Ключи от поля (подборка стихов)
Токмаков ВладимирСВЕРЧОК
...Усталые и запыленные,
мы шли по степи целый день,
так и не встретив на пути
человеческого жилья.
Наконец, решили расположиться
на ночлег под открытым небом,
благо, что погода вот уже месяц
стояла хорошая.
Постепенно все заснули,
а я сидел у костра, под этими
низкими, огромными звездами,-
такими низкими и такими огромными,
что можно было прикуривать о них
сигареты,-
все сидел и думал
о мужестве маленького степного
сверчка, который каждую ночь
совершенно один, затерянный
в этой бескрайней степи,
уверенно играет свою спокойную,
вечную и мудрую музыку,
хотя наверняка знает,
что здесь на многие километры вокруг
нет никого, кто бы ее услышал
и по достоинству оценил.
Но это его родина.
НА НОВОМИХАЙЛОВСКОМ
1.
В период кризиса и упадка
Я поехал на кладбище
поправить на могиле матери оградку.
Мне никто больше не звонил, не звал в гости,
И я решил провести выходной
На материнском погосте.
Я встретил там странного человека,
Да не человек он был,
а обрубок, калека.
Он катился на самодельной коляске
с улыбкой до ушей,
Он был специалист по «палёнке»
Собиратель блох и вшей.
Он подъехал ко мне вплотную
И протянул пластиковый стаканчик: «Пей до дна…»
Я не сказал ему – к чёрту! «Иди ты на…»
Я посмотрел на серое небо,
Зачерпнул с могилы горсть земли,
Выпил, занюхал землицей и подумал:
«Господи, почему мы хотели, но ничего не смогли?!»
А калека взял у меня пластиковый стаканчик
И указал на горизонт:
«Пошли, если хочешь, там теперь истина
И тёплый фронт…»
Я стал на колени вровень с его высотой,
И захлебнулся от ужаса, увидев
Какой наш мир маленький, а его – большой!..
…Я поправил оградку, разгрёб мусор
Опять посмотрел на небеса –
Там по облакам катился весёлый калека,
А по моим щекам текла божья роса…
2.
На кладбище, где мертвым места мало,
Он протянул стакан и чебурек:
«Двадцатый век Россия проиграла,
и проиграет двадцать первый век…
Уходят лучшие, и мы их не забудем,
Учителя, товарищи, друзья…
Такие разные и значимые люди…
Твоя семья – моя теперь семья…»
Там где тоска и ночь полуокраин,
Собачий лай и пьяный женский ор,
Лежал в снегу тот самый Ванька-каин,
Ментом убитый выстрелом в упор…
Мы хоронили нашего героя,
Он был героем, этот человек…
Двадцатый проиграли мы, не скрою.
Но выиграем двадцать первый век!..
3.
Бабушка, милая бабушка,
Всю жизнь
Что-то засаливала в банках,
Закатывала под железную крышку,
Для детей, для внуков, для правнуков,
Пока ее саму
Не закатали в банку, деревянную,
И в землю,
На вечное хранение…
* * *
1
В тишине, на сцене, в виде муляжа,
лежу, поджав колени, в кармане – анаша, -
пиджак актерский старый, дырявые штаны,
у края биографии и посреди страны, -
несыгранные роли летают надо мной,
и тут я главный самый, и там – почти герой!
Здесь, в фимиаме, дыме, пожаре и огне,
скачу на самом лучшем, на шахматном коне!
Смеюсь и тут же плачу, и снова – хохочу…
Мне море – по колено, и небо - по плечу!..
2
Цветы на сцене, в зале кричат мне: «Браво! Бис!..»
Я – Гамлет, я – Ромео, я – Дон-Жуан, Парис!..
И что мне – эта водка, и что мне – конопля?!
Я - в пьесе, я - в газетах, я снова у руля!..
Нет больше комнатушки, где я живу один:
Теперь я Марко Поло, теперь я Лоэнгрин!..
Скрипят на сцене доски, качается театр, -
Мир к финишу подходит – я выхожу на старт!..
Комедия и драма, трагедия и фарс, -
Я больше не массовка, не театральный фарш!..
3
В разгар великой драмы и пьесы на крови,
не жди аплодисментов, и зрительской любви,
Ты – алкогольный гений, ты – спившийся талант…
Ты в смокинге, цилиндре, на шее – алый бант;
Звонок звенит – на сцену, второй – дерзай, артист!..
А третий, он последний – выносят гроб «на бис»…
К МУЗАМ
М. Гундарину
Смерть огромным богомолом
шла по лезвию ножа,
кровью мыли протоколы
с того света сторожа.
Солнце встало над страною,
день, звеня, ушел в зенит:
с непросохшей головою
с пляжа Леты брел пиит.
На обочине дороги
состоялась встреча их:
богомол читал эклоги,
а поэт свой акростих.
Неразбавленное пиво
молчаливый пил народ.
А поэт глядел лениво
в постаревший небосвод.
...Духовой оркестр играет -
духи в дудки дуют. Вот
остановка "Кольцевая",
ключник курит у ворот.
Саквояж, очки, рубашка.
Все забрал? Пальто, пиджак,
с коньяком седая фляжка,
ключнику за вход пятак.
Богомол сидит в кармане
у поэта... Пять минут
им осталось жить в стакане,
если музы не спасут.
* * *
Друзья уходят, оставляя после себя воронку,
Фонящую воронку, как после большого взрыва.
…Стоишь на сцене, в окружении юных подонков,
Одинокий старик на грани нервного срыва.
Кто-то после смерти обращается в прах, а кто-то в порох,
Тот, кто хотел быть всем – всем и будет,
Но для этого надо поднять бунт на корабле, а не наводить тихий шорох,
Гласная буква, не ставшая согласной цифрой, уже не подсудна.
Много нас было на примете, еще больше на мушке,
Много мы запланировали, да ничего не успели,
Сняли с нас культурный слой, когда снимали стружку,
Надо было кричать во весь голос, а мы шептали еле-еле.
Говорят, чтобы остаться на месте, нужно быстро бежать.
Мудрее отшельником просидеть всю жизнь на берегу речки.
Рояль в шкафу, скелеты в кустах, нас – миллионы, нас – рать!
Друзья уходят в ночь, я не закрываю дверь, говорю – до встречи…
Хорошего человека должно быть мало, а плохого – вообще не быть.
Друзья мои! Любовь не проходит, даже если мы проходим мимо!
О чем молчал здесь, там буду с вами без умолку говорить,
Обо всем прекрасном, что на человечий язык непереводимо….
* * *
С. С. С.
Люблю читать зачеркнутые строчки,
они - несостоявшиеся жизни,
их зачеркнули, но они ведь были,
пусть кто-то - автор, писарь, пекарь, токарь,
решил по новой их переписать.
Вот я, к примеру, тоже может строчка,
уже зачеркнутая кем-то, как ошибка,
а я живу, не зная, что зачеркнут...
Я думаю, что в будущем, возможно,
появится какой-нибудь пытливый
(а в прошлом тоже - токарь или пекарь)
начнет листать, зевая (нужно делать
работу, он доцент и все такое,
а тут жара, и пиво, девки, лето)
заглянет в черновик бессмертной драмы
великого творца (который свыше)
и там среди бесчисленных помарок,
невнятных вставок, вклеек и ремарок,
уставится в зачеркнутую строчку
(скажи, ведь неплохой был вариант?),
и сбившись с ритма, шевеля губами,
забудет о бессмертной драме, пьесе,
за буквой буква, слово тянет слово,
он будет пробираться в полном мраке
чернильной ночи, где одни лишь кляксы,
ухватит смысл, неясный даже Богу,
и расшифрует может быть меня.
КАНИКУЛЫ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ
День умер на бульваре и истлел.
Лежит его скелет, белея белой ночью.
И это – Петербург, я утром прилетел,
вокруг густой туман и видимость не очень.
Здесь люди, как и я, - двуногие, но все же
в них светится звезда совсем иных широт.
А в полночь, говорят, Петр отпускает вожжи,
и лошадь не спеша поить к Неве ведет.
Нева совсем черна, блестит в коня, как ножик,
но, не пугаясь, конь пьет медной глоткой ночь.
Я вспоминаю, что в провинции ведь тоже
смотрел, как кони пьют. Как этот же, точь-в-точь!
Да, я люблю тебя, хоть ты мне и не ровня.
Ты -город, я – народ, ты – в вечность, я – в продмаг.
Когда еще найдешь в своих карманах строфы
вот эти, и пожмешь плечами: «Вроде, так...»
Ты знаешь, я ведь слаб по части женской ласки,
но девушек твоих я обижать не стал.
Хоть у тебя они умеют строить глазки
и тут же увезут на дискотечный бал!
Я видел, по ночам в трамваях ездит Ленин.
С завязанной щекой и в кепке – как живой!
Он на меня глядел прищурившись: «Изменник!»
Я вышел не простясь. Он кинулся за мной.
Раз увязался – пусть. Он больше не ругался,
и тут я разглядел – он в кедах, без носок.
(...а Петербург, смеясь, на цыпочках поднялся
и шел за нами вслед неслышно, сколько мог.)
Да ладно, не таись, раз я смешон – так смейся!
Я от Сибири всей вез для тебя привет.
Мне до тебя лететь в ракете целый месяц,
чтоб здесь, за три часа, прожить сто тысяч лет!
Ну вот и все... Прощай... Когда еще на праздник
приеду я к тебе, по Невскому пройтись.
...Луна взошла, плывет Невой, как желтый тазик -
женатые мосты вдруг тут же развелись.
Прощай и ты, герр Петр, и памятником честно
работай и коня поить не забывай.
Не нужно провожать... Я с Лениным... Нет места...
Ты лучше город свой опять не прозевай!
* * *
Когда меня совсем не будет,
Я буду где-нибудь не здесь
Со злыми ангелами студень
Из одного корыта есть.
И поперхнувшись костью старой
Закашляюсь до слез. А Бог
Дыхнет над миром перегаром,
И выпнет душу за порог.
* * *
Огонь горит, как будто не огонь,
как будто кто-то протянул ладонь.
И хочется пожать мне эту руку,
как старому испытанному другу,
но пальцы обожгло мне... Стариком
я не забуду, как дружить с огнем;
виднее пламя в темноте ночной -
а завтра чудо станет лишь золой;
закон огня - закон и для людей,
чем выше пламя - тем сгорит скорей...
...Я спички взял, я ворох взял стихов -
и пламя в пламени взвилось до облаков!
Пусть мой безумный, жертвенный костер
ворвется в небо, выйдет на простор!
Стихи любимые! Гореть вам до зари...
А там - как вывезет... Гори, огонь, гори!
Язык огня древнее наших лет.
Я повторяю пламени вослед:
"Огонь горит, как будто не огонь,
как будто кто-то протянул ладонь..."
* * *
1.
…И воды набравши в рот
Спит река наоборот,
Спит неправильно гора –
Потому что в ней нора,
И неправильная птица
Спит во мне… А мне – не спится…
2.
Остановка Покровский Собор…
Все религии – просто вздор,
Дальше идет – остановка Конечная…
Жизнь моя – простая и вечная,
Не проехать бы, не промахнуться…
Кольцевая – чтоб снова вернуться,
Но уже с другой стороны, -
Где ни Бога, ни этой страны…
3.
Каждый знает себе цену, –
Тигр выходит на арену,
Осень дышит нам в затылок,
Осень – ночь пустых бутылок,
Глупых, мелочных обид…
Я не сплю, и Бог – не спит…
ПРЕДАННАЯ ДРУЖБА
...Не заперта дверь. Я вошел к нему.
Туго жилось тебе здесь одному?
"Всему свое время, всему свой срок..."
Десять в записке прощальных строк.
В первых строках: "...Можно чувство спасти
только расставшись. Пепел в горсти -
все, что возьму я в дорогу с собой.
Ложь ведь страшнее, чем вечный покой..."
Далее что-то размыло слова:
"...помнит не сердце, а голова;
если ты любишь, то будь готов
к выбору: все - или только любовь.
Ты выбрал всех. Я тебя не виню:
порознь пойдем мы с тобой ко дну.
Только предательство дружбы мужской -
это не ревность, не женский вой.
Это - молчание. Даже Там
я не отвечу твоим словам."
В конце дописал: "Жизнь лишь план черновой.
Ты сделал выбор. Я сделал свой.
Будь осторожен и помни одно:
дверь заколочена. Но есть окно..."
Эту записку никто не читал.
В ванной, на стенах, кафель был ал,
тут же валялась бритва. А он -
стал, как раскисший в луже картон.
Эту записку не видел никто.
Я ее спрятал быстро в пальто,
вызвал милицию - и был таков:
не нужно им знать, что такое любовь.
Вышел на улицу. Пасмурно, смог.
...Дома, на кухне, записку ту сжег.
Горсточка пепла. Косяк с травой.
Все, что осталось от нас с тобой.
* * *
Заберешься на гору хлама передохнуть -
дух займется: сторонушка хоть куда.
Саша Соколов. "Между собакой и волком"
Провинция стоит на трех китах:
на продолжительных запоях, лени, скуке,
там ходят по двору в одних трусах,
на площади там кобели и суки
любовью занимаются, пока
их постовой, ругаясь, не прогонит.
Там Ленина протянута рука,
приходят с опозданием законы.
Там длинен день, как ведьмина коса,
и даже птицы медленней летают.
Там чаще раздаются голоса -
сбиваться всем в спасительную стаю.
В провинции скучающий народ
аплодисменты дарит гастролеру,
а он порой такую чушь несет,
что думаешь, давно уже к позору
приговорила б публика столиц.
В провинции предпочитали сроду
не журавлей - держать в руках синиц
и валенками бить любую моду.
Провинция стоит на трех китах:
на бестолковщине, на скуке и на лени.
Там нет секундных стрелок на часах,
пространство сдвинуто, как женские колени.
И разъезжаются во все концы земли,
сыны провинции, ее родные дети,
чтобы вернуться через сотню лет могли
в музей провинции великие поэты.
* * *
...Я подохну в России, с ее несчастливым народом,
с ее холодом вечным, абсурдным смешеньем идей,
с ее лучшими, с теми, кто в запой уходил на полгода,
когда было честнее жить в стае зеленых чертей.
Я подохну в России, с пророками в каждом поселке,
где в тюрьме каждый пятый, а каждый четвертый - с сумой,
где и овцы не целы, и вечно голодные волки,
где вожди все на кухнях. Кухарки их правят страной.
Я подохну в России, с ее мировыми долгами,
с дураками-царьками, с пехотой, ходящей конем,
с общей мыслью: что завтра? и, Господи сжалься над нами,
с русской верою в чудо, с которой живем и умрем...
КАФЕ "СТОЙЛО ПЕГАСА". ГОД 1922
1.
В "Стойле Пегаса" народ - не пробиться.
Странный бывает, сомнительный люд:
шлюхи, ворье, из провинции лица
(очень подробно котлеты жуют).
В прошлый четверг полупьяный Есенин
стукнул бутылкой кого-то по лбу.
После, лаская девице колени,
все обещал, что откроет стрельбу.
Мариенгоф в элегантном костюме
пил небольшими глотками вино.
Как-то зашел Маяковский, угрюмо
бросил, что "Стойло" пропахло говном...
В. Шершеневич читал свои вирши,
(будто кому-то стихи здесь нужны),
нэпман с моноклем, бутылку открывши,
выдал: "Названья весьма недурны..."
В темном углу осторожно на спичках
нюхала (тс-с-с!) кокаин молодежь...
"Вы мне за все ответите... Лично!" -
крикнул один из них, выхватив нож.
Прямо у сцены стрелялась курсистка:
"Леночка просто объелась стихов, -
дамы шептались, сидевшие близко. -
То кокаин, то по пять мужиков..."
Старый артист проститутке о чем-то
шепчет на ухо, пуская слезу.
А на стене все понятно и четко:
Троцкий железную доит козу.
Стены в заплатах подобных художеств.
Каждый свое что-то пишет на них...
...Время убийц и миндальных пирожных.
Синяя птица из марксовских книг.
2.
"ИГРА В КЛАССИКИ"
...Не прошел бы,
если бы не Хлебников.
С ним пропустили.
Хотел спросить:
где Пастернак?
А это и есть Пастернак.
Долго бродили
в лабиринтах домов:
весна с запахом улыбок,
хлеба из булочной,
люблю...
(В проходном дворе
мелькнул молодой Маяковский.
Что-то крикнул так громко,
что из носа пошла
кровь.
Не поняли.)
Возле булочной Ходасевич и Брюсов
познакомили с А. С. Пушкиным.
Стало стыдно, что раньше
не был знаком.
Веселый,
все наровил надеть мне на голову
свой цилиндр.
Потом задумался,
взял за руку,
вывел за город
в чистое поле:
дальше -
иди сам.
СОНЕТ В КОНЦЕ ЛЕТА
Проходит лето. Прохожу и я.
Готовлюсь к листопаду, охлажденью,
к морозам, к полноценным невезеньям,
к тяжелым снам чугунного литья.
Проходит лето. Заживут колени
у детворы, и съедется семья
из отпусков (проклятая статья
написана - конец июльской лени...)
Проходит лето... Но смотреть, как сам
проходишь - тоже, в общем-то, наука,
точнее - тайна приобщенья. С ней
вновь обретаешь веру в чудеса,
и право входа в прошлое без стука,
и честь сидеть в присутствии теней...
СОНЕТ О ДУШЕ
Моя душа, тебе как будто тесно.
Да, для тебя мой рост ничтожно мал,
к тому ж болезнями я, как сырой подвал,
завален. Занимает много места
гордыня (от которой, если честно,
я не спешил избавиться). Забрал
грех сладострастия (кривляка и бахвал)
так много. Остальное съела плесень
неверия... Чего ж ты еще ждешь?
И тело - ложь, и дело - тоже ложь...
Когда же ты мешок гнилой прорвешь
и улетишь дышать свободным светом,
забыв навеки, что жила в поэте -
ведь ты с собой ни строчки не возьмешь...
КЛЮЧИ ОТ ПОЛЯ
Вот так сидеть и ничего не делать.
Смотреть вперед – там дождь сшивает поле,
Как скатерть старую, в прорехах, дырах, пятнах
Оставленных людьми, а дальше – горы,
и море, и возможно тоже жизнь.
Почём я знаю? Мне это не важно.
Стихам необходима лень и праздность;
Четырнадцать часов прекрасной лени,
И десять – праздности, чтоб не мешал никто.
Дождь завершил работу и уходит.
Когда забудешь имена и даты,
Пароли, явки, правила, законы,
Все обещанья, глупые советы -
Тогда и приходи смотреть на поле.
В футболках, джинсах, кедах – мудрый Будда,
Христос и Магомет. На ржавых рельсах
Сидят и смотрят, как заходит солнце.
Красиво, правда? Поезда не бойся -
Ведь здесь тупик, трава, и нет движенья.
Мазутом пахнут шпалы, гравий, мусор,
Сортир дощатый завалился набок,
Летают бабочки и тишина вокруг.
* * *
Я как-то живу не так.
И флаг у меня – не флаг,
И друг у меня – не друг,
Семья моя – замкнутый круг.
Я как-то живу не так.
И враг у меня – не враг,
Любовь у меня не та,
Душа моя не чиста:
Шел к Богу – попал в кабак,
Был мудрым – а стал дурак.
И пил, и жил наугад, –
И брат у меня – не брат,
И черный весь белый свет,
И вроде бы выхода нет:
И в этом, и в том я не прав…
Спрячь, Боже, меня в свой рукав!
Поглубже во мрак запихни –
Туда, где звезды одни…