Торжество (рассказ)

ТОРЖЕСТВО

Мурманское побережье встречало весну, которая громко возвестила о своём приходе грязным талым снегом, остатками прошлогодней травы на появившихся прогалинах, яркостью низкого полярного солнца и синевой Печенгского залива, избавившегося от льдин. Блестели на солнце оконные стёкла домов, с моря вернулись жадные до помоечных деликатесов, дико орущие серебристые чайки, ветер нёс слабое, но такое приятное тепло, от которого людям хотелось дышать полной грудью - в воздухе пахло радостью и надеждой, пахло весной,  – она приближалась медленно, но уверенно.

Стали видны «подснежники» - ржавеющие во дворах всю зиму  недвижимые автомобили с выбитыми стёклами,  низкорослые деревья, с любовью посаженные жильцами домов, асфальт тротуаров, особенно в местах, где под ним проходят теплотрассы – всё это было первыми весточками наступающей весны.

Но весна в Печенге приносит и множество неудобств: непролазная «каша» мокрого снега на дорогах, сырость, промокшая обувь. Пока доберёшься до работы или в магазин – как будто Печенгскую Губу по отливу вброд перешёл – по колено мокрый. Снимать тёплую одежду вроде бы рано – не располагает ещё погодка, но в зимней уже жарко - потеют люди, маются. Вспотеешь, промочил ноги, зазевался - а ветра с моря постоянно, – получи простуду, кашляй до лета. И температуры нет - на больничный не пойдёшь, а состояние неприятное.

Так вот и заболел Василий Гаврилович, вспотев, когда расчищал снег около своего дома на весеннем ветре. Ему как бы и проще – на работу не идти – пенсионер. Деньги на сберкнижку перечисляют, с голоду не умрёшь, а всё равно обидно – далеко на улицу лишний раз не выберешься, а значит, с людьми не поговоришь - не пообщаешься, новостей не узнаешь.

 Гаврилыч с бабкой своей жил на отшибе, в «Шанхае» городском, - куча деревянных домов щитовой сборки середины пятидесятых годов, - до центра не всегда легко доберёшься, бывало, что продукты просил закупать кого-нибудь из добрых соседей, кто помоложе. Чёртова простуда, очень из-за неё расстроился Василий Гаврилович, тем более, что поговорить с людьми был большой любитель. А теперь у деда один маршрут – кровать, телевизор старенький, кухня,- чаю стакан налить,- и снова кровать. Да ещё на пути бабка с советами и ворчанием. Неужели всю жизнь так жили, ворча друг на друга?

Гаврилыч прищурил глаз на экран телевизора, вспоминая. Нет, не так. Точно не сказал бы как именно, но не так – это верно. Говорили о многом, было о чём говорить, тем для разговора хватило на пятьдесят лет, а вот в последние годы одни ворчания, да упрёки: то не так сделал, это не этак. Неужели и он в ответ бабку только ругает?

Честно признаться, есть такой грех.

В душе пенсионер прекрасно понимал, что все домашние пререкания с женой – лишь видимость, игра, которую они придумали сами для того, чтобы заполнить образовавшуюся с приходом старости огромную брешь в общении, отвлечь друг друга от тяжелых ненужных мыслей и тоски. Прекрасно понимал старый Гаврилыч, что из всех миллиардов людей на планете лишь бабке небезразлично его существование, как и бабкино – ему одному. Их ворчание и язвительные замечания в адрес друг друга добавляли слабые порции адреналина в кровь, заставляя сердца биться чуть-чуть быстрее.

Ругань прекращалась, когда в гости приезжали сын и внуки. Это бывало не так часто, как им обоим хотелось бы, но и не так редко, как у многих местных стариков. Серёжа был заботливым и любящим сыном, хоть и жил далеко, но про родителей не забывал – звонил, интересовался их делами (хотя какие у старого человека могут быть дела?), спрашивал про здоровье. Давно предлагал переехать на постоянное место жительство к нему в город, обещал купить для них квартиру, но старики упирались: умирать будем там, где прожили жизнь.

Гаврилыч любил сына и, вспоминая его, всегда испытывал чувство гордости – вот какой вырос, выучился, институтом командует! Только слишком быстро вырос Серёжка, давно ли его маленького, в тёплой шубе похожего на медвежонка, в валенках и шапке-ушанке, катал по двору на санках Василий Гаврилович, давно ли сынишка пытался не уснуть в новогоднюю ночь, чтобы подсмотреть приход Деда Мороза с подарками. И всегда сон одолевал мальчика, а когда утром он просыпался и подходил к ёлке, под ней уже аккуратно лежали бесхитростные подарки: шахматы, лобзик для выпиливания,  а когда Серёжка немного подрос, Дед мороз принёс и электрический выжигатель. Гаврилыч тогда удачно успел «выхватить» этот выжигатель в день завоза товаров в магазине Военторга и, идя домой с покупкой, воочию представлял восторг на лице сына, когда тот возьмёт в руки чудесный инструмент и начнёт выводить раскалённой иглой картинки на кусочке фанеры. Гаврилыч всегда был Серёжкиным Дедом Морозом, и, повзрослев, сын оценил и это. Не прошли даром их совместные походы в лес, многочасовые просиживания с «закидушками» на берегу залива, не забылись интересные вечерние истории на кухне за чаем около жарко натопленной печки, под треск пылающих в ней берёзовых поленьев и под вой ветра за окном. Крепко дружили Василий и его единственный любимый сынишка.

Сейчас Серёжка уже вырос. Сейчас он командует институтом.

Василий Гаврилович прошёл на кухню, шаркая тапками по бабкиным половикам и специально собирая их в «гармошки», чтобы дать старухе повод лишний раз поворчать,  включил чайник. Прищурясь, выглянул в окно: с крыши дома, прямо перед глазами, свисала огромная сосулька, истекая водой и переливаясь на солнце. Во дворе весело трепал свою старую подстилку лохматый Буран, пёс Гаврилыча.

«Сколько же Бурану лет?» - дед попробовал прикинуть в уме, но так и не вспомнил год, в котором принёс в дом маленького коренастого щенка с умными глазами.

Упомнишь разве всё?

Вдалеке, за сараями, стоял какой-то мужчина, вглядываясь в синеву залива и попыхивая сигареткой, но Василию Гавриловичу не было видно лица человека,- тот стоял к нему спиной,- различалась только фигура, в которой было что-то очень знакомое. Что-то слишком затерянное в многолетнем хламе стариковской памяти, чтобы вспомнить сразу. И шляпа, – заношенная шляпа с широкими обвисшими от старости полями, - вызвала в душе Василия неясное чувство тревоги и ничем необъяснимого страха.

«Тьфу,- плюнул Гаврилыч и отвернулся от окна, - всякая чертовщина со мной творится! Вот старость пришла какая…»

Какая пришла старость – не смог сходу подобрать достойного прилагательного, махнул рукой и, взяв чай, двинулся в обратный путь – к дивану.

Василий Гаврилович был весь в ожидании, он не мог дождаться вечера, который сулил привнести в стариковское существование приятное разнообразие. Хотя бы сегодня.

В прошлом году Гаврилыч перенёс инфаркт. Сердце и до того периодически пошаливало, давало сбои, но к врачам не обращался, хоть и работал всю жизнь среди них в военном госпитале слесарем. Уже и на пенсию давно вышел дед, а всё равно иногда Командир или его заместитель по тылу подъезжали прямо к крыльцу на армейском «УАЗике» с просьбой помочь по его профилю - опыт-то у Гаврилыча был знатный, а молодёжь не слишком рвалась занять его место с более чем скромной зарплатой. В госпитале все его знали, любили и уважали, в проблемах со здоровьем разобрались бы. Но натура у нас, русских людей такая – пока жареный петух в одно место не клюнет – о здоровье не вспоминаем, всё надеемся, что само пройдёт. Не прошло у Гаврилыча, и в апреле прошлого года «загремел» он в районную больницу, прихватило-таки старика.

«Пить надо было меньше!» - потом как-то высказала ему бабка. Вот уж завёл он себе в доме вредное животное, чёрт попутал в молодости! «Пить меньше!» - будто Гаврилыч только и делал, что водку хлестал! Ну, пару раз в месяц пропускал стаканчик-другой, может, и чаще иногда, если по субботам в баню заходил. А после бани грех не выпить с друзьями-пенсионерами, поговорить о жизни.

Жену послушать – так не просыхал от пенсии до пенсии, любят эти бабы из мухи слона раздуть, небылиц придумать! Сами врут и сами верят, бестии!

Как бы то ни было, а после больницы Гаврилыч пересмотрел свои взгляды на жизнь, в том числе и на выпивку – забыл, как пахнет спиртное. Перестал раздражаться по пустякам, берёг нервную и сердечно-сосудистую систему. Даже прекратил вечерние просмотры новостей по телевизору, потому что обычно при этом начинал психовать и орать на весь дом, ругая правительства всех стран, каждого президента в отдельности, любых экономистов, юристов, депутатов и военных, доводя свои нервы до «белого каления».

Теперь всё это осталось в прошлом.

Гаврилыча после больницы трудно было узнать: невозмутимый, всегда трезвый, спокойно и без эмоций реагирующий на внешние раздражители, передвигающийся по посёлку неторопливой и важной походкой –  это было абсолютно непохоже на него. Даже со старухой он стал ругаться лишь по привычке, не давая воли чувствам.

Шли месяцы, и постепенно все привыкли к новому имиджу деда, стало казаться, что он всегда был таким.

Но старик скучал по былым посиделкам со старыми друзьями за бутылочкой, по жарким спорам обо всём на свете, скучал, но понимал: противопоказано!

Накинув на плечи полушубок, Василий Гаврилович выскочил на крыльцо проверить почту - почтальон в это время уже приносил то, что полагалось старикам. Писем им ждать было неоткуда – все друзья жили рядом,  родной сын бумаге и конвертам предпочитал телефон, а вот на некоторые газеты Гаврилыч оформлял подписку ежегодно и ревностно следил за своевременностью их доставки. Вынув из металлического зелёного ящика аккуратно свёрнутые печатные листы, поёживаясь на морском ветерке, старик собрался вернуться в дом, как вдруг услышал тихий детский голос за своей спиной:

- Дяденька…

Гаврилыч повернулся: во дворе стояла маленькая девочка лет семи в красном пальто, чёрной вязаной шапочке, валенках. Лицо её было бледным настолько, что Василий Гаврилович испугался: случилось что-то с ребёнком, что ли? Валенки на ногах тоже показались старику странным явлением – в такую весеннюю погоду, при таком количестве талой воды на дорогах, малышка, наверное, уже промочила ноги насквозь, ей бы скорее домой бежать, а не по улицам шляться!

- Дяденька, - повторила девочка. – Вы здесь маму мою не видели случайно?

- Нет, заюшка, не видел никого,- ответил старик.- А ты почему в такую погоду в валенках бегаешь? Мокрая уже вся, небось? Ну-ка, беги домой греться да валенки сушить, а то заболеешь!

Но девчонка отрицательно покрутила головой и продолжала стоять неподвижно, глядя на Гаврилыча. Тут старик заметил её глаза, и оттого стало ему не по себе: глаза были чудные – без зрачков, прозрачные, словно наполненные мутной сероватой водой. Дед зажмурился, потряс головой, а когда снова посмотрел – девочки и след простыл. Наверное, шмыгнула за дом.

Пенсионер, зная особенности своей ослабевшей с годами памяти, не стал гадать, чья это могла быть дочка или внучка, - много детворы бегает по Печенге, всех не упомнишь, - махнул рукой и вернулся в тепло своего дома.

 Сегодня утром заехал к нему домой зампотыл Володька и вручил пригласительную открытку на праздничное торжество по поводу Дня образования гаврилычева госпиталя. Событие знаменательное, люди все будут знакомые, общество во всех отношениях приятное, да ещё и намекнул на прощание зампотыл: мол, приходи вечером, дед, обязательно – сюрприз тебя ждёт! Приболел, старче? Машину пришлём!

И Гаврилыч заволновался. Какой такой сюрприз? Да что одеть, что там, в шкафу, приличного есть? Давно не приходилось костюмы-то надевать - может, уже и из шкафа достать стыдно? И ещё эта простуда…

Да наплевать на неё, в конце-то концов, тут раз в сто лет такое событие, стоит ли думать о мелочах?

И начал дед подготовку к празднику.

Выволок из гардероба всё имевшееся в наличии имущество, приступил к осмотру и подборке вечернего наряда. Бабка смотрела на все его действия с усмешкой и плохо скрываемой ревностью – её не приглашали отдельно, а Гаврилыч из вредности пойти с ним не предложил: «Дома надоела, так ещё и там любуйся…».

Натянул на себя самую приличную белую рубаху, кое-как, с третьей попытки, вспомнил и завязал узел галстука. Стал натягивать брюки, как вдруг…

- Вася, трусы-то лопнули! – насмешливо объявила наблюдающая за ним супруга.

Гаврилыч и сам понял это по звуку и ощущениям свежести в определённых местах. Он молча достал из шкафа новые и начал, кряхтя и чертыхаясь, переодеваться.

- Ишь ты! – опять подала голос от дверей комнаты жена.- Как на гулянку идти, так и трусы чистые сам переодевает, без напоминаний! Никак молодуху себе там поискать собрался, поразить её труселями цветастыми?

- А если и собрался – тебе какое дело? – огрызнулся дед. – Молодуха – она ведь, сама понимаешь, лучше, чем старуха…

Пожалел о сказанном, но поздно…

- Вот наглец!- взвилась супруга. - Я тебе что – соседка, что ли? Я тебе дам молодуху, старый пенёк! Совсем стыд потерял, такое жене говорит, бесстыдник!

- Ладно, не трепыхайся, - пытаясь успокоить супругу, Гаврилыч заговорил неестественно ласковым голосом.- Это ж я так, для вида тебя поддел. Кто мне нужен-то, кроме тебя, старая?

Трюк удался: от такого забытого проявления нежности бабка притихла и даже не нашлась что ответить. Махнула рукой и ушла в кухню, а дед с облегчением вздохнул и продолжил свои сборы.

Через полчаса он уже крутился перед большим старым зеркалом, удовлетворённо покрякивая и весело подмигивая отражению. Засунув руки в карманы широких брюк, прошёлся по комнате, насвистывая «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля…», но жена из кухни заорала:

- Прекрати свистеть в доме! Денег не будет!

Сеанс художественного свиста пришлось прервать, хоть дед и не разделял бабкиных суеверий. «Денег из-за свиста не будет!». Можно подумать, что Билл Гейтс или Рома Абрамович потому миллиардеры, что никогда не свистели в домах! За свою долгую и трудную жизнь Гаврилыч убедился: хоть молчи, хоть соловьём с утра до ночи заливайся, а всё равно перед получкой занимать приходится.

Время в ожидании праздника тянулось медленно, Гаврилыч изнемогал в тоскливом бездействии, бесцельно слоняясь по дому в костюме и при галстуке, периодически попадая под огонь ядовитых бабкиных насмешек, попивая чай и иногда посматривая в окно.

«Болтай, болтай языком-то, дура, - думал он в ответ.- Потом увидим, кому веселее будет!»

Незнакомца в старой шляпе больше за окном не было видно, и Гаврилыч решил позже, при случае, разузнать: кто же из местных стал носить в это время года такой необычный для Печенги головной убор.

Долгожданный звук мотора командирского «УАЗика» прозвучал для него музыкой – Василий Гаврилович трусцой выбежал из дома и мгновение спустя уже находился на пассажирском сидении в кабине машины.

- Ну, сынок, - решительно сказал он командирскому водителю,- дави на газ! Золушка едет на бал!

Водитель, молодой паренёк, служащий в армии по контракту, удивлённо посмотрел на не первой свежести «Золушку», и, давясь от прорывающегося наружу смеха, включил передачу. Машина с рычанием ползла по весенней каше талого снега, Гаврилыч крутил головой, радуясь, как маленький ребёнок, предстоящему событию, а темпераментный Буран, весело гавкая, некоторое время бежал за ними следом.

Спустя десять минут дед уже входил в светлое и шумное от прибывших гостей фойе гарнизонного Дома офицеров. У гардеробной стойки его окликнули знакомые молодые ребята-врачи – он улыбнулся и поздоровался с ними кивком головы. Много, много было вокруг знакомых лиц, молодых и не очень, тех, с кем Гаврилыч крепко дружил и с кем был просто в хороших приятельских отношениях. Не было лишь врагов – не сумел дед за всю жизнь нажить себе ни одного недруга, как-то не получалось у него. Беспокойный зампотыл, пробегая, хлопнул его по плечу: молодец, Гаврилыч, не забыл нас! Начальник терапевтического отделения поздоровался, поинтересовался состоянием после инфаркта, поговорили о  методах лечения. В конце разговора подошёл хирург Ваня, пригласил заглядывать к нему при случае, не забывать: обращайся, мол, по знакомству, если нужно будет отрезать что-нибудь лишнее. «Типун тебе на язык!» - испуганно замахал руками Гаврилыч.

- Василий Гаврилович! Здорово, дорогой ты наш старичок! – к пенсионеру подходил собственной персоной начальник госпиталя, коренастый молодой мужчина с погонами подполковника на плечах своего парадного кителя и с боевым орденом на груди. По мнению Гаврилыча, в последние годы «звёзды» на погоны раздавали как попало и кому попало – бегают по частям тридцатилетние подполковники, сопли детские на щеках сохнут, - но к Командиру это не относилось. Будучи хирургом, Алексей Сергеевич спас не одну солдатскую жизнь  во время Чеченских войн, и отправлялся он туда всегда без долгих споров и сборов, чем заслужил уважение Гаврилыча и командования. Старик даже был расстроен, что «Алёшку» представили только к одному ордену, считал, что обошли его любимца штабные крысы, обидели пацана.

- Ну, дай наглядеться на тебя, красавец! – обнял дед Алексея, с удовольствием разглядывая его в новой парадной форме.- Ишь ты, вырядился как на свадьбу! Все девки сегодня твои будут!

- У меня своих девок дома хватает, Гаврилыч! – отшучивался Командир.- Жена и две дочки, – шутка ли дело, – а ты мне ещё сватаешь! Кстати, почему не заглядываешь к нам? – продолжил он уже серьёзным «врачебным»  тоном.- После инфаркта нужно держать здоровье на контроле. Понимаю, что в районную больницу ты не каждый раз можешь выбраться, и возраст не тот, чтобы на «попутках» мотаться в даль светлую, но мы-то у тебя под боком, дед! Пришёл бы, сделали бы кардиограмму, проверили, как полагается!.. Ну, почему ты такой разгильдяй, Гаврилыч?

- Сам знаешь, Лёша: пока не болит – внимания не обращаешь.

- Вот-вот! Когда заболит – тогда поздно будет! В понедельник, в 9.00 стоишь у меня в кабинете по стойке «смирно»! Понял? Проверим работу твоего двигателя. Подрегулируем, что потребуется.

- Хорошо, Командир. Буду, как штык!

- Ты, кстати, Василий Гаврилович, правила строго соблюдаешь? Как с водочкой?

- Ну, что ты, Алёша! Хоть и старый, а пожить-то ещё хочется!

- Вот и молодец. Ну, пойдём в зал, дед. Пора начинать мероприятие.

Зал был украшен, столы накрыты, негромко играла музыка. Мужчины в военной форме и штатских костюмах, женщины в очаровательных нарядах – давно не бывал Василий Гаврилович на таких вечеринках! Последний раз довелось погулять лет пять назад, аккурат перед Новым годом, но убыть домой тогда пришлось в самом разгаре веселья, потому что, расплясавшись в приятном подпитии, во время очередного фуэте защемил дед какой-то спинной нерв. Еле добрался до стула, отдышался чуть-чуть – на том праздник для него и закончился, домой его доставляли «однополчане» на заднем сиденье машины, в положении полулёжа, и потом лечили всем невропатологическим отделением.

«Ничего,- подумал старик.- Сегодня наверстаем!»

Но внезапно осознал, что наверстать не получится из-за перенесённого инфаркта и связанных с ним мер предосторожности, и оттого загрустил. Эх, долюшка тяжкая стариковская!

Зампотыл пригласил всех занять места за столами, громкость музыки убавили. Алексей, собираясь обратиться к присутствующим с речью, попросил внимания.. Гаврилыч, пристроившийся в малозаметном углу, разглядывал собравшихся гостей.

Вот Танька из терапии. Давно ли явилась в госпиталь после медучилища сопля-соплёй, ноги как спички, голосок писклявый, тощая вся, как смерть - взглянуть страшно! На ночных дежурствах постоянно засыпала, головой о стол стукалась. Смотри-ка на неё теперь – двое ребятишек имеются, муж, а сама такая ядрёная бабища стала – загляденье одно! И голос какой – захохочет, как гром по залу прокатился! Красавица, одно слово…

А Володя – зампотыл? Тоже ведь пришёл совсем мальчишкой, не знал, с какого конца за дело браться, вечно трясся и нервничал по малейшему поводу да от начальства по шее получал. А сейчас уверенным в себе стал, деловым - орёл! Всё у него отлажено, везде порядок, крутится машина тылового обеспечения, как часы. И сам из худощавого лейтенантика с нелепо торчащим из-под фуражки белёсым чубом превратился в крепкого и представительного майора, правда, почти лысого.

Алексей поздравил всех с праздником, зачитал поздравительные телеграммы от вышестоящего командования и соседних частей, передал слово гостям: какому-то толстому майору-связисту, а за ним интеллигентного вида пехотному подполковнику в очках, который, уверенно начав поздравительную речь, тем не менее сразу споткнулся и не мог связно сказать и двух слов.  Было заметно, что эти слова он обычно привык связывать при помощи мата, а тут, в мало-мальски приличном обществе, растерялся.

В конце официальной части вечера, Командир встал, таинственно кивнул Володьке-зампотылу,  тот метнулся в тёмный угол и вернулся к столу, неся в руках  коробку весьма интригующего вида.

- А сейчас самая приятная, на мой взгляд, часть нашего вечера, - сказал Алексей. – Сейчас я, от лица всех работников нашего госпиталя, от имени всех, кто работает, и работал в нашем коллективе, выражу благодарность за многолетний и честный труд человеку, которого все вы знаете, которого все любите и уважаете. Я с уверенностью говорю эти слова, потому что вряд ли кто не знает, не любит и не уважает нашего Василия Гавриловича! Иди сюда, дорогой ты наш, получи этот скромный подарок за всё хорошее, что ты сделал за время своей работы! Тяжёлой работы, замечу!

Все смеялись и с энтузиазмом аплодировали, пока смущенный от такого внимания к своей персоне  и растерявшийся от неожиданности Гаврилыч пробирался к Командиру.

«Вот тебе и раз!» – думал он, хоть и был предупреждён о предстоящем сюрпризе.

Таинственная коробка скрывала внутри себя хороший DVD-плейер. Алексей Сергеевич вручил его деду и выразил надежду, что теперь пенсионеру будет чем убить время долгих вечеров на заслуженном отдыхе.

«Точно,- хитро улыбаясь, подтвердил Володька-зампотыл и положил поверх коробки две упаковки с какими-то фильмами.- Будет чем убить время, дед! Это тебе лично от меня!»

Растроганный Василий Гаврилович, всё больше смущаясь под многочисленными взглядами, поблагодарил собравшихся и направился с коробкой и фильмами обратно, на своё место за столом.

- Что дед, теперь будешь «порнуху» втихаря от бабки смотреть? – поинтересовался, хитро улыбаясь, расположившийся рядом начальник аптеки капитан Безмолов.

- Вот мне нужна твоя порнуха!- пробурчал Гаврилыч.- Чего-нибудь интереснее посмотреть не найду, что ли?

- Не знаю, не знаю… Может, и найдёшь, конечно. Только пока я вижу, что тебя именно на неё, родимую, потянуло…

Поражённый страшной догадкой, Гаврилыч схватил в руки DVD-диски - так и есть! Володька, негодяй и зубоскал проклятый, снова подшутил, как это не раз бывало и раньше – всучил под шумок деду фильмы, мягко говоря, эротического содержания: уже на обложке голые девки и мужики что-то там вытворяли на кроватях и совали друг другу во все места что ни попадя.

- Тьфу, чёрт! – выругался старик и, повернувшись к хихикающему Безмолову, строгим тоном сказал:

- Ты-то чего ржёшь, как конь? Тоже в этой затее участие принимал? Ведь оба вы с Вовкой - взрослые мужики,  волосы на задницах – и те седые уже, а ерундой занимаетесь, как малые дети! Всё бы вам хиханьки да хаханьки!

Безмолов в ответ на дедовы слова ещё сильнее заржал, и Василий Гаврилович махнул рукой – пусть хохочет, дитя неразумное. Но на душе стало веселее, помог Вовка со своей порнографией.

«А что?- думал Василий Гаврилович.- Ещё и дома, когда приду, включу эти фильмы поганые перед бабкой:  вот, мол, интересуюсь, а ты мне, бабушка, не мешай на девок смотреть спокойно! То-то запрыгает перед телевизором, кошёлка старая!»

И дед блаженно жмурился и улыбался, предвкушая эффект, который произведёт на супругу такое непредсказуемое поведение.

Командир тем временем вручил грамоты и подарки всем, кому они полагались, и началась неофициальная часть вечера. Были откупорены бутылки со спиртным, прозвучал первый тост, застучали вилки по фарфору тарелок, чьи-то руки передавали блюда, кто-то снова наливал в рюмки и бокалы с присказкой «между первой и второй…». Василий Гаврилович внезапно почувствовал себя оторванным от коллектива, очень одиноким и безнадёжно старым. Те, с кем он много лет работал бок о бок, кого знал с младых ногтей, кого, можно сказать, вырастил на своих руках – выпивают, веселятся, танцевать скоро повыскакивают, а он, старая развалина, не может даже отдохнуть без оглядки на здоровье, на сердце своё трухлявое. Обидно-то как!

Чем больше думал о своей горькой участи дед, тем больше злился на себя, на свою старость и на свою болезнь. А, злясь, Василий Гаврилович становился вредным и упрямым, как балованный таджикский ослик и начинал действовать вопреки запретам и правилам.

- Рома, друг ты мой сердешный, - обратился он к раскрасневшемуся начальнику отделения терапии, с аппетитом обгладывающему куриную ножку. – А скажи, пожалуйста, повредит мне рюмочка водки в этот праздник после инфаркта? Только честно скажи, без своего докторского выпендрёжа!

Рома был в хорошем настроении, в этот миг он любил всех вокруг, а Гаврилыч так умильно заглядывал в глаза…

- Дед, я тебе не враг, сам знаешь,- начал он, но Василий Гаврилович настойчиво перебил:

- Без выпендрёжа! – и многозначительно поднял вверх указательный палец. – Ну-ка, по-честному говори.

Терапевт вздохнул и, внутренне борясь с самим собой, ответил:

- Можно рюмочку-другую, конечно… Но я ведь знаю тебя, дед: ты двумя не отделаешься!

- Плохо ты обо мне думаешь, Ромочка, как я погляжу!

- Я не думаю - я тебя знаю. Ох, подведёшь ты меня под монастырь, не дай Бог чего случится – я же век себе не прощу, старый!

- Ты зря не волнуйся, Рома! – дед заметно повеселел и расправил плечи. Он снова возвращался в компанию. – Ничего со мной не будет, вот увидишь. И выпью только пару рюмок, обещаю.

- Смотри. Я клятву Гиппократа давал…

- Да что вы со своим Гиппопотамом вечно! Чуть что – так сразу на него валите. Ты давай, Рома, не отвлекайся – пей, ешь, веселись, о плохом не думай. И спасибо тебе, милый, за консультацию.

Врач укоризненно покачал головой и вздохнул, сожалея о своей минутной слабости, о данной старику поблажке.

- Ты слышь, дед! – окликнул он Гаврилыча вдогонку. – Ты это… Лучше, чтобы никто не видел. Выпей стопарик – и стоп! Понял меня?

- Конечно, чего не понять? Это ты верно подсказал – лучше втихую, а то начнут приставать и совестить из-за здоровья…Ох уж эти мне специалисты!..

Развеселившийся Василий Гаврилович уселся на своё место и, воровски оглянувшись, быстро наполнил водкой до половины стоящий перед ним бокал для сока. Оглянулся вторично, - никто не смотрел в его сторону,- залпом влил в себя содержимое и тихо, конспирируясь под кашель, крякнул в кулак. Закусил малосольным огурчиком, затем взял с блюда и, уже не спеша,  принялся жевать бутерброд с колбасой. Забытое ощущение теплоты распространилось по пищеводу и желудку, алкоголь понемногу ударял в голову.

«Ого! – подумал наблюдающий за своими ощущениями дед. -Сильненько ударяет с непривычки-то! С продолжением стоит подождать чуток!»

 На душе стало спокойно, радостно, отступили куда-то ставшие привычными думки о смерти, исчезло волнение за свой изношенный организм, забылись все ссоры с женой – даже о ней вспоминал сейчас Гаврилыч с теплотой и чем-то, похожим на любовь, внутри воцарилось крайне редкое для него состояние устойчивого душевного равновесия.

Всё было замечательно, всё было хорошо.

Глядя на танцующих людей, старик внезапно вспомнил, как отмечались праздники во времена его молодости, когда Шанхай ещё не был Шанхаем, а являлся центром Печенги, когда там было многолюдно, шумно и весело. Когда все знали друг друга, ходили в гости к соседям, собирались за одним столом для того, чтобы увидеться и поговорить, а не для официальной отметки какого-то события. Да, это вам, ребята не нынешние гулянки! Бывало, соберёмся, столы на улицу вынесем (если погода позволяла), мужики в белых рубахах, сапоги начищены – аж глаза слепнут от блеска, бабы в разноцветных платьях, самими же на машинках шитых! На стол кто что несёт: кто картошку варёную, кто солёных огурцов, кто грибов домашних маринованных, кто консервов каких-нибудь, кто самогонки или водки бутылку. А нет у тебя ничего – и так хорош,- только чур! – должен следить, чтобы компания не заскучала! Выпьем, бывало, поговорим, посмеёмся, потом вместе песен хором попоём.  А после Тимофей выносил свою гармонь и как пройдёт пальцами по рядам – так ноги сами в пляс шли! Эх, гуляли же…

Тимофей…

Едва не подскочил на своём стуле Василий Гаврилович, вспомнив о старом и давно ушедшем друге. Воспоминание о нём соединилось с виденным сегодня человеком в шляпе на окраине Шанхая, и больное сердце Гаврилыча застучало в груди непозволительно быстро – фигура незнакомца была точной копией покойного Тимофея! Такого, конечно, быть не могло, но дед почему-то не сомневался, что видел именно Тимоху. И шляпа, вне всяких сомнений, была его шляпой – её ли не помнить Гаврилычу, больше десяти лет перед глазами каждый день мелькала до самой последней их встречи тем апрельским вечером. Апрельским…

Жизнь Тимофея закончилась именно в апреле, а Гаврилыч и позабыл! Позабыл дату смерти друга, позабыл помянуть, да вообще: когда вспоминал-то о товарище в последний раз? Вот и привиделся приятель, напоминает о себе. А может, с собой зовёт?

Василий Гаврилович вздрогнул и напрягся. Бабы болтают, что, мол, как увидишь воочию знакомого человека, который умер давно – значит, жди смерти скорой – за тобой пришёл! Эх, незадача, умирать-то как неохота! Он беспокойно завертел головой, словно ища помощи откуда-нибудь извне, но помощи от других людей в таких делах ждать не стоит –  Смерть с каждым говорит один на один.

И уже показалось старику, что сердце его потихоньку сдавливает когтистая лапа боли, что само сердце бьётся с перебоями, уже и дышать стало вроде бы тяжелее. И чьё-то холодное и страшное присутствие за своей спиной почуял дед, присутствие того, кого лучше не видеть, но на кого так и подмывает посмотреть, оглянувшись…

На улицу, скорее на воздух, подальше от этого ужаса!

Сорвался Василий Гаврилович с места, пробежал, похрюкивая от волнения, через зал, через фойе и, протаранив плечом двери, вывалился в теплый весенний вечер.

Небо заволокли приползшие с моря облака, ветер, довольно сильный днём, к вечеру утих, наступала впервые по-настоящему тёплая, апрельская ночь. Вдалеке, у моста, звенел колокол Трифонова Печенгского монастыря –  там начиналась служба.

«К батюшке! – вспыхнула в мозгу мысль.- Срочно в храм, спрошу у отца Сергия, что это всё значит, да пусть помолится за здравие моё, грешного! Он поможет!»

И Гаврилыч поспешил на звук колокола. Пробираясь по раскисшей дороге, он несколько раз сбился с тропинки, промочив ноги насквозь, и пару раз, поскользнувшись на ледяных участках, чуть не упал плашмя в большие лужи. В конце концов, весь вымокший и запыхавшийся,  добрался бедняга до крыльца храма, в окнах которого виднелись отблески горящих свечей.

Лихорадочно трижды перекрестившись на крест в тёмном небе, на ходу прошептав несуразное «помилуй мя грешного дурака», Гаврилыч, стараясь соблюдать приличия, ворвался в церковь. Двое монастырских послушников и настоятель храма отец Сергий, в прошлом – пехотный майор, прервали приготовления к предстоящей вечерней службе, повернулись на звук распахнувшейся двери и выжидающе смотрели на вошедшего.

- Здравствуйте! – выпалил Василий Гаврилович и тут же спохватился: «Пардон!», трижды быстро поклонился и осенил себя крестным знамением. После чего, стесняясь и по-дурацки не к месту подмигивая попу, начал:

- Я к вам, батюшка. По делу одному серьёзному. Поговорить бы с глазу на глаз, а?

Отец Сергий отдал одному из послушников книгу, что держал в руках, по-военному чётко перекрестился на лик Христа, подошёл к Гаврилычу, взял его под руку и вывел из храма.

- Ну, выкладывай, Гаврилыч, что за дело у тебя такое серьёзное, что ты ни с того ни с сего в храм Божий врываешься, словно в кафе «Три таракана», и…- батюшка покрутил носом, принюхиваясь, - и в придачу глаза свои бесстыжие водкой заливши?

Но Василий Гаврилович не смутился. Он начал сбивчиво рассказывать о Тимофее с гармонью, о Шанхае, о смерти, о своём инфаркте и о том, что шляпа за сараями…

- Ты прости меня, Василий Гаврилович, но я ничего не понял из сказанного тобой! – печально вздохнул отец Сергий.- Как-то сумбурно ты всё вывалил. Ты можешь коротко и ясно отрапортовать: в чём проблема у тебя?

Дед покрутил головой, уставился в небо, словно надеясь прочитать там те слова, что помогли бы поведать батюшке творящееся в стариковской душе, не прочитал ничего, и выпалил:

- Смерти я боюсь, отец Сергий, вот чего!

- Ну, брат, удивил! Её все боятся, кто грешил в своей жизни много.

- А кто не грешил – не боится совсем?

- Да. Но таких людей мало очень, а в основном – все мы грешны. И все боимся. Так что не одинок ты в своих страхах, Гаврилыч. Молись, дед, искупать грехи старайся. Соответствующие инструкции на такой случай – в книгах церковных.

- Времени мало остаётся, а грехов за жизнь накопилось много.

- А чего же поздно отелился? Думал: вечно жить будешь? Смерть, старина – она как дембель – неизбежна!

Гаврилыч помолчал и со вздохом ответил священнику:

- Не то, чтобы вечно… Сказать по правде: совсем не задумывался. Думать стал, когда сердце прихватило - ну, инфаркт мой… Слышал о нём, небось?

- Слышал. Так всегда: пока гром не грянет… Что от меня-то требуется?

                Подумал старик немного, покачал головой и спросил:

                - Скажи мне, вот если человека давно умершего увидишь наяву, ну… вот как тебя, то что? К чему это?

                - Я тут, Василий Гаврилович не для того поставлен, чтобы приметы разъяснять, - строго сказал отец Сергий. И помолчав, спросил:

- А человек-то этот, видящийся, кто? Знакомый какой-нибудь старый? Не Тимоха Синицын, случаем?

                - Точно. Он самый.

                - Понятно. Плохо умер человек, грех совершил страшный. Молиться за спасение его души нужно долго и много, а кто молится за него? – вдруг с вызовом спросил батюшка. – Ты-то, Василий Гаврилович, друг его лучший, хоть раз молился?

                Не молился Гаврилович за друга Тимофея. Последние годы даже вспоминал редко, хоть с ранней молодости друзьями были закадычными, казалось: водой не разольёшь, а вот раскидало время – одного в могилу, а другого – на пенсию в Шанхай.

За полгода до того печального апреля, в начале октября, умерла у Тимохи жена любимая. От рака умерла, страшно и мучительно. Перед тем возил её Тимофей по врачам, по больницам, но не всё в руках людей, не всё они могут исправить – хуже и хуже становилось Любе, в сентябре уже с кровати вовсе не вставала. В Печенге толковали, что долго протянула ещё, промучилась - с этаким диагнозом к концу лета должна была бы преставиться.

Схоронил Тимофей Синицын свою Любовь на кладбище за рекой и запил. Запил крепко и надолго. Пил и плакал один в своём доме, запершись на замок и никого не впуская, разговаривая по ночам с женой своей умершей, называя её ласково и прося прощения за все обиды, что причинил за время супружеской жизни. Признавался во всех изменах, которые совершил, во всех мыслях поганых, что о ней иногда думал, каялся в гулянках с друзьями – товарищами, во время которых он совсем забывал, что дома жена его ждёт-волнуется. Признавался, каялся и плакал, понимая, что запоздало это признание-покаяние, ничего изменить нельзя и не подойдёт сзади Любаша, не положит руки на плечи и не скажет: «Да Бог с тобой, Тимка, всё ведь в прошлом, не обижаюсь я на тебя, любимый ты мой недотёпа!»

Ревел Тимоха белугой, пил, но водка не брала.

К запою Тимофея люди относились с пониманием и сочувствием, как обычно водится среди настоящих русских. Несколько раз в день кто-нибудь из соседей, и Гаврилыч в том числе, подходили к окошку, стучали в него. Тимофей, опухший от водки и слёз, выглядывал. Здоровался кивком головы, и жестами через стекло показывал – всё нормально, мол. Хотя какое там нормально? Люди так же, жестами, интересовались: ел что-нибудь, может, принести? Он махал рукой: ел, всё в порядке. Но все понимали, что врёт – не ел ничего, но что скажешь человеку в такой ситуации? Выломаешь дверь и насильно есть заставишь? Вздыхали соседи и шли обратно, по пути показывая остальным: живой, но ещё в печали - пьёт.

К концу третьей недели Тимохиного запоя, вышел как-то вечером Василий Гаврилович на крыльцо, посмотрел: а у Тимофея входная дверь отворена! Подошёл, постучал, окликнул. Хозяин вышел к нему, поздоровались, обменялись ничего не значащими фразами, а Гаврилыч с радостью отметил, что Тимофей Синицын, хоть и не бодрый, но и не опохмелённый, а значит – конец запоя. Не понравились в тот миг Василию глаза соседа – погасли глаза, страшные и неживые стали, заметно это было очень,- но не придал он тому значения, всё-таки жену похоронил человек, что ещё можно увидеть в его глазах – веселье и огни радостные?

Вот только не зажглись эти глаза больше, не вернулась в них жизнь. Умер Тимоха уже тогда, в дни своего запоя, а на крыльцо к Гаврилычу вышел его труп холодный. А всё, что потом приключилось – было лишь естественным ходом событий, приведением вещей в надлежащий порядок.

- Ступай, Василий Гаврилович, отдохни… Простудишься ещё, по улицам раздетый бегая, - вывел деда из раздумий отец Сергий. – Подумай о том, что тревожит, да приходи. Сам знаешь - не выгоню, выслушаю и помогу, чем смогу, прикрою…Да и помолюсь. – Поп как-то обречённо вздохнул. - Ступай домой.

- До свиданья, отец Сергий.

- До свиданья Гаврилыч!

 Обратно шёл Гаврилыч медленно. Воспоминания пришли из прошлого неожиданно и необыкновенно ярко, с точными и красочными подробностями, словно события произошли не далее, чем вчера, как будто и не минуло уже более двадцати пяти лет. Вспомнился последний вечер, когда Тимофей зашёл к нему в гости, и их последний в этой жизни разговор.

Погода в тот день была похожа на сегодняшнюю: так же тепло и безветренно, такая же мокрая каша на улице. Тимофей постучался, и когда Василий отворил дверь, тихо шепнул ему, сунув в руки поллитровку:

- Спрячь по-быстрому, чтобы твоя не углядела…

А вслух театрально громко, снимая свою заношенную шляпу с полями, произнёс:

- Привет, соседи! А я гляжу - свет горит! Дай-ка, думаю, зайду-проведаю!

Клавка Гаврилычева, - тогда ещё в соку баба была!- подозрительно оглядела гостя, «здравствуй» сказала, и, не заметив ничего противоречащего её понятиям о приличной встрече друзей, опять вернулась в кухню – стряпала там что-то. Василий с Тимофеем затаились во второй, «маленькой» комнате, где у Гаврилыча имелись припрятанные рюмки. Тимофей достал из-за пазухи кусок чёрного хлеба и банку тушёнки.

Прикрыв поплотнее дверь, они превратили старую табуретку в подобие стола, разложив на ней всё угощение. Налили по первой, выпили, торопясь и нервно прислушиваясь к звукам, доносящимся из кухни. Задвинули табурет подальше от глаз, за угол большого шкафа.

- Как жизнь-то, Тимофей? – спросил Василий друга после небольшой паузы.- Полегче-то стало?

Тимоха усмехнулся, оторвал от буханки кусок хлебного мякиша и начал катать шарик. Дурная у него привычка была – хлеб мять, когда за столом разговаривал. Василия Гаврилыча в детстве отец не раз ремнём исхлёстывал за такое, чтобы не смел хлебом играть, и получилось у отца отучить безмозглого Ваську. А вот Синицына, видать, никто ремнём не учил.

 - Полегче? – переспросил Тимофей. – Нет, Васёк, не становится мне легче. Всё жду-жду, думаю: ну должно же когда-нибудь отпустить, у людей ведь отпускает, проходит, забывается! А у меня всё без изменений. Такие дела, брат… Может, времени мало прошло?

- Наверное, мало. Такое не скоро заживает…

Тимоха грустно вздохнул и закинул в рот хлебный шарик:

- Наливай, что ли, по второй!

Они проговорили допоздна, распив всю бутылку. Как ни странно, но за весь вечер Клавдия не предприняла ни одной попытки вторжения в комнату, хотя, надо полагать, и чувствовала, что разговор друзей идёт не «всухую». Говорил больше Тимофей, он вслух вспоминал эпизоды из прожитых ими в Печенге лет. Только одна странность была в поведении соседа – самые весёлые случаи рассказывались им с оттенком грусти, как-то обречённо он их рассказывал.

Когда выпили по последней, друг, уже собираясь уходить, сказал:

- Жаль, что детей у нас Любашей не было, не дал Бог. С ними-то мне легче было бы пережить всё это, как ты думаешь?

Василий Гаврилович согласно кивнул. С детьми, спора нет, Тимохе было бы легче, таким ненужным и забытым он бы себя не чувствовал.

В прихожей Тимофей надел свою старую затёртую шляпу, накинул на плечи такое же видавшее виды пальтишко и, уже шагнув за порог, вдруг повернулся и спросил:

- А ты, Васёк, в загробную жизнь веришь?

- Да чёрт знает…- растерялся Гаврилыч. – Не знаю даже что сказать тебе. Но я так считаю: родился человек, рос, умнел. Учился, что-то новое всё время узнавал, к старости многому научился. А зачем всё это, если жизнь после старости обрывается? Ты следишь, куда я клоню, Тима? Если бы жизнь со смертью заканчивалась, то все годы, что мы росли, учились, делали что-то – были бы напрасной тратой времени и сил!

Синицын сжал кулак и рубанул им воздух:

- Правильно, Васька! И я так думаю, что после смерти не всё кончается! Кажется мне, что мы здесь вроде гусениц в коконах – развиваемся, растём и только готовимся для настоящей жизни, которая наступит потом, когда из этих коконов вылупимся и полетим. Как бабочки. Вот мы разговариваем с тобой, а они, уже вылупившиеся, вокруг нас с тобой кружатся, волнуются за нас с тобой, дураков, улыбаются нам. Просто гусеницы бабочек не видят – глаза у них не для того предназначены, им бы жратву углядеть, да … Да ладно, так мы с тобой до утра болтать языками будем! Бывай, сосед, спокойной ночи! До свиданья, Клавдия! – крикнул Тимофей в кухню.

- До свиданья, Тимофей! – ответила Клава, и Синицын вышел на улицу. Василий Гаврилович подошёл к окну в комнате и смотрел как Тимоха, засунув руки в карманы брюк, прыгая через лужи и снежные бугры, пробирается в потёмках к своему дому. Вот он уже допрыгал до крыльца, остановился и повернулся в сторону устья реки, на другом берегу которой находилось кладбище. Долго так стоял Тимофей, попыхивая папироской, так долго, что Василий Гаврилович отвернулся от окна и пошёл укладываться спать, подумав, что Синицын не скоро ещё вернётся в нормальную жизнь, не скоро заживёт рана в душе товарища, связанная со смертью Любы.

Только не догадывался Гаврилыч, что и не собирался Тимофей Синицын возвращаться в жизнь. Не знал он, что друг, докурив свой «Беломор» и войдя в дом, взял в руки заранее приготовленную капроновую верёвку, сделал петлю, а другой её конец перекинул через деревянную балку перекрытия и крепко завязал хорошим надёжным узлом. Потом спокойно и деловито поставил табурет, встал на него, хотел надеть петлю на шею, но помешала забытая на голове шляпа. Тимофей усмехнулся, снял её и повесил на крючок, прибитый неподалёку. Затем затянул петлю на шее потуже, и подпрыгнул, одновременно оттолкнув табуретку ногами. Петля захлестнула горло, прекращая доступ воздуха в лёгкие и крови в мозг, тело некоторое время выгибалось в воздухе, инстинктивно протестуя против принудительного ухода из жизни, но вот прошли по нему последние судороги, оно мучительно выгнулось последний раз, и всё закончилось. Не стало Тимофея Синицына, лучшего гармониста в Печенге, старого друга Василия Гаврилыча – пустая тряпичная кукла качалась на верёвке в прихожей его дома, а сам Тимофей покинул своё ставшее ненужным тело и взглянул на мир другим взглядом и из совершенно иного места.

Печенга спала, не догадываясь о произошедшем, и лишь какая-то бродячая собака, почуяв неладное своим собачьим чутьём, подняла голову  и тоскливо завыла в небо, нарушая ночную тишину.

На крючке в прихожей дома Тимофея Синицына, осталась висеть старая поношенная шляпа с обвисшими полями.

А рядом, на крепком капроновом шнуре, висел и сам Тимофей, мёртвый хозяин этой шляпы.

Василий Гаврилович вернулся в  Дом офицеров, когда там уже вовсю шёл безудержный пляс, подогретый винными парами спиртного. Плясали все – от Командира до маленькой санитарки Кати, а Вовка-зампотыл выделывал такие рискованные коленца, на какие никогда бы не решился в трезвом состоянии.

Долгое отсутствие старика на всеобщей волне веселья осталось незамеченным, и Гаврилыч был за это благодарен судьбе – ему не хотелось сейчас отвечать на вопросы и объяснять причины своего исчезновения. Сейчас ему хотелось побыть среди людей и, одновременно, в одиночестве. Одиночество - чтобы поразмышлять о жизни и вспомнить былое, подумать обо всём и расставить вещи на свои места, а общество людей –  из-за боязни призраков прошлого, которые сегодня что-то очень настойчиво стучали в двери его памяти, из-за страха остаться один на один с этими призраками, с этими воспоминаниями.

Пенсионер незаметно наполнил водкой бокал до половины, секунду подумал и долил жидкость до краёв. Приготовил новый огурец, положил на тарелку салат, взял бокал и выпил его глотками, не торопясь и абсолютно не ощущая обжигающего эффекта и неприятного вкуса. Механически жуя огурец, он смотрел прямо перед собой, но видел при этом то, что произошло давным-давно, более двадцати пяти лет назад.

Тело Тимофея увидели через окно кухни во второй половине следующего дня. Вскрыли дверь, и первое, на что обратил внимание вошедший вместе с людьми Василий – шляпа. Аккуратно повешенная на крючок в прихожей, неподалёку от хозяина. Словно сосед рассчитывал, немного покачавшись в петле, через какое-то время вылезти из неё и отряхнув брюки, расправив плечи, снова снять шляпу с крючка и надеть на свою истерзанную тяжёлыми мыслями голову.

Люди обрезали верёвку и, перенеся тело в комнату, положили на кровать. Участковый и врач заполнили какие-то бумаги, мужики нашли машину, чтобы отвезти тело в морг. Поговорив между собой, решили расходы на похороны разделить и бросить клич остальным жителям скинуться, кто сколько может. Гаврилычу всё происходящее казалось нереальным: никак не укладывалось в его голове, что для Тимофея вопрос был решённым уже тогда, когда он вечером прощался, уходя домой.

Сейчас Синицын лежал на кровати, но Василий не чувствовал Синицына – не Синицын это был. Возникло чувство, что лежит на видавшем виде цветастом покрывале чья-то старая одежда, которой хозяин попользовался, испачкал, затёр до дыр и выбросил за ненадобностью и ветхостью, решив найти для себя что-то более удобное и элегантное. Только вот нашёл ли?

В углу, около старенького телевизора «Рекорд», накрытого по-деревенски салфеткой, вышитой ещё покойной Любаней, стояла главная ценность дома Тимофея – его знаменитая гармонь. Василий Гаврилович подошёл, погладил перламутровую поверхность инструмента, понимая, что не суждено больше мехам развернуться на шанхайском летнем уличном застолье, не  пробегут по кнопкам шустрые пальцы Тимофея Синицына, никто не пустится в пляс под его весёлый перебор. Никогда больше товарищ не явится к нему в гости, тайком суя в руки принесённый гостинец – бутылку водки или вина, которую они потом втихаря разопьют в «маленькой» комнате, за душевным разговором.

Что же ты наделал, Тимка, друг мой верный?

Глаза Гаврилыча неожиданно наполнились слезами, и он отвернулся к окошку, за которым весеннее солнце растапливало своими лучами снег на скалистых склонах хребта Парккина.

Жил Тимоха рядом, работали вместе, выпивали по выходным, каждый день то ругались, то обнимались – в общем, всё как обычно, думали – ничего особенного, всегда так будет. А вот умер, не стало его – и как будто кусок сердца вырвали у Гаврилыча, дыра образовалась в душе, и зарастёт ли, заполнится она чем-нибудь в будущем?

Кто-то вошёл, заскрипев входной дверью, и мужики обернулись: в прихожей стоял старый татарин Толобай, ветеран-фронтовик, одиноко живший в своём небольшом покосившемся домишке. Он был нелюдим, молчалив, тесных знакомств ни с кем из жителей Печенги не водил, но если кому-то требовалась помощь, то деда не нужно было просить дважды, никому не отказывал. Никто не знал и не помнил, как, когда и почему этот человек оказался в посёлке, есть ли у него где-нибудь родные, к нему относились хоть и с уважением, но немного настороженно, как относятся люди ко всему непонятному.

В тёплые дни Толобай мог подолгу сидеть на скамеечке у своего дома, беспрестанно куря самокрутки из пачечного табака, - папирос и сигарет он не признавал, - и любой мог сесть рядом и сидеть до морковкиного заговенья – всё равно завязать разговор со старым фронтовиком ни у кого не получалось, сколько не пытались мужики. И праздники старик не любил – в праздники на улице появлялся реже, чем в будние дни, в праздник вообще не увидишь Толобая на улице – дома  дед отсиживался, только дым из трубы свидетельствовал, что хозяин ещё жив.

И вот сейчас он неуверенно мялся в дверях, одёргивая и без того растянутые рукава своего древнего грубой вязки выцветшего свитера, не зная, что сказать в такой обстановке, как начать разговор. Наконец, покашляв в кулак, он прошёл в комнату, мельком взглянул на тело и спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

- Значит, так Тимофей решил?

Гаврилыч, горестно вздохнув, ответил за всех:

- Выходит, так. Не смог больше без Любы, бедняга.

- Дурак он, а не бедняга! – с неожиданной яростью выпалил Толобай. – Дурак сопливый! Плохо ему было? Да, плохо! И мне плохо, а я живу. Живу, хоть каждый день свою жену и детишек убитых вспоминаю, душа от боли корчится, а живу. Что же мне, тоже в петлю? А люди вокруг – им я не нужен разве, не пригождаюсь иногда, а? Когда моих немцы убили, я на фронте был, отступали мы. Весточка пришла – думал, конец всему пришёл: нас тут немцы добивают уже, а там всех родных потерял – сами представьте, что в голове у меня творилось! Но стал я жить дальше, через силу жить стал, хоть и потеряла жизнь для меня всякую ценность. Война уже давно закончилась, и вдруг в один прекрасный день подумал: а застрелись я тогда в сорок первом, как задумывал однажды ночью, кто бы немцев, мной подстреленных, вместо меня положил? Кто бы потом, после войны мои кирпичи клал на стройках, заново людям жильё отстраивая? Кто бы в этом посёлке вместо меня плотничал-столярничал? Понятно, что незаменимых людей не бывает, кто-нибудь да сделал бы за меня мои дела, но тогда бы ему больше работы досталось, а я бы дезертиром числился. Таким вот, каким Тимофей Синицын оказался.

Такого долгого монолога от деда Толобая не ожидали и не нашлись, что ответить, а он деловито подошёл к Гаврилычу и спросил:

- Ты с ним дружил крепко, родственников у него нет, ответь: продашь ли гармонь Тимофееву мне? У меня такая в конце войны была, долго с ней вместе был, а после войны украли её. Так продашь?

Василий, растерявшись, оглядел всех в комнате. По взглядам соседей понял, что никто не оспаривает его прав распоряжаться скромным имуществом друга, видимо, никто иного и не предполагал.

- Хорошо, - ответил он.- Забирай, всё равно никто из нас играть не умеет, пропадёт гармонь. А сам-то ты как? – вдруг вспомнил Василий и указал на скрюченную правую руку Толобая. – Как ты с гармонью справишься своей рукой?

Старик заулыбался, сощурив и без того узкие глаза, и ответил:

- Справлюсь, Вася, не волнуйся. Может, и похуже Тимофея, но ты и не заметишь.

Левой рукой Толобай достал из кармана смятую бумажку и, неловко развернув её загрубелыми от работы пальцами, протянул Гаврилычу.

- Вот, возьми,- сказал он, стесняясь.- Если мало – скажи, я добавлю… Чтобы по-честному было, без обид…

Василий взглянул: мятая бумажка оказалась сторублёвой купюрой – невиданная цена за старую гармонь, Гаврилыч и на половину этой суммы не рассчитывал.

- Многовато даёшь, дед.

- В самый раз.- Толобай уверенно и быстро сунул ему сторублёвку в руку, поднял с пола гармонь, и, собираясь уходить, сказал:

- Я пошёл. Насчёт гроба не волнуйтесь – я сейчас займусь сам, к похоронам всё сделаю, как надо.

Ещё раз взглянул на Синицына и, горестно покачав головой, промолвил:

- Сглупил мужик. То, на что рассчитывал, там его не ждёт…

Гаврилыч понял, что имел в виду старый татарин: если Тимоха, покончив с собой, думал встретиться с Любой, то по каким-то причинам он просчитался, не получилось у него задуманное. Но почему?

Он вышел следом за стариком, и, догнав его уже во дворе, спросил:

- А почему не ждёт, Толобай? Ты-то откуда знаешь, что не ждёт?

Толобай внимательно посмотрел на Василия, оглянулся по сторонам и предложил:

- Давай сядем на лавочку, а то мне, старому,  тяжело с гармонью стоять.

Они вдвоём устроились на скамейке около Тимохиного забора, на самом солнцепёке. Старик поставил гармонь рядом с собой, достал из кармана кисет и бумагу, ловко, как фокусник, свернул самокрутку и прикурил. Обнял одной рукой гармонь и прищурился на солнце.

- Тимофей, конечно, мучился сильно – это факт,- начал он. – И что он там у себя в голове прокручивал, о чём его мысли были всё это время после смерти Любы – мы только догадываться можем. Но обычно в такой ситуации человеку кажется, что если ему самому умереть, то ТАМ будет лучше, чем ЗДЕСЬ. Что умерев, он снова окажется рядом со своим любимым, сможет сказать то, что не успел сказать при жизни, дать то, что не успел отдать здесь. Именно из-за этого многие идут на самоубийство после смерти близкого человека, как Тимофей после смерти жены. Только забывают, что умереть и убить себя самому – это разные вещи, Вася, абсолютно разные! Это мог бы сказать тебе любой священник, если бы поблизости нашёлся какой-нибудь. Только не осталось их у нас, то ли мы их сами вывели, то ли верить в Бога у нас не модно стало – не знаю… Я мусульманином числюсь, и тоже забыл, когда в мечети был последний раз, вроде мальчишкой ещё, с отцом и братом… Да суть не в этом, суть в том, что нехорошо самому себя убивать, грех это. И все мы сердцем чувствуем, что грех! И не встретится Тимофей с Любой своей, в разных местах их души находятся.

Стало обидно Василию за друга, спросил он татарина:

- Откуда ты-то знаешь, что так уверенно говоришь? Кто вообще может об этом что-то говорить? Бывали там, что ли, видели чего?

- А обязательно видеть, чтобы знать? Ты вот в Париже когда-нибудь бывал? Нет! И не видать тебе его, как своих ушей! Так что теперь: Парижа не существует?

- Так это – Париж, а то – загробная жизнь!

- Ладно, я пошёл, мне ещё гробом заниматься. А ты, Васек, себя спроси – прав я или нет!

И необычно разговорчивый в этот день Толобай выбросил окурок в грязь, поднялся, перекинул ремень гармони через плечо и отправился домой, оставив Гаврилыча в полном смятении.

«Прав Толобай: все мы чувствуем, что неправильно Тимоха поступил, ошибся он со своим убийством, только запутал всё. Неужели теперь будет мучаться ещё сильнее, чем здесь?»

К дому подъехал дребезжащий грузовик, и Гаврилыч помог мужикам погрузить мёртвого Синицына в кузов, чтобы отвезти в Никельский  морг, за пятьдесят километров от Печенги. Как-то довелось им с Тимофеем побывать в том морге: умер у них на работе один мужик – Иван Лиснев. Весной, незадолго до того, пошли вместе на рыбалку, шли к озеру на лыжах, запыхались. У Ивана кашель начался, долго кашлял и мучительно, а под конец, харкая, начал кровавые пятна на снегу оставлять. Тогдашний терапевт Алексеевич, решивший вместе с ними порыбачить в выходные, увидел всю эту красоту и по возращении назначил Ваньке обследование. Оказалось, что опухоль у мужика на лёгком, причём значительных размеров и запущенная, а операция в этом случае, как сказали врачи, шанс выжить даст весьма сомнительный.

И отказался Иван от операции, плюнул, на всё рукой махнул. Попил пару недель с горя, потом принялся дела свои в этой жизни приводить в порядок. Снял со сберкнижки деньги, что откладывал крупицами на покупку дома где-нибудь на Большой Земле, все перевёл дочери с зятем в Калиниград, чтобы им потом с оформлением наследства не возиться.  Соседям указал, какие кому вещи забрать, и хоть люди ругались в ответ на эти наказы, - мол, чего раньше времени наследство раздаёшь?- но Иван на их выкрики отвечал одинаково:

- Раньше времени? А вовремя – это когда будет? Когда мёртвый в гробу буду лежать? Вы слушайте, да запоминайте, чтобы потом меж вами споров и склок не было.

Последние два месяца Лиснев целыми днями, невзирая на погоду, сидел на крылечке своего дома. Он был очень слаб и даже с трудом разговаривал, а последнюю неделю вовсе перестал из дома выходить, соседи сами заходили по нескольку раз в день. Носили еду – но не ел ничего Иван, плох стал совсем. И однажды под утро отдал Богу душу. Тихо ушёл, без стонов и видимых мучений.

Вот его и возили в Никель Василий с Тимофеем. Пожилой патологоанатом в очках, усами и бородкой похожий на доброго доктора Айболита, отворил широкие двойные двери, и внесли они Ивана на солдатском одеяле внутрь, положили на одну из свободных металлических тележек, среди нескольких других мёртвых тел, и оставили там, в тишине и сладком зловонии.

Гаврилыча больше всего почему-то испугали морговские мухи. Эти мухи садились на трупы, взлетали, кружились в тошнотворном маслянистом воздухе, а после норовили приземлиться на него, Василия, отчего в душе возникал панический ужас, а в организме тошнота и позывы к рвоте. Гаврилыч постарался быстрее выбраться на улицу, на свежий воздух, подальше от мёртвых тел и зловещих мух.

На улице нервно достал папиросу и, сломав пару спичек, закурил.

- Извините, ребята, - сказал вышедший следом врач.- Морозильники не работают – ремонт! Приходил вчера мастер, обещал к сегодняшнему дню запустить, да сегодня его что-то не видно. Наверное, подгулял или забыл.

- Да чего там,- успокоил патологоанатома Тимофей.- Ну, пахнет немного – не смертельно же! Мы ведь не жить сюда приехали. Это вам, должно быть, тяжеловато в такой атмосфере находиться во время работы?

- Мы люди привычные. Запаха почти не замечаю. Разве что в первые минуты, когда утром внутрь захожу, а потом… Вы за своим другом приезжайте послезавтра, к этому времени всё будет готово. Его бы и вскрывать не стоило – всё и так понятно, но правило есть правило! Положено так.

Вот теперь и сам Тимофей попал к своему последнему врачу – к доброму Айболиту. Так и работал тот в своём мрачном и тяжело пахнущем «отделении», единственный врач, который имеет в своём распоряжении самый точный метод диагностики – вскрыть тело и точно разглядеть всё, что захочет.

Про Синицына тогда он тоже сказал что-то вроде «его бы и вскрывать не стоило, всё и так видно, но правило есть правило».

И вскрыл.

Среди весёлых криков и громкой музыки, задумавшийся в своём тёмном углу стола, сильно захмелевший Гаврилыч краем уха услышал, как кто-то садится на стул рядом с ним. Погружённый в мысли, дед даже не обратил на это внимания, но вдруг…

На скатерть перед лицом Василия Гавриловича чья-то рука осторожно положила старую шляпу. Ту самую, что врезалась в память сильнее, нежели черты лица человека, её носившего на своей дурной голове.

Больное сердце Василия Гавриловича ухнуло, остановилось, панически трепыхнулось пару раз, опять дало сбой и, напрягшись, всё-таки застучало, пусть неровно и слабо, но заработало. Мгновенно вспотев, словно пришлось пробежать пяток километров, Гаврилыч, страшась, взглянул на лицо сидевшего рядом человека. И, несмотря на то, что заранее знал кого увидит, всё же испытал настоящий шок: как и предполагалось, на него смотрел старый приятель Тимофей Синицын, вынутый из петли в собственном доме более двадцати пяти лет назад. Смотрел спокойно и с любопытством. Он ничуть не изменился с того вечера, когда в последний раз приходил в гости к Гаврилычу, и лишь тоски в глазах не стало – её заменили лёгкая грусть и какое-то… понимание чего-то, что ли? Под этим взглядом Тимофея Гаврилыч перевёл дух, понемногу взял себя в руки, налил водки.

- Не надорвёшься? – спросил Синицын, кивком указав на бокал.

Василий в ответ нервно покрутил головой и влил в себя спиртное. Привычно ухнул, рукой схватил что-то с тарелки и проглотил не жуя. В голове всё смешалось: где явь, а где бред? Откуда всё это свалилось на него сегодня? Может быть, он просто переборщил с выпивкой, давно уже «вырубился», а всё происходящее вокруг – просто пьяные бредни, рождающиеся в отравленном винными парами мозге? Хорошо бы так…

- Как живёшь, старый стручок? – спросил Тимоха, улыбнувшись. – Смотрю, боишься сдавать позиции, за жизнь цепляешься?

Не зная, что ответить мёртвому Синицыну, Гаврилыч неопределённо пожал плечами.

- Правильно, - одобрительно кивнул Тимофей. – Цепляйся, пока можно, живи. Если цепляешься – значит, жить тебе ещё  интересно. Значит, есть что-то в жизни, что ты хотел бы довести до конца.

Он повернулся, взглянул на пляшущих медиков, и воротник его рубахи открылся шире, показав при этом тянущийся через шею от груди к затылку, зашитый грубыми нитками через край, разрез вскрытия.

- Их тоже многое в жизни держит,- продолжал друг, глядя в зал, - много большее, чем тебя, старого, но они при этом каждую минуту о смерти не вспоминают, как ты. Когда придёт – тогда и придёт. Пойми, Вася: зачем портить праздник мыслями о ней? Ну, прихватило у тебя сердчишко – так срок пришёл, лет-то тебе сколько! И жил ты – спортивным образом жизни похвастаться не можешь? Так что же затрепыхался-то? Время пришло, инфаркт – это предупреждение тебе, чтобы дела в порядок привести успел, чтобы простил всех, и тебя простили. А ты уполз в какую-то скорлупу, в какую-то ракушку, как улитка безмозглая, рассчитывая, что там тебя Смерть не отыщет? Никуда не денешься, Васек - все там будем! Я вот уже там! – и Тимоха захохотал.

- Дяденька, - послышался рядом тихий детский голос.- А здесь моей мамы не было?

Гаврилыч обернулся и увидел ту самую печальную бледную девочку, что повстречал сегодня днём около своего дома. В том же красном пальтишке и маленьких валенках, шея так же замотана полосатым шарфом, только шапочку девочка сняла с головы и держала в руках, а в светло-русых волосах запеклись большие кровавые сгустки. Она, не отрываясь, смотрела своими водянистыми невидящими глазами на Василия Гавриловича, ожидая ответа, и, не дождавшись, снова спросила:

- Моя мама сюда не приходила?

При этом из уголка её рта побежала к подбородку струйка тёмно-алой крови, которую малышка вытерла привычным жестом руки.

- Не приходила, - ответил за Гаврилыча Тимофей. – Иди, погуляй. Не мешай, когда старшие разговаривают.

Девочка медленно пошла по залу, иногда останавливаясь и внимательно вглядываясь в лица танцующих, даже не догадывающихся о её присутствии. По движению губ ребёнка можно было понять, что она задаёт людям свой единственно важный для неё вопрос, но живые не могли дать ответа – для них она просто не существовала.

Василий Гаврилович посмотрел на друга.

- Кто эта девочка? Почему она ищет мать?

Синицын надел свою шляпу, откинулся на спинку стула и ответил:

- Эту девочку очень давно, в такой же апрельский день, убило упавшей с крыши пятиэтажного дома подтаявшей глыбой льда. Она умерла мгновенно, даже не успев понять, что жизнь окончилась. Через минуту после трагедии вскочила и, испуганная, побежала домой. А дома крик, слёзы, мать в истерике - ей уже сообщили страшную новость. Девочка  так и не осознала, что плакали по ней и хоронили именно её. Мать после этого случая не смогла оставаться в Печенге и через какое-то время уехала, а девочка осталась. И все эти годы занимается тем, что бродит среди людей и задаёт каждому свой вопрос, в надежде, что кто-нибудь услышит и поможет найти маму. Но её не слышат, не слышит никто, кроме таких же, как она, умерших и по разным причинам оставшихся после смерти на месте, но от нас мало пользы – нас самих мало.

- А сколько вас в городке? – спросил потрясённый Гаврилыч. – Тех, кто остался?

- Сколько? Сейчас посчитаю…- и Тимофей, подняв к лицу ладонь, начал подсчёт:

- Ну, во-первых, я, это ясно, потом Рита,- эта девочка, её так зовут,- ещё есть маленький мальчик в родильном отделении госпиталя, но я не знаю, почему он там застрял – он ничего не говорит, только смотрит на нас и всё время плачет, поэтому не могу сказать ни как он умер, ни что его здесь держит. Однажды, после долгих моих расспросов, он начал писать своё имя в подвале здания - ты же, наверное, помнишь тот нашумевший случай?

- Унто! – вспомнил Гаврилыч. – Унто – это его имя?

- Да. Написал латиницей и писал его каждую ночь в течение недели. Видно, занятие самому понравилось, даже плакать перестал ненадолго, только вот работникам отделения от этого радостно не было, особенно тем, кто заступал в ночные смены. Этот мальчик, как я думаю, находится в Печенге дольше всех, ещё с тех времён, когда наш городок принадлежал Финляндии.

- Да, устроил парень тогда переполох! – усмехнулся Гаврилыч. – Бабы из «родилки» в панике были, попа вызывали, чтобы освятил помещение! А начальник госпиталя в это не верил, и, чтобы развеять дурацкие, на его взгляд, слухи, выставил в подвале охрану из двух солдат. Ну, а утром, когда надпись снова появилась, уже все в штаны наложили. Особенно часовые, у которых она на глазах, потихоньку, появлялась. Когда весь этот «триллер» закончился, госпиталь с облегчением вздохнул, я помню.

Глядя на товарища, Василий вдруг смутился и задал вопрос, который давно вертелся на языке:

- А ты, Тимофей? Как ты?

Тимофей тоскливо посмотрел на потолок, поправил шляпу, почесал зачем-то на шее грубый незаживающий след от скальпеля.

- Да никак, - ответил он, словно обдумав что-то.- Правду сказал тебе Толобай на скамеечке около моего дома – думал я, что с Любаней своей встречусь после смерти, снова вместе будем. А как при этом умру – это считал не важным, главным казалось – из этого мира уйти. Но, оказалось, что много значит, как ты выйдёшь из него, через какую дверь! Из этого мира я выбрался, но никуда не пришёл – все другие двери оказались для меня запертыми. В том числе и та, через которую выскочил – назад хода тоже не стало. Вот так.

- И что же было с тобой в то время, что болтался здесь?

- Время? Для меня нет времени. Нет минут, часов, нет дней, лет. Иногда возникает что-то немного похожее на время. Вот как сейчас, когда я говорю с тобой, а ты меня слышишь, но в основном…- Синицын замолчал, закрутил в воздухе рукой, подбирая какое-то слово. – В основном – я в оцепенении. Да, в оцепенении! Вася, представь: время стоит, никуда не идёт. Ты не живёшь, но и не умер. А все мысли, вся тоска, вся боль – с тобой! И в этой вечности ты с ними один на один, и нет этому ни конца, ни края, и когда наступит конец, - любой, лишь бы конец, - неизвестно. Скорее всего – никогда. Так вот, примерно…

- Как же тебе выбраться из этого, Тимофей? Чем помочь тебе, дружище? Может, есть способ какой?

- Не знаю, Васёк. Это наказание за убийство. Ведь неважно кого я убил – другого человека или себя самого, всё равно это убийство. И чувствую - нет мне прощения за содеянное.

- Ладно, считаем, что ты прав! А как же Рита и тот финский мальчик из подвала, Унто? Они-то за что здесь мучаются? Малышка никого не убивала, да и ничего плохого в жизни наверняка не успела сделать – слишком мала для этого, ей такое наказание за что?

- Не знаю я ничего про них, Васька! Ну что ты ко мне пристал? Я вообще по другому вопросу…

И Синицын, подавшись вперёд и упёршись своими стеклянными глазами в лицо Гаврилыча, зловеще прошипел:

- Ты-то готов умереть сейчас? Я ведь за тобой, время пришло…

Василий Гаврилович охнул и схватился рукой за сердце. Знал он, что смерть не за горами, но чтобы вот так, в этот вечер – не мог такое предвидеть. Страшно стало ему уходить.

А лицо Тимофея Синицына вдруг стало растягиваться в улыбке и, не удержавшись, товарищ захохотал.

- Как я тебя, Вася?.. Вот умора – ты чуть портки не обделал от страха!

Гаврилыч, ещё не до конца понимая сказанное, не веря, что слова Тимофея были лишь образцом потустороннего юмора, осторожно перевёл дух. Ему было не смешно.

- Я…я не умру? – дрожа от волнения, спросил он. – Это была шутка, что ли?

Тимоха перестал смеяться и серьёзно ответил:

- Это была шутка. Но ты всё равно умрёшь. – И, заметив новое зарево  ужаса в глазах Гаврилыча, поспешил успокоить:

- Не сейчас, старина, не сейчас! Всему своё время.

- Когда же?

- А ты в самом деле хочешь это знать? Я бы на твоём месте не хотел. Живи – радуйся, живи так, словно этот день для тебя последний! Живи так, чтобы люди, когда умрёшь, вспоминали тебя по-доброму, грустили без тебя, чтобы им тебя не хватало! Чтобы каждый раз, собираясь выпить и наливая водку в стаканы, все печенгские мужики говорили: «эх, Гаврилыча бы сюда! Вот мужик был хороший!» Чтобы детвора во дворах, играя и утирая свои сопли, шепелявила: «жалко дедушка Гаврилыч помер, добрый дедушка был!» Вот так живи, прекрати ныть и тратить остаток жизни на ожидание смерти. Она и без твоего ожидания придёт, когда ей следует, старый трус!

Гаврилыч смотрел на товарища с удивлением: мёртвый Тимофей, добровольно прервавший свою жизнь, рассуждает о любви к ней? Но главное, что грело душу старика - сообщение Синицына о том, что он, Гаврилыч, сейчас не умрёт, и ещё какое-то время сможет безбоязненно коптить печенгское небо и трепать нервы своей старухе.

В голове шумело – значительное количество выпитой водки давало о себе знать. Дед прищурил глаз и, наклонив голову набок, посмотрел на Тимофея, словно петушок с насеста.

- Вот, значит, зачем ты пришёл? – проговорил он, отметив при этом начавшиеся затруднения с речью. – Уму-разуму меня поучить? Я, Тимоша, понял тебя… Совсем о смерти не думать – не получится, но… я постараюсь. Постараюсь жить. Ты… здорово это сказал… про детвору-то…Здорово.

Перед глазами Василия Гаврилыча всё поплыло и закружилось, закачался зал,  раздвоились улыбающийся Тимофей Синицын и бутылка, стоящая на столе.

- Я… понял…- слабея, пробормотал старик и, бессильно изумляясь, провалился в пьяное непроглядное забытьё.

Первым забил тревогу хирург Иван, который, заметив неподвижный силуэт за столом в конце зала, прервал свой самозабвенный танец и направился туда, чтобы выяснить причины, заставившие человека принять необыкновенно странную позу. Гаврилыч сидел, головой уткнувшись в край блюда с жареной курицей, руки безвольно повисли к полу, старик не подавал никаких признаков жизни. Ваня несколько раз потряс его и, всё более охватываемый паникой, крикнул:

- Сюда кто-нибудь! Гаврилыч!...

С первого раза за грохотом музыки его не услышали, и хирургу пришлось крикнуть громче. При этом в его голосе уже прозвучали истерические нотки, которые моментально привлекли внимание, прервали  веселье, остановили музыку и танцы. Сквозь толпу к старику пробился Командир, взглянул, пощупал пульс и крикнул:

- Рома, иди сюда! Где терапевт?

- Роман Борисович ушёл час назад! – ответил чей-то взволнованный женский голос из толпы. – Домой пошёл.

- Чёрт! – Алексей увидел поблизости зампотыла Володьку, перепуганного, с дрожащими губами, послал его звонить в приёмное отделение госпиталя:

- Пусть готовят реанимацию! Там как раз Колесниченко-реаниматолог дежурит. «Скорая» чтобы через две минуты была здесь!

Василий Гаврилович уже лежал на полу, а изрядно выпивший Безмолов, красный от волнения и вина, начал делать ему искусственное дыхание. Он давил руками на грудную клетку Гаврилыча и периодически, словно в страстном поцелуе, припадал к его рту своими губами.

- Как его состояние?

- Не дышит он! – нервно крикнул Безмолов, оторвав свой заслюнявленный рот от деда. - И пульса нет!

- О, Господи! Да где же эта «скорая»?

Люди были растеряны и испуганы, они стеснялись смотреть друг другу в глаза. Все знали об инфаркте Гаврилыча и предполагали самое худшее. Кто знает, когда ему стало плохо, сколько времени пролежал старик в бессознательном состоянии - ведь никто не обратил внимания! Умер человек среди праздника, в гуще медицинских работников, а им было наплевать – все занимались танцульками! Стыд-то какой…

Из примчавшейся «скорой» выпрыгнули дежурный врач Аркадий Колесниченко и два солдата с носилками. Гаврилыча в мгновение ока закинули в машину и доставили в приёмное отделение госпиталя, день образования которого он так памятно отметил в этот раз. Там, мча каталку по коридорам, с него начали срывать одежду и готовить к процессу воскрешения из мёртвых, и, когда подъехали к дверям реанимации, старик лежал абсолютно голый, если не считать носков.

Медсёстры уже наполняли шприцы волшебными снадобьями, в углу пугающе гудел  какой-то фантастического вида аппарат, отработанными движениями медики вставляли в старика трубки и лепили присоски, а дежурный врач лично заботливо склонился над ним, когда внезапно замер, принюхиваясь. Одна из девушек-медсестёр мельком взглянула на него – реаниматолог зловеще заулыбался, вглядываясь в лицо пациента.

- Аркадий Семёнович, что случилось? – спросила обеспокоенная таким поведением врача девушка. – Что с вами?

Реаниматолог перевёл взгляд на неё, и пригласил подойти поближе:

- Понюхайте, Шурочка, этого «сердечника». Понюхайте получше!

Шурочка склонилась над Гаврилычем, осторожно втянула воздух носиком, поморщилась и возмущённо протянула:

- Да он пья-я-ный!..

- Он не просто пьяный, а мертвецки пьяный! А наши, сами все хорошо «под мухой», запаха, конечно, не уловили – думали, что если дед после инфаркта год не пил, то это счастье будет продолжаться вечно. А он взял и нажрался, как поросёнок! Вот вам и весь сказ! Результат ЭКГ готов?

- Готов. Вот, взгляните.

- Да всё у него в норме. Конечно, сделаем серию ЭКГ, но уже видно: сегменты ST – неплохие, Q – в порядке, всё остальное…По крайней мере, для конкретного случая выглядит неплохо. Пульс слабоват, но ровный, как у спортсмена, это нормально – человек пребывает в пьяной отключке, давление низкое, а дыхание вы сейчас сами могли почувствовать, оно даже с ароматами. Так что прекращаем горячку пороть, понаблюдаем дедушку для очистки совести – и домой, дальше пусть супруга его реанимирует. Что-то мне подсказывает – у неё это получится лучше, нежели у нас с вами. Позвоните-ка ей, кстати, чтобы была в курсе событий. А иначе привезём домой – много объяснять придётся, разволнуется женщина. Скажите: так, мол, и так - дед упился, но бить лучше завтра, сейчас спит.

- Боже мой, старый человек, инфаркт был, а он пьёт! О чём думает? Ведь умереть может в любую минуту! – сокрушённо покачала головой Шурочка.

- Не дождётесь! - сказал ей стоящий рядом Тимофей Синицын, Шурочка не услышала, а призрак нагнулся к лицу пьяного Василия Гавриловича: – А вот про Клавку-то они верно говорят – будет тебе от неё Варфоломеевская ночь за все сегодняшние выкрутасы, пень трухлявый!

Василия Гавриловича доставили домой на той же «скорой». Перед отправкой одели пьяного, тяжёлого и неповоротливого деда наспех, поэтому нижнее бельё натягивать не стали - просто завернули в полиэтиленовый пакет, который Колесниченко около крыльца молча, без каких-либо объяснений, вручил взволнованной бабушке Клаве. Когда солдаты вносили деда в дом, он на секунду открыл глаза, безмятежно заулыбался и заорал «быва-а-али дни весёлые…». Жена при этом испуганно заголосила на весь Шанхай, словно случилось нечто непоправимое и страшное,  от её воплей в окнах соседних домов стал загораться свет – встревоженные криком соседи вскакивали с кроватей и через стёкла напряжённо вглядывались в ночную тьму, пытаясь разглядеть источник пугающего крика. Живущий неподалёку Николай Наумович, набросив на плечи полушубок, в спортивных штанах и тапочках, уже бежал по обледеневшей тропинке к дому стариков.

- Что стряслось, Степановна? – запыхавшись от бега, спросил у бабки сосед. – С Гаврилычем что-то? Зачем «скорая»?

Всхлипывающая старушка не могла рассказать ничего, потому что многого не знала. Врач уехал, а из её междометий и обрывочных фраз, прерываемых всхлипами и причитаниями, Николай понял лишь суть – дед ходил на торжество, там напился в хлам, и домой его доставила «скорая». Причём деда - отдельно, новые цветастые трусы – отдельно, а что перед тем произошло в Доме офицеров – оставалось для бабки и Николая покрыто мраком неизвестности. Пакет с трусами вкупе с угрозой Гаврилыча найти себе на вечеринке молодуху, наполнял сердце Клавдии Степановны обидой и ревностью, её терзали подозрения, и нехорошие мысли, одна гаже другой, не давали покоя. К тому же о скором прибытии пьяного деда предупредила по телефону какая-то девушка, она же сказала, что Гаврилыч упился в дым, ждите, мол, бабушка. И захихикала, разлучница…

Василий Гаврилович же, напротив оставался вполне равнодушным ко всему происходящему вокруг него, и крепко спал мирным сном, громко всхрапывая и периодически выдувая из ноздри удивительно огромный пузырь.

- Вот что я скажу, Степановна, - решительно сказал женщине Николай, немного подумав. – Сейчас всё равно ничего не добьёшься – пусть спит, а утром можно и спросить. Но сильно ты его не тряси - я сам, через госпитальных попытаюсь чего-нибудь разведать о том, что у них на вечере произошло. Иди, ложись спать и ни о чём не думай.

- А как эти трусы-то объяснить, Коля? – всхлипнув, протянула злосчастный пакет старушка.- Вот ведь, кобель старый, чего затеял!

Николай, при намёке на дедову измену с трудом подавил смех, поскольку Гаврилыч и сексуальные утехи в его представлении были понятиями абсолютно несовместимыми. Но Степановне этого говорить не стоило их чувства мужской солидарности, чтобы не уронить Гаврилыча в глазах жены, ревнует женщина – значит, любит.

- Ты, Степановна, не торопись с выводами, - сказал сосед вслух. – Завтра всё выясним, не волнуйся. Утром, как он проснётся, ты мне дай знать, а уж я приду и потихоньку все подробности узнаю! Поняла?

- Поняла, Коленька, поняла. Ох, беда-то какая! Ведь не жалеет себя, старый чёрт, за старое взялся: пьёт, стервец - ни о чём не думает! Вот так сердце встанет, помрёт – как я одна останусь?

И Клавдия Степановна тихо завыла, а Николай, приплясывающий от холода в своих тапочках, сказал:

- Замёрз я, Степановна. И поздно уже. Пойду, пожалуй. Завтра, смотри: действуем, как договаривались! Не забудь!

Под утро, когда пьяный угар стал выветриваться, а похмелье ещё не сдавило голову, Гаврилычу приснился сон.

Снилось, будто они с Тимофеем, снова молодые и крепкие парни, идут по берегу залива, чистому, ещё не загаженному битыми бутылками, мятыми пивными банками и пустыми упаковками из-под жратвы.

А недалеко, в волнах, видна огромная спина большой неведомой рыбы, плавающей вперёд и назад. Её чешуя сверкала разноцветными бликами на весеннем солнце,  то скрываясь в воде, то вновь появляясь, а Гаврилыч любовался этим переливами и думал: «А вот если ей по хребту камушком-то попасть, а?»

Тимофей был спокоен, улыбался и вглядывался вдаль, где на той стороне залива, у начала фьорда, виделись в лёгкой дымке старые постройки. Друзьям было хорошо и радостно. Отчего – Василий Гаврилович не понимал, да особенно и не старался понять, хорошо – и ладно.

Синицын подошёл к самой кромке воды, даже ноги замочил в набежавшей волне, как вдруг красивая рыба повернула и поплыла в его сторону. Василий увидел это и испугался за товарища, но тот помахал рукой – мол, всё в порядке, не волнуйся, - и пошёл навстречу чудищу, заходя всё глубже и глубже в воду. Рыбина уже подплыла вплотную и даже высунула на поверхность морду, которая оказалась совсем не такой, какую ожидал увидеть Гаврилыч: у рыбы оказались человеческие глаза, и смотрели они на Тимофея и Василия умно и по-доброму.

«Зла не сделает»,- подумал Гаврилыч, успокоившись.

А Тимофей тем временем вскарабкался на разноцветно сверкающую спину, ухватился руками за плавник, помахал старому товарищу, и рыба, ударив своим хвостом, развернулась и поплыла в сторону моря, увозя приятеля всё дальше и дальше от печенгского берега, куда-то к другим далёким берегам, где живут и плавают  такие вот необычные существа.

«Хорошо там будет Тимохе, интересно, наверное, - с грустью подумал Василий Гаврилович, махая вслед, - Надо будет проведать его как-нибудь…».

Он хотел подумать ещё о чём-то приятном и добром, но всхрапнул, спугнув видения, заворочался с боку на бок, а когда угомонился, то до самого утра ничего больше во сне не увидел.

Утро удивило Василия Гавриловича тишиной и сравнительно неплохим самочувствием. Похмелья, какое ожидалось после «буйного» вечера, не было, Клавдия молчала – живи да радуйся. Но был неприятный осадок, вызванный потерей части воспоминаний, и очень важной, как предполагал дед, части. Что случилось во время разговора с Тимофеем за столом в Доме офицеров, как удалось попасть домой – вот что волновало старика, пока он, тихо как мышь, лежал на кровати, и, отвернувшись к стене, прикидывался спящим, чтобы оттянуть насколько возможно, предстоящий «разбор полётов».

«Хоть бы пришёл кто-нибудь из знакомых,- с надеждой думал Гаврилыч, надеясь, что присутствие в доме постороннего человека заставит жену смягчить приговор и наказание.- Вот чёрт меня попутал с водкой! Э-эх!»

Словно по волшебству, после его «э-эх» за окном послышался шум подъезжающего автомобиля. Гаврилыч напрягся в ожидании – сейчас выплывут подробности!

Стук в дверь, шаги супруги, тихий голос Володьки – зампотыла. О чём они там воркуют, не могут громче говорить, что ли?

Гаврилыч, собираясь подкрасться поближе, сел на кровати и скинул одеяло. О, Господи! Тело ниже пояса ослепило своей первозданной наготой, причины коей были Василию неведомы. Когда шок от увиденного прошёл, старик перевёл дух, обмотался одеялом и, стараясь не скрипеть половицами, подкрался к двери.

- Вот в таком вот виде, Володенька, - услышал он плаксивый голос супруги.- Ты-то не видел, с кем он там веселился?

- Да что вы, тётя Клава! – отвечал Володька. – Гаврилыч себя прилично вёл, ничего такого за ним замечено не было…

- Не было… Дурное дело – оно хоть и нехитрое, да на виду делать не станут. А мой-то, Васька – кобель известный!

Гаврилыч довольно заулыбался, хоть и смог найти объяснений, почему Клавдия считает его «известным кобелём»: за всю жизнь ни в чём аморальном замечен не был и поводов так думать о себе не давал. Но всё равно – приятно. Ревнует, значит, бабка. Ну-ну…

Дверь распахнулась так резко, что старик, отшатнувшись, потерял равновесие и выпустил одеяло из рук. Оно упало, открыв взорам жены и гостя все интимные прелести «известного кобеля», который, взвизгнув от неожиданности, зажал «хозяйство» ладонями и, хаотично пометавшись в узком пространстве комнатушки, подхватил на бегу с пола одеяло, шмыгнул в кровать и затих.

- О-ой! – начала голосить Степановна. – Видишь, Вовочка, совсем он стыд потерял. Что теперь будет-то с нами?

- Рот закрой, дура! – крикнул из кроватного угла Гаврилыч. – Ты чего мелешь при госте? Постеснялась бы!

- Постеснялась бы? – вмиг прекратила вой жена. – Ты меня скромности учить собрался, паскудник? Домой без трусов является за полночь пьяный, утром перед гостями причиндалы демонстрирует, а меня учит приличиям? Эксгибитор!

- Эксгибиционист, – поправил зампотыл, которому становилось неловко от зарождающегося в его присутствие скандала. – Я ведь к вам, Гаврилыч, по делу. Вчера подарок-то забыли в суматохе, вот я решил с утра сам завезти его тебе. Там, в Доме офицеров, наши зал убирают, моют после вечеринки, а я вещи в часть отвозил, ну и к тебе заглянул по дороге.

И Володька потряс коробкой, которую держал в руках.

- Тебе подключить или сам разберёшься?

- Лучше подключи сам, а то напутаю чего-нибудь…

Майор достал DVD и стал возиться с проводами около телевизора. Клавдия Степановна, потоптавшись в дверях, ушла на кухню, прикрыв дверь.

- Что, дед, влетел по-полной? – тихо спросил Володя и посмотрел на старика с обидой. – Ты меня вчера чуть с ума не свёл – испугался я, что ты концы отдал. Слов не найду, как тебя обозвать.

- А ты и не обзывай, Володя, – фальшиво лаковым голоском ответил дед. – Не отдал же я концы - чего волноваться?

- Командир тебя иметь будет после выходных. Сказал: если старик сам не явится, то лично к нему поеду, но тогда он раком у меня всю жизнь ходить будет, старый хрыч!

- Так и сказал? Я этому сопляку!..- Гаврилыч, забывшись, подскочил было на кровати, но, вспомнив о наготе, вновь улёгся. – Врешь ты! Не мог Алёшка так про меня сказать!

- А вот и сказал. А ещё сказал, что в следующий раз лично тебя в реанимации разрядами убивать станет. «Буду, говорит, кончать этого седого пня током, под видом реанимирования, всё равно никто его вскрывать и до истины докапываться не станет – в больнице ведь умер, нам, врачам, поверят! А что? Всё равно только небо зря коптит и нервы всем мотает, седая гнилушка. Гитлер таких усыплял, как животных, может, и нам пора с Гаврилыча начать?»

- Это… Да это ведь…- задохнулся от возмущения Гаврилыч. – Это беспредел какой-то! Вы клятву Гиппократа давали, не имеете прав таких – человека убивать! Я вот приду в понедельник, устрою вам с Алёшкой реанимацию, сопляки херовы!

Дед хотел разразиться более длинной тирадой, но, заметив, шкодливую улыбку на лице Вовки, всё понял.

- Опять ты меня, Володька, разыгрываешь? Опять моё больное сердце до инфаркта доводишь?

- Я? До инфаркта? – удивился зампотыл.- А чем ты вчера на вечере занимался, дружок? Самому можно до инфарктов доходить, а я помочь хочу – мне нельзя? Ладно, закончим об этом, - сменил тон Володя. – С бабкой-то как думаешь конфликт улаживать?

Гаврилыч горестно вздохнул и развёл руками: мол, как тут уладишь – видишь всё сам!

- Может, я немного помогу разрядить обстановку? – предложил майор. – Давай, побуду тут некоторое время, поболтаю с вами, успокоитесь, развеселитесь…А?

- Сделай милость, Вова, - ответил Василий Гаврилович, с благодарностью глядя на него. – Ты парень умный, у тебя получится. Только не покидай в такое лихое времечко, прибьёт она меня под горячую руку!

- Не бойся, дед, не покину в тяжёлый час!

Зампотыл поднялся с пола, отряхнул форменные брюки и громогласно объявил:

- Готово, Гаврилыч! Теперь можешь порнуху свою включать!

Гаврилыч страшно зашикал, и Володька испуганно прикрыл рот ладонью – не хватало ещё масла порнографии подлить в огонь семейного скандала!

- Может, сделаем проще? – сказал он после недолгой паузы. – Расскажу ей, как всё на самом деле было? Ведь ничего такого не случилось, просто ты нажрался, решили, что инфаркт…

- Ты мне сначала всё расскажи, а то я не в курсе.

- Ну, решили, что инфаркт, стали тебя откачивать. Безмолов, кстати, тебя при всех взасос целовал – рот в рот дыхание делал! Чего греха таить, все были поддатые, запаха твоего не распознали, Командир «скорую» вызвал. Уже в реанимации Колесниченко увидел, какой там «инфаркт» у тебя. А перед тем, сам понимаешь, раздели донага, обратно одевать такого борова неподвижного трудно, вот трусы с майкой не напялили - в пакет сложили. А бабка, видать, подумала, что ты где-то «налево» сходил, нарезвился, напился. Интересно, а кого она твоей кралей считает? Может, догадываешься?

Гаврилыч не догадывался. Это неважно – кого, лишь бы поверила правдивому Вовкиному рассказу. С этим более-менее разобрались, а вот как быть с Тимофеем Синицыным и Ритой? Они-то были на самом деле или являлись персонажами лёгкой формы белой горячки?

Друг Володя в обычной своей весёлой и непринуждённой манере завязал со Степановной разговор, во время которого сообщил подробности вчерашнего происшествия, причём сообщил так, что старушка в конце уже хохотала до слёз и добро поглядывала в сторону Гаврилыча, изображавшего лживое смущение и раскаяние. Бабка принесла ему из шкафа трусы и майку, и дед, одевшись, смог выбраться из кровати.

Пришёл сосед Николай, и, увидев, что в доме у стариков уже воцарились мир и взаимопонимание, не стал задавать вопросов и поднимать больную тему, а молча принял приглашение сесть за стол и выпить чаю.

Они сидели вчетвером, и в это утро в доме у Гаврилыча было весело и шумно, почти как в старые добрые времена, а сам хозяин и его супруга глядели друг на друга с теплотой и любовью, от которой у обоих замирали сердца. В окно светило апрельское солнце, свисающая с крыши сосулька стала вполовину меньше, чем была вчера, весёлый Буран, встревоженный невиданным доселе шумом в доме, упираясь передними лапами в подоконник, заглядывал через окно в кухню и громко лаял.

«Что это творится? - думал старик. – Неужто весна на нас так действует?»

В разгар застолья прозвучал телефонный звонок – звонил Серёжка. Гаврилыч радостно кричал в трубку, отвечая на вопросы сына о житье-бытье, слушал детское щебетание милых внуков, и сердце его готово было взорваться от счастья – так много его вдруг свалилось в одно весеннее утро!

Клавдия Степановна тоже была счастлива, глядела на деда ласково и единожды, мимоходом, погладила она своего мужа плечу, отчего Гаврилыч окончательно опешил. И тут же поклялся самому себе никогда больше не печалить жену, не устраивать концертов, подобных вчерашнему. Поклялся и принялся припоминать: в который раз уже звучит эта клятва?

Когда гости ушли, он обнял жену за талию и сказал, постаравшись придать голосу роковую сексуальность:

- Слышь, Клава… Там Вовка какие-то фильмы мне поганые подсунул. Может, поглядим на старости лет, а? Глядишь – вспомню, как чего делается…

Солнце в этот день грело слишком яростно для мурманского апреля. Снег таял на глазах, а с крыш домов не капало – лило ручьями. Взбалмошные воробьи кувыркались в грязи и истерически чирикали у подъездов, а дети в такой тёплый день не могли находиться дома – они просто бесились на детских площадках.

Пятилетний Алёшка и его приятель Санёк пинали друг другу красный мяч во дворе напротив серого кирпичного пятиэтажного дома с покатой крышей. Их мамы, видя вполне предсказуемое поведение сыновей, потеряли бдительность и принялись обсуждать какие-то сплетни и новости, позволив детям полностью отдаться футбольной горячке.

- Я - вратарь! – кричал Алёшка. – Бей, Санёк, я ловлю!

Санёк положив мячик на землю, отошёл на несколько шагов, разбежался и ударил. Он попал точно, мяч взвился ввысь, дугой пролетел над неудачливым «вратарём», врезался в серый дом и упал недалеко от стены.

- Не поймал! – крикнул Санька. – Беги за мячиком!

- Только потом ты ловить будешь!

- Буду. Беги!

И Алёшка побежал.

Снег, копившийся на крыше дома всю зиму, за теплые последние дни превратился в лёд, и эта глыба, подтаявшая снизу от тепла металлической кровли, внезапно сдвинулась с места и, ускоряя движение, заскользила  к краю.

Дети и взрослые во дворе не заметили её движения, – люди не так часто смотрят наверх, как иногда следовало бы, - а  маленький мальчик и неподъёмный кусок льда неумолимо приближались друг к другу,  чтобы встретиться в одной страшной кровавой точке.

                Алёшка мчался, шлёпая маленькими тёплыми сапогами по грязной земле, и уже был близок к цели, как вдруг, неожиданно врезавшись с разбега во что-то мягкое, потерял равновесие и упал на бок, не добежав до своего красного мячика пару метров. От растерянности мальчишка открыл было рот, чтобы заплакать или начать ругаться, но тут многокилограммовый кусок льда с шумом рухнул вниз, на то место, где должен был сейчас находиться ребёнок, и, словно снаряд неизвестной конструкции, разлетелся во все стороны прозрачными стеклянными осколками.

                - Алёша! – запоздалый крик матери вывел его из оцепенения, Алёшка повернул голову и увидел в шаге от себя маленькую девочку в красном пальто и белой шапочке, которая смотрела на него и улыбалась.

                - Чего смеёшься? – спросил её Алёшка. – Это ты меня толкнула?

                Девочка не ответила. Мальчик посмотрел на мяч – его раздавило упавшим льдом, и на земле теперь лежал рваный кусок грязно-красной резины. Подбежала мама, с ней ещё какие-то люди.

                - Ты в порядке, малыш? – спрашивали все у Алёшки, а мама даже почему-то заплакала. Алёшка не понимал, отчего ему не быть в порядке, он крутил головой, выискивая в толпе ту девчонку, из-за которой упал в грязь, испачкав штаны и руки, и по этой причине, конечно, теперь будет вынужден прервать прогулку.

                Алёшка был рассержен.

                Унто не помнил своего отца – был ещё младенцем, когда тот погиб на зимней войне с русскими. Мальчик жил в Петсамо с мамой и дедушкой, потом пришли немцы, а мама познакомилась с добрым и весёлым Тойво.

Тойво с друзьями гонял грузовички из Рованиеми, и, бывая в Петсамо, всё время проводил у них в доме. Он дружил с дедушкой и очень любил маму. Унто считал, что мама сделала хороший выбор, хуже было бы, если на месте Тойво оказался какой-нибудь Ганс. Вон, как у мамки этого маленького Мяккеля, который родился от немца – его все называют «нацистской икрой», и никто из ребят с ним не дружит, вечно один в своём дворе ковыряет в носу грязным пальцем.

Тойво привозил мальчику подарки, недорогие, но выбранные с душой. Особенно нравился парнишке грузовик, – точная копия «Опеля», на котором работал Тойво, - этот автомобильчик был любимой игрушкой Унто, с ним он ложился спать, его предпочитал в своих играх всем остальным игрушкам. Тойво обещал научить его водить машину.

И после войны забрать их с мамой и дедушкой к себе, в Рованиеми!

Финляндия вышла из союза с немцами осенью 1944-го, её правительство потребовало от немцев покинуть финские территории.

Но территорию Петсамо немцам не хотелось покидать просто так.

Унто был слишком мал, чтобы понять все тонкости политики и того, как это отразится на городке, на судьбах жителей, но в один из осенних дней мама вбежала в дом с растрёпанными волосами, в слезах, а в глазах – почти безумный ужас.

- Унто, сынок…

Сынишка испуганно смотрел на неё, не понимая, что происходит.

- Сынок, оденься и беги… Постарайся незаметно перебраться на другой берег, там укройся у кого-нибудь. Только сам не возвращайся, побудь там, у людей, - говорила мать,  одевая мальчика. – Иди, торопись!

- А где дедушка? – спросил подталкиваемый к дверям Унто, но мама ничего не ответила.

Уже пробираясь по краю обрыва к месту, где река разделялась на рукава островами, Унто вдруг вспомнил: «Опель»! Он забыл свою любимую игрушку – подарок доброго Тойво! Но возвращаться было поздно, слишком далеко мальчик ушёл от дома. И от возвращения удерживало неясное чувство страха, непонимание того, что сейчас творилось в Печенге, откуда внезапно донёсся, отражаемый скалами Парккина-тунтурри, звук автоматных очередей.

А творилось в это время в городе то, что позже историки окрестят «Трагедией Петсамо». Немцы, взбешённые выходом из войны своего союзника и его требованиями, вместе с несколькими десятками норвежских квислинговцев, устроили над финским населением жестокую расправу, согнав всех финнов на площадь и вешая их в порядке живой очереди. Тех, кто пытался бежать, расстреливали из автоматов, и участь этих жертв была более лёгкой, чем тех, кто, стоя в этой страшной очереди, смотрел на своих соседей и родственников, вздёргиваемых в петлях.

Ужас овладевал Унто. Он не представлял всей полноты трагедии, но догадался, что в городе происходят страшные вещи. Страх за свою маленькую жизнь подгонял мальчика бежать быстрее, к нему примешивалась тревога за судьбу мамы и дедушки.

Взволнованный, он добрался до берега реки напротив первого из островов.

Теперь предстояло переправиться через реку, которая в этот час из-за прилива была очень широка. В иное время года и при других обстоятельствах мальчик без труда осуществил бы задуманное – летом они с мальчишками не раз совершали подобный подвиг, невзирая на запреты родителей и угрозы наказания, - но в холодной свинцовой воде, запыхавшись от быстрого бега, с ходу бросаться вплавь – дело гиблое.

А Унто, скинув с себя одежду, бросился.

До первого острова мальчик добрался быстро, выбрался из воды и ледяной воздух сковал каждую клеточку его тела. Пробежав по желтеющей траве неширокий кусок суши, он снова прыгнул в воду, но проплыв некоторое расстояние, понял свою ошибку. Понял, но исправить ничего уже не смог. Сильное в этом месте течение, выгрести против которого было невозможно, снесло его, замёрзшего и слабеющего, ниже острова, и расстояние до берега теперь увеличилось непреодолимо. Паникуя, ребёнок ещё пытался держаться на поверхности, но холод всё сильнее сковывал движения, и Унто стал часто скрываться под водой.  Дыхание сбилось, он захлебнулся, закашлялся, при этом вдохнув в себя ещё больше мутной речной воды, которая окончательно остановила дыхание и затянула мозг сумерками. Холод подобрался к сердцу мальчика и крепко сжал, не собираясь больше выпускать из своей когтистой лапы. Унто почувствовал, что опускается на дно, гаснущим зрением успел заметить серебристую чешую проплывшей мимо сёмги и ощутить спиной прикосновение к песчаному дну реки.

«Я потерял «Опель», - мелькнула последняя мысль и наступила темнота. Мёртвый Унто лежал на дне реки, глядя вверх широко раскрытыми глазами, словно мальчик пытался сквозь толщу речной воды разглядеть осеннее печенгское небо.

- Мама, смотри, что я нашла! Какая машинка!

Настя, пришедшая к своей маме на работу в родильное отделение  госпиталя, держала в руках ржавый металлический автомобильчик, краска которого облезла и потеряла свой цвет.

- Где ты это взяла? Откуда эта гадость?

- Мама…

- Ты опять гуляла по старым развалинам, Настя? Значит так: никуда от меня не отходишь, будешь всё время на виду! Поняла меня?

- Ну, мама…

- Никаких «мама»! Дай сюда эту грязь!

Машинка отправилась в мусорную корзину, которую затем отнесли в подвальное помещение и высыпали её содержимое в большую коробку. В конце смены коробка отправится в мусорный контейнер, стоящий на улице за углом здания…

… но старый автомобиль не попадёт туда.

Маленький Унто, тихо плачущий в подвале единственного здания в Печенге, оставшегося со знакомых ему времён, внезапно затих, разглядев очертания предмета на поверхности мусорной коробки. Не веря своим глазам, он приблизился к автомобилю, и, волнуясь, коснулся его. Ему это удалось – рука не прошла насквозь, как это бывало в большинстве случаев за последние шестьдесят с лишним лет. Мальчик обрадовано засмеялся – в отделении наверху заморгали лампочки, и медперсонал обеспокоено закрутил головами.

Унто взял машинку в руки, прижал к груди, ожидая чего-то хорошего, что обязательно должно было произойти, что скапливалось в этот момент в пространстве вокруг него. Он оглянулся и увидел приоткрытую дверь там, где её никогда не существовало. С надеждой мальчик подошёл к ней, потянул за дверную ручку и первое что увидел -  яркий солнечный свет. Океан света, море тепла и радости, бесконечное количество того, чего ему так не хватало в старом и тёмном подвале печенгского дома. Он шагнул в дверной проём, и что-то очень хорошее и доброе обняло мальчика и заполнило целиком. Унто счастливо засмеялся.

Издалека, из потока света к нему приближались люди, Унто уже мог различить и узнать их, но боялся верить счастью: шагал дедушка, попыхивая своей старой трубкой, а рядом с ним, обнявшись, шли красивая мама с распущенными рыжими волосами и коренастый улыбающийся добрый Тойво. Теперь они все вместе поедут в Рованиеми и никогда больше не расстанутся!

Мальчик закричал от радости и бросился навстречу любимым людям.

Добряк Тойво подхватил его на руки, мама принялась целовать, плача и смеясь при этом, а дедушка, покряхтывая, гладил внука по спине, иногда украдкой смахивая слезу, пытающуюся потеряться в его лукавых морщинках.

- Я нашёл твой подарок, Тойво! – кричал мальчик. – Я нашёл его, я его не потерял!

А румяный Тойво лишь крепче прижимал его к своей груди, светясь от счастья так, что казалось, будто весь свет вокруг исходит именно от него.

Гаврилыч, уснувший во время порнографического DVD-сеанса рядом со своей супругой, тоже был вполне счастлив.

Что снилось ему в этот миг - неизвестно, но время от времени на лице его появлялась улыбка – не улыбка старого и искушённого жизнью человека, а безмятежная и открытая, лишённая каких-либо двусмысленностей – улыбка младенца.