привёл скучающую собачонку в состояние неистового восторга. Она подумала, что с ней играют, и включилась в игру с искренним энтузиазмом. Рыженькая дворняжка настигла литератора на полпути к остановке и с радостью вонзила маленькие острые зубки в его тощую ногу – чуть выше ботинка.

Семён взвыл от боли и, потеряв равновесие, второй раз за день уронил лицо и тело в жидкую весеннюю грязь.

- Убью, - пробасил он, после того как выплюнул набившуюся в рот жижу.

Собачка приняла эти слова к сведению, прониклась моментом и благоразумно ретировалась под защиту сидевших на скамейке женщин.

Взглянув в светящиеся ехидным самодовольством лица местных кумушек, Семён почувствовал, что здравый смысл покидает его, сделав на прощание ручкой. Обозвав соседок курами на насесте, этот всегда вежливый человек вбежал в подъезд, и через минуту появился снова – с антикварным дуэльным пистолетом в руках. Сквозь пелену ярости, он видел только маленькую, с кулачок, морду собачонки, которая представлялась Лепоте олицетворением всех его бед.

- Сёмочка, успокойся!!! – заголосили соседки, повиснув на литераторе всей русской красотой дородных зрелых тел.

Вращая бешеными глазами,  Семён взвёл курок и закричал:

- Убью, сука!!!

Женщины и дворняга шарахнулись прочь – каждая приняла угрозу на свой счёт.

Под истошный вопль: «Убивец!!!», грянул выстрел. Двор затянуло сизым дымом, в клубах которого слышался кашель, плачь и крики: «Милиция!!!»

Осуществив акт мести, Семён развернулся и вошёл в подъезд.

Ночь поэт, естественно, провёл в милиции, оплакивая конфискованный стражами порядка антикварный дуэльный пистолет.

          Следующие три дня прошли, словно в тумане. Замки и решётки казались Семёну надёжной защитой от неприятностей, и он бы, наверное, хорошо выспался, если бы не мешали соседи по камере – все, как на подбор, асоциальные элементы. Семён брезгливо негодовал, но приходилось терпеть и вонь немытых тел, и ту ядовитую субстанцию, в которую превратился воздух, отравленный выхлопами многолетнего перегара. Поэт-писатель постарался абстрагироваться от грубой прозы жизни, погрузившись в размышления о «Высоком». Этим «Высоким», естественно, была его персона.

Как он, тот, кого считали везунчиком, мог оказаться в такой ситуации?

В сентябре прошлого года Семён давал банкет в честь собственного пятидесятилетия. Он слушал тосты, благосклонно принимал поздравления и чувствовал себя любимцем богов. Особенно хорошо ему стало после пожелания затмить своим талантом Александра Сергеевича Пушкина.

Вспомнив об этом, Семён почувствовал, как по душе растекается приятная, сладенькая радость. Но подсознание, злобно ухмыльнувшись, подсунуло фразу, накаканную голубями на шинели:  «Пушкин круче!!!». Семёну показалось, что в медовом море разбился танкер с дёгтем.

Всё это происки врагов! Они специально натренировали голубей!!! Он, Семён Лепота и есть Пушкин. Он был им тогда – великим русским поэтом; и он есть сейчас – великий русский поэт. Реинкарнация не отменяет ни прошлой славы, ни шедевров, написанных тогда, в прошлой жизни! Вот только сборище примитивных и чёрствых недоумков почему-то этого не понимает.

Семён часто скрипел зубами, слыша за спиной, а то и прямо в лицо ехидные замечания по поводу собственной внешности. Память встрепенулась и услужливо напомнила обидное прозвище, придуманное завистниками: «Пародия на гения».

Острые языки местных поэтов, писателей и прочих деятелей культуры не уставали состязаться в изобретении кличек. Первое место, обогнав «Гениальную мартышку», в этом своеобразном хит-параде заняла фраза: «Сёма забодает».

Семён Лепота был невысок - его рост едва превышал отметку сто пятьдесят сантиметров. Телосложение имел хрупкое или, как он сам выражался – изящное, не замечая непропорционально длинных рук и коротких ног. Ходил набычившись, это впечатление усугублялось лёгкой сутулостью. Волосы у Семёна росли редко и липли к голове, как бы Сёма не пытался придать им пушкинскую пышность. Причёска правильным треугольником наползала на лоб, зрительно делая его ещё ниже, чем это было на самом деле. Желая, чтобы образ приобрёл гармоничную законченность, литератор каждые полгода навещал парикмахерскую – делал химическую завивку. Кудрей не получалось, но это не смущало непонятого гения – он гордо носил «африканскую мочалку», с показной безразличностью игнорируя насмешки.

Маленькие водянистые глазки, будучи зажаты кустистыми бровями, постоянно бегали, будто что-то искали - наверное, возможность из-под этих бровей выбраться. Некоторым счастливчикам удавалось загнать его взгляд в угол, и тогда они с удивлением обнаруживали, что глазки у литератора блёкло-коричневые.

Но самой колоритной деталью в лице Семёна Лепоты, да и во всём его возвышенном образе, были бакенбарды, рыжими щётками торчавшие на сытеньких щёчках.

Семён действительно  очень походил на мутировавшую в человека обезьяну, но сам он искренне верил, что он – вылитый Пушкин. И не просто верил, а так вжился в образ, что боялся погибнуть на дуэли. Собственно, этим страхом и объяснялось наличие в его доме дуэльного пистолета. Он приобрёл его недавно, мечтая научиться стрелять, и теперь удивлялся, что с первого  выстрела - и в яблочко!

Точнее – в собачку, будь она трижды неладна!!!

ГЛАВА ВТОРАЯ  

          Суд состоялся очень скоро. Судья скучающе-депрессивным взглядом устало оглядывала зал и безразлично задавала вопросы. Истиц было двое – те самые соседки, что пытались удержать Семёна от стрельбы. Кроме убийства собачки на рассмотрение суда было выставлено следующее: Семён, оказывается, не только угрожал жизни истиц, но и нанёс соседкам невосполнимый моральный ущерб, обозвав этих достойных женщин суками.

Сам Лепота, прослушав обвинительный акт, едва не взвыл. Он хотел возмутиться, что соседки много о себе воображают, что он их особами, достойными мужского внимания не считает, и что слово «сука» по отношению к ним  было бы комплиментом.

Надо сказать, что дамы эти не давали нашему поэту-писателю прохода. Обе были разведены и холостяка с хорошим доходом и большой жилплощадью рассматривали как свою законную добычу. Из-за чего, собственно, и враждовали между собой долгое время. И конечно обе невероятно страдали по причине неразделённой любви. Но, как известно,  в одиночестве страдать не очень-то интересно, а общее горе сближает, поэтому не удивительно, что поклонницы Сёминого таланта и жилплощади скоро стали лучшими подругами. Свободными вечерами – а их вечера были свободны ежедневно – женщины посвящали чтению его книг. Проходили эти литературно-слезливые чтения  обычно при свечах, в романтичной атмосфере.

Одна поклонница – Даная Пипалыга, высокая, грудастая дама - проникновенно, в нос, читала Сёмину нетленку. Читала с выражением, параллельно представляя себя на сцене театра, или под прицелом камер на съёмках фильма. Порой в этих мечтах появлялся Семён Лепота и аплодировал, восхищаясь её талантом. Тогда дама замирала, дыхание перехватывало и чтение прекращалось.

- Ах, как это чудненько, - вздыхала Зиночка Козеткина, другая соседка – маленькая, похожая на кудрявую крыску (если кудрявые крыски, конечно, бывают), и нетерпеливо спрашивала:

- Ну, что там дальше?

Дальше были описаны злоключения прекрасной свинарки Аделаиды Кошкиной, главной героини книги «Смертельное убийство». Книгу эту поэт-писатель наваял по заказу директора крупного свиноводческого комплекса «Со свиньями в светлое будущее» - всё того же Захара Владиленовича Зюзи, и был очень горд результатом.  На его, Сёмин, взгляд, получился шедевр. Воодушевлённый успехом литератор даже начал писать продолжение –  ещё две книги. Вторая часть трилогии в рабочем варианте называлась «Поп Гапон из спецназа», а третья – «Жестокое совращение девственницей».  Главным героем был, естественно, он – храбрый литератор, разоблачающий, борющийся с коррупцией, спасающий прекрасных женщин и одной левой разящий наповал врагов всех мастей.

- «Прекрасная свинарка Аделаида Кошкина, не веря своим глазам, смотрела на тело своего мужа – ветеринара Альберта Кошкина. – Читала влюблённая в Сёму поклонница. – На его белоснежном рабочем халате лепестками расплывалось красивое кровавое пятно, похожее на цветок ромашки. Огромный мясницкий нож торчал из середины груди, словно тычинка. «Любит – не любит, любит – не любит, любит…» - погадала на кровавых лепестках свинарка Аделаида и заплакала. Значит, он всё-таки её любит! Сердце Аделаиды захлестнула радость, но вдруг в её голову пришла мысль и радость эту погасила. Альберту плохо! «Альберт!» - закричала Аделаида и схватилась за ручку ножа. Она попыталась вытащить этот острый предмет из любимой груди, но тщетно. Не помогло даже то, что женщина упёрлась ногой, обутой в изящный кирзовый сапожок, в эту самую  грудь мужа. И тут Аделаиду осенило: он мёртв. Она отпрянула, поправив холёной рукой поясок, делящий её элегантную фуфайку от Юдашкина на две ровные половины, и задумалась. И в  её прекрасную, обросшую белыми локонами, голову, пришла страшная мысль: он мёртв потому, что его кто-то убил! «Но ничего, - успокоила себя Аделаида, заламывая тонкие руки в порыве горя, - у меня ещё остались две стиральные машины «Аристон» и холодильник. Мне есть для чего жить, у других нет и этого!!!» Аделаида Кошкина заломила руки, в порыве благодарности упала на труп мужа и потеряла сознание, стукнувшись головой о  его могучий инструмент любви, который был готов к действию даже после смерти своего хозяина»… - тут чтение прекращалось – поклонницы начинали рыдать…  Каждая представляла себя в роли прекрасной свинарки Аделаиды, которую храбрый Семён Лепота спасает от бед и ведёт в ЗАГС.

Надежда тлела долго, но когда-то всему приходит конец. Литератор выписал решительный стоп претенденткам на его руку и квартиру. Потерпев поражение, дамы объединились в крепкий нерушимый союз, имеющий целью испортить Семену жизнь.

И сейчас, слушая как соседки, отвечая на вопросы судьи, рыдают в приступе любви к животным, Лепота молча негодовал – ни та, ни другая рыжую дворовую шавку не замечали в упор.

- Какая была собачка? – спросила судья, выслушав предположение адвоката, что его подзащитный просто спасал жизнь от злобного животного – не больше. – Покажите, какого роста.

Зиночка Козеткина – та соседка, которая была похожа на маленькую кудрявую крыску - растерянно заморгала, пытаясь вспомнить, потом она нагнулась и показала сантиметров двадцать от пола. Умильно улыбаясь, истица Козеткина речитативом проговорила:

- Вот такая собачка. Ах, какая была собачка – умница, красавица…

- Студентка, комсомолка, - буркнул Семён, однако судья услышала и громко возмутилась, сопроводив это возмущение злым стуком судейского молотка.

- Так какого размера была собачка? – снова спросила судья.

На этот раз отвечала вторая истица – Даная Пипалыга, дама высокая и дородная.

Семён, взглянув на крутые бока и огромный бюст соседки, не удержался и опять сострил:

- Коня на скаку остановит, и ноги ему поломает, - за что получил ещё одно замечание от судьи и ненавидящий взгляд от Данаи.

Несостоявшаяся невеста, представив, что её глаза превратились в мощные лазеры, старалась прожечь каменное сердце насмешника. Замерла Пипалыга в позе очень неудобной – согнувшись и прикасаясь ладонью к колену, которое возвышалось сантиметрах в семидесяти от пола. Грудь двумя огромными шарами боролась с жалобно трещавшей под футбольным напором декольтированной кофточкой, стремясь вырваться на волю. Ткань с невероятными усилиями удержала предмет гордости Данаи, сдав позиции только на одну, оторвавшуюся с резким щелчком, пуговицу.

- Вы уверены? – судья удивлённо подняла брови. За несколько минут собачка значительно подросла – сантиметров на сорок в холке.

- Да, - рявкнула Даная Пипалыга, представляя, как неприступный Семён Лепота, сражённый силой огнедышащего взгляда, делает ей предложение руки, сердца и жилплощади. Она так ярко это представила, что и не слышала вопроса судьи, продолжая чувственно постанывать. – Да, да, да…

Судья покачала головой и вызвала следующую свидетельницу - старушку лет ста, Семирамиду Никифоровну Савраскину, по мнению Сёмы, давно выжившую из ума.

Семирамида Никифоровна, сочась чувством собственной значимости, одарила соседок полным превосходства взглядом и медленно подняла трясущуюся руку и прижала ладонь к телу  на уровне пупка.

- Така вот псица была, - пропела она голоском маленькой девочки, с восторгом наблюдая, как глаза судьи становятся больше очков, а круглое лицо  меняет свой овал, стремительно вытягиваясь.

- Это с головой? – с трудом сформулировала вопрос представительница Фемиды.

- Ниии, тока спиночка.

- Откуда вы это знаете, свидетель Савраскина? – уточнила судья, поражаясь собственной косноязычности, которую никогда ранее в своей речи не обнаруживала.

- Дык, я ж её наглаживала не наклоняясь. По спинке и наглаживала, - проворковала свидетельница – высокая, метр девяносто ростом, и худая, как скелет, старуха.

Судья сняла с переносицы вспотевшие очки и, ни к кому конкретно не обращаясь, проговорила:

- Так какого же размера эта собачка Баскервиллей? – в её голосе уже слышалось раздражение.

Ответом ей было молчание. Судейский взгляд пополз по залу, прыгнул на потолок, зачем-то задержался на люстре, потом рухнул на свидетельницу Савраскину.

- Где труп собаки? –  зловещим голосом спросила судья.

- Нетути! – взвизгнула свидетельница Савраскина, в радостном порыве опрокинув кафедру. – Извёл всю, собачку, до самого конца и извёл! В мелкие кусочки до отдельных запчастей разорвало!!! Только клочок шерсти нашли!!!

И бабулька торжественным шагом подошла к судье, возложив на стол клок рыжей шерсти.

- Вот! Вещевое доказательное свидетельство! – провозгласила она и, не дожидаясь разрешения, вышла из зала суда.

Судья несколько минут тупо смотрела на рыжее пятно, расцветившее тёмную полировку стола. Потом перевела взгляд на подсудимого, отметив, что клок шерсти идеально подходит к его бакенбардам. Наверное, они с собачкой родственники, решила судья. Поймав себя на такой мысли, представительница Фемиды почувствовала, что сходит с ума. Разозлившись на это обстоятельство, она решительно водрузила на нос очки и, зло посмотрев на несчастного литератора, назначила ему психиатрическую экспертизу.

Сидя в милицейском УАЗике, Семён Лепота смотрел на мелькающие вдоль дороги дома и анализировал ситуацию. Он решил отвечать на вопросы врачей так, чтобы ни у кого не возникло даже самого малейшего сомнения в его вменяемости.

Экспертиза прошла блестяще и врачи, написав, что литератор Лепота совершенно адекватен, для весомости припечатали это постановление большой круглой печатью. И отправили Семёна восвояси, а именно – в зал суда. Если бы Семён Лепота знал, какое решение приняли, посовещавшись, его соседки, то он приложил бы все усилия, чтобы его признали навечно и неизлечимо сумасшедшим. Но он этого не знал и сейчас, сидя на заднем сиденье милицейской машины, он искренне радовался тому, что судьба снова повернулась к нему лицом. Так же не знал литератор и того, что эта самая судьба не только продолжает стоять к нему задом, но и подставляет этот самый зад для поцелуя. Даная Пипалыга и Зинаида Козеткина были призваны донести данное обстоятельство до сведения пасынка судьбы.

Дамы решительно подошли к милицейскому УАЗику. Они вскрыли его так, как оголодавшие бомжи вскрывают консервную банку, чтобы добраться до вожделенной кильки. Даная, огромной грудью бесцеремонно подвинув шофёра, влезла на переднее сиденье, а Зинаида запрыгнула на заднее – поближе к Семёну. С воплями скорби по убиенной собачке, соседки вытянули руки и  вонзили лицо литератора остро заточенный маникюр. 

Понимая, что любое его действие только усугубит враждебность суда, Семён решил не делать ничего. Он бы позволил разодрать своё лицо, если бы оно было только его лицом, но оно же по совместительству было ещё и лицом великого Пушкина. «Нет!!!!!!» - закричал поэт-писатель, чувствуя, что вместе с кожей с него сдирают раритетные бакенбарды. Он рукой заслонил предмет вожделения соседок и, скинув с колен Козеткину, выбросил вперед ногу, чтобы отодвинуть Данаю Пипалыгу.

Шофёр дёргал заклинившую ручку и с ужасом смотрел на коллег. Те покупали сигареты у ближайшего комка и, естественно, не могли узреть трясущийся и подпрыгивающий УАЗик - стояли к нему спиной.

Семён открыл рот и издал вопль, взывая к помощи, но судьба продолжала строить поэту козни – водитель никак не мог открыть дверцу. Соседки становились всё агрессивнее но Семён решил на провокацию не реагировать. Зато  реакция Козеткиной была молниеносной – наманикюренный толстый палец юркнул в открытый рот литератора, имея целью его разорвать. В это время Сёма услышал хруст и прямо-таки почувствовал, как его тяжёлый каблук сворачивает на бок длинный нос Данаи. Забыв, что во рту, пытаясь растянуть поэтические уста до ушей, всё ещё хозяйничает палец врагини Козеткиной, литератор стиснул зубы и замер - заливая кровью машину, защитница животных взмахнула рукой. Лепота сначала с ужасом увидел отсутствие фаланги на пальце соседки и только потом, обнаружил недостающий сустав на языке, вместе с выше обозначенным маникюром. Он осторожно вытащил его изо рта и положил на сиденье, рядом с вопящей от боли Козеткиной.

На переднем сиденье, гундося проклятья, бесновалась Даная Пипалыга, пытаясь соорудить из платка плотину для кровавых рек, текущих из носа.

 Водитель, видя, как нарушают санитарные номы в его любимой машине, вышел из состояния ступора и, опустив стекло, просочился наружу. Потом, уставившись на малюсенькое окошко в дверце машины, этот стадвадцатикилограммовый мужчина будет чувствовать себя верблюдом, пролезшим сквозь игольное ушко. Теперь же он бежал к коллегам, призывая их прекратить безобразие.

Семён закрыл глаза и больше ни на что не реагировал. Не реагировал до тех пор, пока на следующий день в зале суда не огласили сумму, которую пострадавшие соседки выставили Семёну на вид в качестве возмещения физического и морального ущерба.

- Восемьдесят тысяч?!! – закричал Лепота, срываясь с сочного, обволакивающего баритона на густой церковный бас.

В ответ на возмущение подсудимого, судья объявила, что дело, возбуждённое по поводу убиенной собачки, отправляется на доследование. Иск же соседок не только удовлетворила, зафиксировав разорение Семёна ударом судейского молотка, но и от себя добавила год условно за угрозу жизни истиц, высказанную литератором в момент расправы с дворовой шавкой. Потом она строго посмотрела на подсудимого и, вдруг смягчившись, отпустила его домой. Под расписку о невыезде, естественно.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ 

        Из здания суда Семён Лепота вышел не сразу. Он долго стоял у дверей, страшась ступить в жизнь, изобилующую голубями, собаками и наманикюренными соседками. Когда же он, наконец, решился сделать шаг, ноги пошли сами. Погружённый в невесёлые мысли литератор не заметил, как свернул на улицу имени Надежды Константиновны Крупской. Или, как говорили члены Объединения Поэтов Алтая – на Крупу. Он просто обнаружил себя стоящим перед дверью многострадального дома.

Сам Семён в Объединении Поэтов теперь не состоял, но был его активным членом раньше. Вышел он по причине пошатнувшегося материального положения организации и проблем с работниками муниципалитета, которые объявили творческим личностям войну. И не только вышел из ОПА, но и, чтобы упаси Бог, его не посчитали членом этой шайки мошенников, поставил в известность всех, кого смог достать. И сообщил во всевозможные инстанции, в письменном, естественно, виде.

«Мошенники», в ответ на действия Семёна, опорочили  бессмертный талант, сделав своим главным развлечением чтение его, Семёна Лепоты, произведений. Читали они с выражением и комментариями, которые прерывались частыми раскатами хохота. Свои комментарии  завистники сопровождали строчками Пушкина, и сравнение это было не в пользу Сёмы. На их, конечно примитивный взгляд. Сам Лепота такую похожесть считал не плагиатом, а истинным подтверждением его гениальности и следствием переселения душ, и  этого не смущался.

Литератор немного потоптался у двери, страшась войти в коридор, который  в тёмное время суток превращался в ночлежку для бомжей. Внезапно вспыхнувшая в душе смелость и святая правота гонимого гения помогли Семёну войти в здание. Злорадно поглядывая на облупленные стены, Семён с удовольствием подумал, что торчащая из-под толстого слоя штукатурки дранка делает дом похожим на обглоданный скелет.

С не меньшим удовольствием Семён подумал о том, что сейчас ОПА владела всего двумя кабинетами. В одном размещалась бывшая детская мастерская. Бывшая потому, что в ней был отрезан свет. Ещё потому, что в светлое время суток, по причине холодов, занятия с детьми проводить невозможно.

В другой комнате, под защитой полиэтиленовой плёнки, натянутой под потолком, в компании вёдер и тазов, вступивших в борьбу с протекающим весенним потолком, доживала последние дни отсыревающая библиотека. Там так же был отключён свет в виду хронического отсутствия оплаты. Денег ОПА не имела, что было заслугой, в том числе, и Семёна.

Приятные воспоминания справедливого литератора прервал странный звук, очень похожий на стон. Лепота замер, чувствуя, что этот потусторонний звук спровоцировал шевеление волос, и затравленно оглянулся – тёмный коридор был пуст. Он вбежал по лестнице на второй этаж и нерешительно замер перед дверью, на которой красовалась цифра тринадцать.

Литератор постоял у двери и вдруг понял, зачем пришёл сюда. Он решительно толкнул дверь и широко улыбнулся.

В кабинете расслаблялись самые отпетые насмешники литератора, которым Лепота отчаянно завидовал. Дело в том, что все они обладали очень звучными именами, что являлось источником беззлобных подначек для самих носителей гордых имён и причиной для страшной обиды Семёна  на всё ту же несправедливую судьбу.

Спиной к окну, за столом сидел  директор объединения, замученный приставами, миллион лет вытрясающими арендную плату. Это был празднующий очередную победу над представителями Фемиды Мамонт Дальский. Если его ФИО было предметом вожделения Лепоты, то уж понять  совсем уж бесстыдную похожесть Мамонта на знаменитого Эйнштейна и, тем более, простить ему это, Сема не мог.

Хуже этого зрелища на Семёна действовал только вид сидевшего справа от Мамонта художника. Это было форменное издевательство над Сёминой душенькой! Видеть художника, чьи картины Лепота считал откровенной мазнёй и не понимал, почему они так нравятся народу, было всё равно, что получить удар серпом по соответствующему месту. Художника звали Александр Сергеевич Пушкин. Он был стройным блондином, с лицом, будто специально созданным для того, чтобы с него рисовали иконы. Когда Саша Пушкин лишался мастерской, лицо это делалось нетрезвым, и он становился похож на икону ещё больше. Пушкина любили просто так, за лёгкий характер, а уважали за то, что никогда, ни в каком состоянии, он не говорил плохого слова о людях. Он был изначально добр, и эта доброта сквозила во всех его картинах.

Третьим членом компании был певец и композитор, которому Семён Лепота простил бы всё, даже если бы в графе ФИО в своей анкете певец ставил сразу три фамилии – Лермонтов-Моцарт-Достоевский. Собственно, это он и являлся виновником судебного инцидента, вызванного расстрелом собачки. Это именно из-за него Сёма решил научиться стрелять и купил  дуэльный пистолет.

Певца звали Эдик Дантес.

Семён, продолжая развивать в себе сходство с гением, просто не мог проигнорировать это обстоятельство. Литератору всегда чудилось, что острый взгляд Дантеса рисует крестик на его, Сёминой, груди, заранее уверенный в стопроцентном попадании. Лепота решил  такой радости Дантесу не доставлять, но по вине всё той же, стоящей к Семёну задом Судьбы, пуля, предназначенная для недруга, досталась собачке.

Задержались творческие люди по причине прорыва канализационной древности, настолько проржавевшей, что язык не поворачивался назвать это сантехническое безобразие трубами. Сварщики ушли полчаса назад. Время было позднее, мужчины – временно холостые, что с ними периодически случалось, поэтому остаток денег они пропивали со спокойной совестью. На оплату счетов из муниципалитета всё равно не хватало, на нормальную выпивку, кстати, тоже.

- О, Сёма, здорово, - собратья по творчеству хоть и шутили над Лепотой, но зла на него не держали. Даже за то, что он своими кляузами оставил ОПА без тех маленьких денежек, которые в прошлом иногда удавалось выпросить на развитие организации.

- Как дела? – спросил присвоивший «чужую великую» фамилию Саня Пушкин. – Богатый урожай на творческой ниве?

- У меня две новости – хорошая и плохая. С какой начинать? – поинтересовался Лепота.

- Хвались сначала, - предложил Эдик Дантес.

Вместо ответа литератор достал из кармана порядком затасканной по судейским делам шинели довольно толстую книгу. Всем своим видом он давал понять, что компания эта в полном составе недостойна даже прикоснуться к такой ценности. Но Дантес – скотина бесчувственная - бесцеремонно выхватил у Лепоты из рук недавно вышедшую в рамках пиар-компании свинофермы книгу об этом достойном предприятии. Главным героем этого не менее достойного произведения был, естественно, сам автор.

Негодяй Дантес открыл книгу наугад и прочёл несколько строк, вызвав взрыв хохота со стороны негодяя Пушкина и негодяя Дальского, и зубовный скрежет со стороны гения Семёна Лепоты. В этом абзаце Сёма, как он сам считал, навсегда расправился с врагом, посмевшим спустить его с лестницы. Враг этот был крупным чиновником в отделе градостроительства, и Сёма написал, что для памятника Дзержинскому, установленного перед героической свинофермой, чиновник этот позировал лично, и будто памятник получился очень на него похожим. На самом деле памятник стоял перед зданием, в котором находилось краевое управление ФСБ, но Сёма, всей душой ненавидя обидчика. решил, что так сильнее испортит ему репутацию.

- Сёма, ты не боишься, что Феликс Эдмундович с того света придёт, не поленится, - хитро улыбнулся похожий на Эйнштейна Мамонт. Сёме даже показалось, что он на мгновенье высунул язык, как на той знаменитой фотографии.

- Памятник хороший получился, - поддержал приятеля художник Саня Пушкин.  – Напраслину на человека навёл, ещё и завистником обозвал. Нехорошо.

- Встанет, встанет, каменный гость и придёт к тебе за ответом, - пропел поэт и композитор Эдик Дантес, пристрелив Лепоту взглядом к стене.

- Ладно, хватит зубоскалить, - вступился за Сёму Мамонт Дальский. – давай-ка, Лепота, переходи ко второй новости, той, которая неприятная. Заявлял на повестку два вопроса, один разобрали. Дальше что?

Семён, вспомнив события последних дней, облизнул почему-то вдруг пересохшие губы и провёл ладонью по неожиданно вспотевшему лбу. У Дальского была репутация совершенно неуправляемого типа. Одним словом – Мамонт. Но, вспомнив о том, что деньги на оплату морального ущерба стервозным любительницам дворовых шавок выплатить всё равно придётся, всё же решился.

- Вы мне денег должны.

После пятиминутной немой сцены, которая понадобилась компании для усвоения информации, первым заговорил Мамонт Дальский.

- Кто у тебя занимал? – спокойно спросил он, но Семён поёжился и на всякий случай отступил к двери, на собственном опыте зная, что это спокойствие – затишье перед бурей.

- Теремочков, - промямлил Лепота, чувствуя себя так, будто попал под пулеметный обстрел. Глаза творцов из благостных стали опасно огнестрельными.

- Так что ты ко мне пришёл? Иди к Теремочкину, - сказал Мамонт Дальский, в голосе его уже слышались первые раскаты грома.

Теремочкин был бухгалтером ОПА и приложил руку к деньгам, которые поступали на развитие центра. Когда-то, очень давно, поэтам принадлежало всё здание. Часть помещений они сдавали в субаренду, часть использовали под собственные нужды. После пропажи Теремочкина с деньгами, обнаружилось, что за долгий срок не проплачена аренда и коммунальные услуги. Муниципалитет потребовал освободить здание – и формально это требование было правильным. Но… Но были книги… Были рисунки детей на стенах художественной студии… И ОПА  держалась за эти два помещения.

Эти воспоминания  до сих пор болезненны для всех членов объединения, но Мамонту Дальскому  было особенно трудно – он чувствовал себя виноватым, не мог простить того, что принял на работу  мошенника.

В сейфе, куда он не заглядывал уже полгода, лежали стопки обыкновенной бумаги, на которой были напечатаны необыкновенно красивые стихи. Они должны были быть давно изданы, но с исчезновением бухгалтера, отбывшего в неизвестные дали вместе с общественными деньгами, исчезла надежда когда-либо это сделать.

Лепота кашлянул, прочищая горло, и промямлил:

- Мне, гм, ОПА должна.

- За что? – пока ещё спокойно спросил Мамонт Дальский, но по молниям, сверкающем в глазах, было видно, что гроза очень-очень близко.

- Кто-то сейчас будет учиться летать, - улыбка и выстрел глазами в сторону Лепоты от Дантеса. Из дуэльного пистолета.

- Слышал, ты собачек расстреливаешь, и пальчики дамам откусываешь? – попытка направить чреватый для Сёмы падением с лестницы разговор в более безопасное русло от Сани Пушкина. Со стаканом яда в голосе.

Но Лепоту это не проняло, он вообще принципиально игнорировал намёки, рекламируя на каждом углу собственное правдолюбие.

- Он мне обещал ежемесячно платить по тысяче рублей за каждого спонсора.

Мамонт поднялся и, упираясь руками в стол, горой навис над тщедушным писателем.

- Например? – В сочном голосе Мамонта слышались громовые раскаты спешившей навстречу с Семёном бури. Лепота набрал полную грудь воздуха и назвал имя известного в городе и далеко за его пределами финансового магната.

- Я тебя с ним познакомил, - пролепетал он, сам удивляясь собственной наглости.

- Пошли к нему, – взрычал Мамонт. Он встал, навис над столом, напомнив Семёну другого своего тёзку - предка современных слонов. – Пусть он сам скажет, что ты меня с ним познакомил.

- А ты откуда таких людей знаешь? – пролепетал Лепота, пятясь к двери.

Мамонт уже вышел из-за стола и надвигался на несчастного поэта-писателя.

- Мы с ним в школе учились, я у него сына крестил, - крикнул он так, что кусок штукатурки, из последних сил цепляющийся за дранку, всё-таки не выдержал и отвалился.

- Ну, я пошёл, - Лепота  выскочил за дверь, решив, что успеет сам спуститься по лестнице.

Не тут-то было! Длинная рука Мамонта ухватила  воротник синей шинели.

- Пойдём, кому говорю!!! – Мамонт поднял Лепоту вверх, слегка встряхнул и отпустил, и Сёма в очередной раз полетел вдоль лестницы. Опыт полётов у Лепоты накоплен большой, и падение оказалось относительно мягким.

- Сейчас я куртку накину, а ты жди меня там, - приказал Мамонт, которому, по вспыхнувшему внезапно озарению в мозгу Сёмы, предстояло стать самым неприятным героем следующего произведения. Уж рассчитается он за все обиды! Говорят, что если человек талантлив, то он талантлив в любой позе – составлению творческих планов Лепоте не помешал даже торопливый чёс по коридору.

Из дыры в стене выскочила кошка и ласково сказала:

- Шёл бы ты домой, милок.

И тут Семён кинулся бежать. Он выскочил за дверь, чувствуя, как его догоняет рокочущий голос Дальского. На беду ему на глаза попался открытый зёв подвала и Лепота юркнул туда, точно зная, что в кромешной тьме найти его будет невозможно.

Он рассчитал правильно. Второй раз лезть в загаженный нечистотами подвал Мамонт Дальский не стал. Хватило возни со слесарями.

- Да ну его, пойдёмте назад, - сказал певец и композитор, и творческие люди вернулись в дом.

          Дом этот был построен купцом Морозовым в тысяча девятьсот пятом году. Место для будущего жилища купец выбрал красивое – на берегу волоокого пруда, окружённого кокетками-берёзами. Тогда берёзовая роща ещё была жива. Белокожие красавицы радостно сравнивали отражения гибких, увешанных серёжками ветвей в глади пруда и в сверкающих чистотой окнах дома.

Здание, как впрочем, и всё, к чему приложил руку купец Морозов, было сделано на века. Купец не знал, какая судьба ждёт этот дом, перенявший от него невероятное жизнелюбие и не менее невероятное упорство, порой граничившее с упрямством. Морозов, позже передавший собственность акционерному обществу «Алтайская Железная Дорога», в тысяча девятьсот семнадцатом году одобрительно хмыкнул, узнав, что дом уцелел во время пожара, который слизнул с земли почти весь город.

Когда город отстроили заново, дом оказался стоящим в центре богатого жилого массива. Тогда в нём находились клуб и общественная библиотека. Он приветливо открывал двери для всех желающих и тихо радовался тому, что внутри кипит жизнь, слышатся смех и музыка.

Всё это прекратилось с захватом города белочехами. Над дверью появилась надпись: «Комендатура», и комнаты наполнились горем и стонами. Дом терпел, вздыхая каждой половицей. Терпел, потому, что надеялся – это ненадолго. Однако, жизнь повернула в другое русло, о смехе и веселье остались лишь воспоминания.

Дом понесло по комендантской стезе.

После чехов в доме разместился колчаковский начальник.

После него – управление ЧКа на железнодорожном транспорте.

С двадцатых годов дом наблюдал работу конвойной службы.

Затем: ГПУ, НКВД, а в пятидесятых годах здание передали милиции. Тогда улицу из Алтайской давно переименовали в Крупскую, пруд уже был осушен и утрамбован, а берёзы никто бы не назвал бы рощей.

Милиция передала эстафетную палочку прокуратуре, прокуратура – суду.

И только после августа девяностого года дом почувствовал, что надежда его была не напрасной. Пока в доме не было особой радости и веселья, но стук молотков, жужжание швейных машинок и деловитый говор мастеровых людей помогли если не забыть всё горе, что пришлось наблюдать дому, то хотя бы немного отдохнуть от него. Дело в том, что старая развалюха стала непрестижной, и власти отдали его организации инвалидов.

Дом воспрял, посчитав перемену хорошим знаком – и не ошибся. Со свойственным ему упорством он ждал ещё двенадцать лет. В две тысячи третьем году в доме появились художественные мастерские, детская школа раннего творческого развития и библиотека. Зазвучали счастливый смех и интересные разговоры. Дому это понравилось, и он размечтался, что теперь так будет всегда. Он мечтал, что в нём всегда будут жить поэты художники, певцы, писатели. Все они были членами Объединения Поэтов Алтая.

К большому расстройству дома, ОПА существовала на пожертвования, которые были более чем скудными.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ 

Просидев часа полтора в сыром подвале, литератор Лепота решил, что этого вполне достаточно. Раз Мамонт сразу не ворвался за ним, то теперь точно не придёт. Он медленно встал и направился к двери, стараясь не споткнуться в кромешной тьме. Он держался за стену, чтобы не провалиться в пустоту дверного проёма, и просто опешил, когда рука нащупала холодный металл.  Не веря своим ощущениям, Семён что есть сил хлопнул ладонью и взвыл, больно ударившись.

- Тихо ты, - послышалось из темноты, - дай поспать.

- Кто здесь? – испуганно прошептал Семён Лепота. – Бомж… бб… беее… без… м-места жительства… - пролепетал он, вжимаясь в чудом появившуюся преграду.

Ответом ему был невесёлый смех. Потом кто-то, невидимый в темноте, пошутил:

- Нам теперь это, паря, не грозит. Уж чем-чем, а местом жительства мы теперь надолго обеспечены. В местах не столь отдалённых. Тебе какое дело шьют?

- Не знаю, - прохрипел Семён, уже совсем ничего не понимая.

- А кому-то прописка пожизненная будет, на кладбище, - раздался сиплый голос из другого угла.

Семён в это время ощупывал, не веря своим пальцам, тяжёлую металлическую дверь, которой, он готов был в этом поклясться, ещё недавно не было.

- Выпустите меня!!! – завопил он, холодея от ужаса, и забарабанил по двери кулаками.

- Я выпущу, - рявкнули с той стороны двери. – Я в тебя, контра недобитая, сейчас всю обойму выпущу!!!

Лепота заплакал. Нет, он не струсил, просто человеческая природа оказалась слабее обстоятельств.

- Да ладно тебе, не ной, может ещё обойдётся, - успокоил литератора всё тот же невидимый собеседник. –  Глядишь, завтра выпустят.

Ответом был невесёлый смех из другого угла. Поэт-писатель сел на пол, уткнулся носом в колени и, всхлипывая, уснул.

         - Подъём!!!

Семён Лепота понял, что ночной кошмар продолжается. Конвоиры открыли камеру – и у несчастного литератора отвисла челюсть. Если бы он в это время писал, то для красоты слога добавил бы: «и не просто отвисла, а ещё больно ударила по босым ногам». Обуви на Сёме почему-то не было.

Зато НКВДшники были обуты хорошо. На их ногах блестели свежим гуталином  новенькие яловые сапоги. Синие галифе, надменно топорщась, вырастали из голенищ. Ремень с портупеей ласково обнимал синюю диагоналевую гимнастёрку. Головы бойцов невидимого фронта были увенчаны гордыми фуражками с голубыми околышами.

- Ну, ты, мелкий, - сказал один из конвоиров, - на выход с вещами.

И Сёму вывели из подвала. Он смотрел по сторонам и от изумления едва дышал.

 За одну ночь город невероятно изменился. Пропали киоски и гаражи, окружающие здание, зато появился забор, обнимающий дом с заботой любящего дедушки. Когда Лепоту повели к центральному входу, он прочёл написанную устаревшим шрифтом вывеску:  «Народный Комиссариат Внутренних Дел. Управление на железнодорожном транспорте. Конвойная часть».

- Этого не может быть, - прошептал Сёма, не веря своим глазам, - потому, что просто не может быть никогда.

Он хотел запахнуть синюю шинельку, чтобы хоть немного почувствовать себя в безопасности, но резкий окрик: «Руки!!!» и тычок карабина в спину лишили его этой возможности. Семён скосил глаза и едва не ослеп от солнца, отразившегося  в глади пруда, который, как ему было известно, засыпали и утрамбовали лет сто назад. Когда литератора вели по чистенькому, свежевыкрашенному коридору к  крепкой, с ещё целыми перилами, лестнице, Лепоту охватило нехорошее предчувствие, что ведут его в кабинет  номер тринадцать. Он надеялся на чудо, он даже обрадовался бы, окажись в кабинете вчерашняя кампания, но недруги умудрились снова насолить ему. Они напророчили встречу с каменным гостем – с Феликсом Эдмундовичем Дзержинским в виде памятника. А если быть более точным, то бюста, красующегося на трещащем от тяжести столе. Бюст шевелил каменными губами, разговаривая ни с кем иным, как с самим товарищем Сталиным.

- Ви гражданин поэт Лепота? – поинтересовался Сталин.

- Какая там лепота - такую лабуду про меня написал! - сказал бюст железного Феликса, и плотоядно посмотрел на Семёна. – Я видел того архитектора. Совсем другой тип лица.

- Так я пошутил, - заискивающе поющим, от страха взлетающим к фальцету голосом, заныл Семён.

- Шютка, гражданин поэт, дело серьёзное, - веско заметил Сталин. – Если шютка не серьёзная, то получается смешно. И объясните мне, гражданин поэт, зачем  ви маскируетесь под великого русского поэта Александра Сергеевича товарища Пушкина?

Тут Семён заплакал навзрыд, осознав, что если его объявят врагом народа, то придётся расстаться не только с синей шинелью, но и с жизнью.

- Я ничего не сделал, это всё они!!! – прорыдал он и рухнул на колени.

- Подробнее пожалюйсто, гражданин поэт. Кто они, сколько их, адреса, пароли, явки.

- Всё, всё напишу. Это всё Мамонт Дальский с Дантесом устроили! Я про них всё напишу, только отпустите меня, пожалуйста!

- Мы вас не держим, - ответил Семёну бюст Дзержинского. – Вы сами  к нам пришли.

- Так что, я могу идти? – уточнил Семён, чувствуя облегчение. Вот только это чувство облечения локализовалось не в сердце, где ему, собственно, надлежало быть, а в мочевом пузыре. Чтобы не обмочиться в присутствии столь важных персон, Лепота встал с колен и выбежал из кабинета, даже не попрощавшись.

Только когда он сделал всё что нужно в туалетной кабинке, литератор заметил, что туалет выглядит так же, как раньше. Он с великой радостью посмотрел на разбитые унитазы, на оторванные дверцы кабинок. Ему захотелось расцеловать бомжа Федю, удобно уснувшего на пороге в обнимку с горкой пустых бутыльков из-под настойки боярышника. И даже кошка, так напугавшая его вчера, показалась почти милой.

- Только скажи слово – голову отверну, - пообещал ей литератор.

- Удачи, - ответила кошка и мурлыкнула.

Послав кошку по известному всем адресу, Лепота перешагнул через бомжа Федю, вышел из туалета и направился к выходу, но судьба снова подставила для поцелуя отнюдь не лицо. Вместо разбитой двери, которая никогда не закрывалась на замок, выскочившему из орбит взгляду Семёна предстала новенькая кабинка лифта, гостеприимно блестящая кнопками.

- Ну что, поедемте, господин хороший? – спросил Лепоту лифтёр.

Спросил так вкрадчиво, так проникновенно, что от этого голоса коленки несчастного литератора подломились.

Одет лифтёр был престранно. Тёмный плащ с пелериной, шляпа, скрывающая круглой тульей глаза, трость.

 Литератор, держась за стенку, попятился до самой лестницы. Потом взлетел на второй этаж и распахнул двери кабинета номер тринадцать. В библиотеке за столом сидел Мамонт Дальский. Тут же присутствовали Саня Пушкин и Эдик Дантес.

- Опять ты? – взревел Мамонт.

Дальше ситуация развивалась по раз и навсегда утверждённому плану. А именно: через пару минут Семён Лепота грациозно спланировал вдоль лестницы. Едва коснувшись ногами пола, поэт-писатель пустился наутёк и по инерции заскочил в гостеприимно распахнутые дверцы лифта. Семён Лепота машинально нажал кнопку верхнего этажа и прислонился к стенке.

- Шинельку-то снимите, - услышал он голос. Голос этот был мягким и почти по-кошачьи ласковым.

- Зачем? – спросил он, пытаясь разглядеть лицо лифтёра.

- Исчезнет, а я знаю, как она вам дорога, - и лифтёр показал  взглядом вниз, на ступни литератора, которые таяли, превращаясь в сгустки серого тумана.

- Что это со мной? – проблеял Семён, чувствуя, что лифт едет вниз.

- Во временном тоннеле  материя нестабильна, как, впрочем, всегда это бывает в центре мироздания, - сказал человек совершенно непонятную для  поэта-писателя фразу. – Я вам сочувствую.

- Отпустите меня, - взмолился Лепота. – Я о  вас что-нибудь хорошее напишу!

- Обо мне уже столько всего написано, - незнакомец как-то особенно трагично усмехнулся. - И правды, и лжи, но ни кто ещё не написал истины. Но… всё когда-нибудь бывает впервые…

- Выыыыыпуститеее… – взвыл литератор, прижавшись спиной к дверцам лифта.

- Тебя никто не держит, кроме тебя самого, - ответил загадочный незнакомец.

Дверцы раздвинулись, и Лепота выпал в коридор второго этажа.

Истошный визг оглушил его. Семён увидел, как миленькая женщина в белой ночной рубашке и белом же халате, накинутом на плечи, рухнула в обморок. Ещё он увидел, как открывается дверь в кабинет номер тринадцать, на котором теперь не было цифры. Из комнаты выбежал бородатый мужик с ружьём наперевес. Семён с ужасом узнал в нём купца Морозова, чью фотографию он видел в краеведческом музее.

Лепота рванулся назад в лифт. Звук выстрела и звук закрывающихся дверей лифта совпали по времени.

Купец Морозов кинулся к распростёртой на полу супруге. Он похлопал её по щекам, приводя в чувство, а когда она открыла глаза, помог подняться.

В лифте литератор  обнаружил, что ноги растаяли до пояса, вместе с брюками и кошельком, который в кармане этих брюк лежал.

- Ещё попытку? – предложил лифтёр.

- Угу, - промычал Семён. Говорить он уже был не в силах.

Дверцы открылись, и Сёма выполз наружу, с трудом протискиваясь в маленький проём. Оглянувшись, литератор с ужасом обнаружил, что выполз он из чрева холодильника «Бирюса», слава Богу, не работающего. Когда же Лепота взглянул вперёд, то ужас его многократно увеличился – перед ним, ощетинившись тяжёлыми инструментами, стояли люди в синей спецодежде.

Поэт-писатель каким-то чудом просочился между мелькающих в воздухе молотков и отвёрток, и бросился вон из подвала. Выбежав, он оглянулся. Помимо несущихся вслед за ним слесарей, вспученные ужасом глаза Семёна увидели вывеску над входом в подвал. «Ремонт бытовой техники» - гласила она.

С невероятной скоростью перебирая руками, Лепота протащил наполовину дымчатое тело до входа. Лбом открыв дверь, литератор пронёсся по коридору и взлетел на лестницу. На площадке Сёма застыл, увидев купца Морозова с ружьём наперевес.

Купец решил раз и навсегда расправиться с приведением. Он был готов положить жизнь, но не допустить нечисть к супруге, лежащей за спиной в глубоком обмороке. Она так и не дошла до спальни, рухнула навзничь, увидев карабкающуюся по лестнице половину от человека.

Морозов прицелился, но страшная фигура, похожая на висящую по пояс в облаке дыма обезьяну, исчезла.

- Матушка, - прошептал купец, опускаясь рядом с женой на покрытый ковром пол. Он бережно обнял жену и продолжил:

- Матушка, я этот дом железной дороге отдам, под клуб. В толпе молодёжи приведения не так заметны будут. Я даже денег за него не возьму – так отдам. Подарю, ей Богу, подарю…

А работники славной мастерской по ремонту бытовой техники, вернувшись к себе, принялись обсуждать, что лучше сделать. Подать заявление о переводе, или же выпить и забыть эту историю. С работы они не уволились, но занимались только ремонтом радиоприёмников и входивших в обиход телевизоров. За ремонт холодильников, а так же, на всякий случай духовок и стиральных машинок не брались, предпочитая приборы, у которых отсутствовали дверцы.

ГЛАВА ПЯТАЯ