Анекдоты из жизни замечательных людей

АНЕКДОТЫ ИЗ ЖИЗНИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

XIX-XX век. Германия

Некоторые люди оценивают происходящее только из своего личного опыта. Гегель же пытался понять ход истории и к нему приспособить свою жизнь. Он приветствовал приход Наполеона в Германию, видя в этом поступь истории. Французские солдаты остановились в его доме и вели себя так, как свойственно вести разнузданной солдатне в покоренной стране. "Я пожалуюсь императору, -- передает слова Гегеля его секретать, -- вы ведете себя недостойно великой армии". "Заткнись, немецкая свинья, пока тебя не поджарили," -- коротко и ясно прокомментировал его просьбу офицер. Но в его переписке этот факт не нашел отражения. Все письма его тех лет полны восторга: о том, как великий дух истории коснулся его своими крылами, как белый конь великого императора-освободителя пролетел мимо.

Первая мировая война разделила культурный мир на казавшийся еще за несколько дней до войны непостижимым образом. Большинство, правда, как говорится, не поддались шовинистическому угару, и тяжело переживали разлад. Так, Резерфорд упорно цеплялся за малейшие контакты с учеными всех воюющих сторон. Но были и другие мотивы. Немецкий физик Ленард писал на фронт одному из своих учеников, в будущем известному физику Д. Франку, чтобы он с особым рвением бил англичан, "потому что они никогда не цитировали его с должной охотой".

Есть манера начинающим на каком-нибудь творческом поприще ходить за благословением к знаменитостям. Гейзенберг считал себя очень способным математиком. И пошел напрашиваться в ученики к Линдеману, доказавшему невозможность квадратуры круга. На письменном столе у профессора он увидел небольшого черного пса, который начал отчаянно лаять. "Я был так ошеломлен этой сценой, что начал заикаться... Линдеманн, седобородый старик с усталыми глазами, спросил, какие книги по математике удалось мне прочесть, и я назвал сочинение Германа Вейля "Пространство, время, материя". Маленькое лающее чудовище в этот момент замолчало, и Линдеманн смог закончить наш разговор фразой: "В таком случае вы окончательно потеряны для математики" (Из воспоминаний Гейзенберга). Что оказалось в самый раз. Ибо математик он действительно был никудышний. Зато в физике он не только нашел себя, но и оказалось, что умеет приспособить для решения физпроблем математический аппарат.

Один из конгрессов физиков (1927) превратился в нескончаемый спор между Эйнштейном и Нильсом Бором. Этот спор разделил всех физиков на две половины: одни заняли сторону Эйнштейна, другие -- Бора. Споры доходили до очень горячих слов и выражение. Однажды ученые так заспорились, что в зале воцарилась тишина: каждая половина то ли устала, то ли искала слов пообиднее, не выходя однако из рамок приличий, для другой половины. И вдруг кто-то обратил внимание на доску. А там, пока все были увлечены спором, появился рисунок недостроенной Вавилонской башни и слова из Книги Бытия: "...Там смешал Господь язык всей земли, чтобы никто не понимал речи другого". Все улыбнулись и мирно направились в столовую, но к согласию так и не пришли.

Генрих Шлиман, впоследствии успешный коммерсант и на досуге археолог, докопавшийся до Трои, родился бедной семье. В детстве ему удалось купить книгу, а поскольку денег на вторую не было, то он эту дочитал до дыр. Были то поэмы Гомера "Илиада" и "Одиссея". Он даже так увлекся поэмами, что решил изучить древнегреческий язык. Но так благоговейно приступал к занятиям, что до самой старости так и не осмелился приступить к изучению, накупив кучу словарей и пособий для этого. А для практики он решил изучать пока другие языки, в год по одному. Причем он учил иностранный язык не по учебникам, которые, "по его словам, только отчуждают от живой речи".Он брал книгу иностранного автора, выписывал все слова и выражения оттуда и запоминал. Память у него была настолько изумительной, что к этим записям ему почти не приходилось прибегать: он все запоминал сразу. Но случались и конфузы. В Амстермдаме он выучил русский язык, а поскольку единственной книгой, которую он мог найти в северной Пальмире (так тогда называли Амстермдам, а одновременно С.-Петербург, Стокгольм, Копенгаген, Эдинбург и др.) была "Телемахиада" Тредиаковского, то по ней он и тренировал свой русский. А когда потом очутился в России, то выяснилось, что он совершенно не понимает ее жителей. Дело не только в том, что поэма была написана за 100 лет до этого, но ее язык был столь тяжел, что и русским XVIII века он был непонятен. Пришлось срочно переучиваться.

Вернер Гейзенберг был одним из тех физиков, кто возглавлял работы над созданием атомной бомбы в третьем рейхе. Не его вина, что сделать ее они так и не успели: не было того размаха да и ресурсов, как у американцев. А главное нацистские бонзы так и не доверяли до конца ученым. После войны В архивах Геринга были обнаружены досье на профессоров Вернеру Гейзенбергу там давалась такая характеристика: "Главный теоретизатор, который даже в 1942 году превозносит датского полуеврея Нильса Бора, считая его великим гением".

Слава Эйнштейна возросла уже при жизни, а после смерти несколько пошла на убыль. Однако, скажем, XX век проявил свои не лучшие свойства, когда выставлял на доску почета знаменитых людей. Человек в наше время знаменит, потому что он знаменит. Именно так воспринимали и Эйнштейна, особенно в Америке. Когда он туда попал впервые уже не сойдя с трапа на него набросилась свора журналистов и совершенно сбила его с панталыку своими вопросами:

-- Профессор, это правда, что вашу теорию понимают всего 3 человека в мире? Долгое молчание.
-- Профессор, почему вы молчите?
-- Я просто думаю, кто же этот третий?.. После нас с вами.

Другой раз его пригласили на благотворительный концерт. Известный своей любовью к музыке, особенно к Моцарту ("Мне нравятся свобода сочетаний звуков, в нем совсем нет той протестантской гордыни, которой так невыносим Бах"), он играл в этом концерте на скрипке. Местный журналист, восхищённый его исполнением, спросил у соседки: "Кто это играет?" и получил ответ: "Как, вы не узнали? Это же сам Эйнштейн!" - "Ах, да, конечно!" На следующий день в газете появилась заметка о выступлении великого музыканта, несравненного виртуоза-скрипача, Альберта Эйнштейна. Как ни странно, Эйнштейн очень гордился этим выступлением, постоянно носил эту вырезку с собой и показывал ее всем своим знакомым. "Вы думаете, я учёный? Я знаменитый скрипач, вот кто я на самом деле!" -- говорил он, и это отнюдь не было просто шуткой.

Философам тоже свойственна гордость за свою профессию. На одном философском конгрессе в Лондоне появился человек в шортах и с рюкзаком в руках. Он как-то бессистемно тыкался в разные двери. Один из устроителей конгресса заметив его мучения, попытался быть ему полезным:

-- Боюсь вы ошиблись, здесь собираются философы.
-- Я боюсь того же.

Однако оказалось, что он прибыл именно на этот конгресс по спецприглашению, и как ни странно тоже оказался философом, Витгенштейном. Правда, сам себя он называл профессором философии, утверждая, что до звания "философ" он еще не дорос.

XIX-XX век. Франция

Талейран, министр иностранных дел Наполеона отличался как ловкий царедворец. Ему однажды с Рейна прислали 2-х громадных осетров. Он велит их приготовить. Во время обеда слуги торжественно на подносе вносят осетра. Неожиданно один из них падает и роняет дорогое кушанье на пол.
-- Ничего, -- Талейран как истинный дипломат остался холодным и невозмутимым. -- Принесите другого.

Про военных, их солдафонстве рассказывают много анекдотов. Французский маршал Мак-Магон. в свое время затеявший монархический переворот, как-то проводил смотр в военном училище. Среди его курсантов был негр: тогда в конце XIX в это еще было диковинкой. Преподаватели сказали, что чувствует он себя несколько одиноко. Не мог бы маршал сказать ему хоть несколько ободряющих слов. Маршал подошел на смотре к чернокожему курсанту и спросил: "Вы негр?" -- "Так точно". Последовала долгая пауза для поиска ободряющих слов, после чего Мак-Магон наконец нашелся: "Очень хорошо! Продолжайте!"

Этот случай рассказывает М. дю Гар, французский писатель первой половины XX века. Некий его знакомый, тоже писатель, полагал, что никто лучше его не сможет оценить и написать о его, как он думал, необычном романе. Написал на него статью, и попросил своего друга подписаться, чтобы не мозолить глаза публике. Друг так и сделал и понес статью в журнал.

-- Вы что здесь написали, -- сказал редактор.
-- Да Марсель Пруст сроду мне этого не простит (так звали того самонадеянного писателя).

И, действительно, статья была не то чтобы плохая, а никакая, ибо крайне путаная. Ибо сам Пруст не видел своего произведения со стороны. Пруст явно подзабыл сказанные несколькими годами позже слова Н. Бора: "Когда человек в совершенстве овладевает предметом, он начинает писать так, что едва ли кто-нибудь другой сможет его понять". И поэтому, а не только из-за денег или славы важен выход писателя к публике.

Удивительную историю рассказывал младший Дюма: "Однажды я застал отца на его любимой скамейке в цветнике. Нагнувшись и склонив голову на ладони, он горько плакал. Я подбежал к нему.

-- Папа, дорогой папа, что с тобой? Почему ты плачешь?
И он ответил:

-- Ах, мне жалко бедного доброго Портоса. Целая скала рухнула на его плечи, и он должен поддерживать ее. Боже мой, как ему было тяжело".

Между художниками и простыми смертными были, есть и будут неизбежные конфронтации. Последним хочется, чтобы было обязательно красиво и при этом похоже, художник же настаивает на своей особой цели. Одна дама увидев у Матисса на полотне голую женщину, воскликнула:

-- Но ведь женщины не таковы.
-- Это не женщина, -- сурово ответил мэтр, -- а картина.

[психология творчества; жизнь как произведение искусства] Как иногда люди серьезно относятся к каждому своему пуку. Особенно это касается писателей. Андре Жид, французский писатель попросил у своего коллеги другого писателя Клоделя разрешения опубликовать их переписку.

-- Охотно, -- ответил тот, хотя никакого желания к этому не испытывал. -- Но к сожалению, я сжег все твои письма.

-- Ничего страшного: у меня сохранились копии.
А когда жена сожгла всю их переписку, включая копии, Жид плакал навзрыд как ребенок:

-- Я никогда не создавал столь совешенной литературы

Всем известно, что артисты особые люди. Менее известно, что играя чувства, они не обязаны их испытывать. Одна актриса, игравшая когда-то в труппе Сары Бернар, рассказывала. Великая актриса играла Федру и во время одного из самых волнующих своих монологов, когда она, казалось, теряла рассудок от горя, вдруг заметила, что какие-то люди, стоя за кулисой, громко разговаривают. Она шагнула в их сторону и, повернувшись спиной к публике, якобы чтобы скрыть искаженное горем лицо, прошипела то, что в переводе звучало бы примерно так: "Перестаньте брехать, чертовы сволочи", а потом обернулась с великолепным горестным жестом и довела свой монолог до его потрясающего конца

Под конец жизни Дюма очень болел, что для стариков дело крайне обычное. Писать он уже не мог: ему был прописан строгий постельный режим, всяческие диеты и т.п. Однажды утром сын, у которого он жил, застает его явно невыспавшимся.

-- В чем дело?
-- Прости, всю ночь читал. Мне ведь в свое время читать было некогда. А тут такая книга! Так и не смог оторваться.
-- И что же это за такая книга?
Дюма-отец поглядел на обложку:
-- "Три мушкетера".

Обычно в этом месте либо хохочут, либо посмеиваются. В зависимости от темперамента. А люди сведущие еще и хмыкнут: "Ну еще бы. Ведь за него всю жизнь писали рабы". А зря. Пишущий человек вам подскажет, что порой годами работая над книгой, ты ее даже и "не видишь". И нужно поистине "уйти в сторону", чтобы суметь оценить собственное произведение.

Антика

Что-то некоторые стали чересчур заботиться, что с ними будет после смерти. А зачем? Вот Диоген, так тот совсем об этом не думал: бросьте де меня после смерти где-нибудь под кустом, подальше от жилья, чтобы не вонял.

-- Как, -- спросили его друзья, -- а вдруг тебя дикие животные пожрут?
Диоген задумался:

-- Вы правы, есть проблема. Вот что, положите-ка рядом со мной палку.

-- Какой смысл тебе в палке, если ты будешь мертвым, и все равно ничего не почувствуешь?

-- А какой мне смысл, если я буду мертвым, в диких животных?

Сократ, вечно нищий и очень неприхотливый философ, любил однако шляться по базарам и постоянно и подолгу рассматривать разные вещи. Разумеется, без малейших намеков их покупать.

-- Зачем ты это делаешь, -- спрашивали его друзья и ученики.
-- Мне доставляет удовольствие, как много люди создали дорогих и совершенно бесполезных вещей. Правда, в такие прогулки он благоразумно не брал с собой жену.
А вот английский философ XIX века Карлейль, прогуливаясь по главным торговым улицам Глазго, где изобилие так и капало из каждой подворотни, взял с собой девушку, будущую жену, которая на аналогичное сократовому замечанию:
-- Как много на свете вещей, которые мне не нужны, -- быстро парировала:
-- Как много на свете вещей, которые мне недоступны.

Чье мнение возобладало, когда они связались законным браком, думается, уточнять не нужно.

XIX век. Россия

"Русские удивительно расточительны к своим талантам. У немцев (евреев, американцев) если появиться один незаурядный человек, то они его лелеют, возносят до небес, и его слава гремит на весь мир. Это, наверное, потому что у русских талантов -- пропасть. Сколько ни черпай, не исчерпаешь, поэтому и не ценим их мы сами". Может так, а, может, и нет. Великий русский баснописец Крылов славился своими обжорством и ленью. Его ума, конечно, никто не отрицал, но никто и не считал его годным на что-то серьезное: так басенками потешать народ. И его знакомые частенько подтрунивали над ним. "То ли дело Гнедич, -- указывали ему на образец. -- Вот Гомера с древнегреческого переводит". "Подумаешь, греческий, да еще и древне-, -- резонно возражал Крылов, -- да я его одним левым полушарием мог бы одолеть". "Ну-ну," -- посмеивались в ответ.

И вот Крылов потихоньку стал его учить, и года через три, на одном литературном сборище опять стал хвалится, что язык простенький и каждый может выучить его. "А вот вы сами попробуйте". "А я уже." Ему не поверили. Принесли кусок с дргреческим: он тут же перевел его. Ему дали другой: перевел и его. И в течение нескольких дней удивлял своим знанием все салоны. И это стало признанным фактом...
Прошло несколько лет. Крылов, раз поставивший публику на уши, больше не имел мотивации поддерживать свои знания: древнегреческие тексты валялись на полу под кроватью, и кухарка потихоньку использовала их для растопки печки, причем Крылов так и не заметил убытка.

Известно, что Жуковский был придворным поэтом, воспитывал детей царя. Неплохо воспитывал, раз они, дорвавшись до власти, отменили крепостное право. Он не разделял взглядов, как мы выражались несколько лет назад, прогрессивно настроенных декабристов. Тем не менее, оставался со многими в хороших отношениях, за многих ссыльных и опальных литераторов просил. Просил милости за Шевченко, а еще ранее за Кюхельбекера, который в Ижорской ссылке (Карелия) снова стал пописывать. Он, де исправился, пишет вполне благонамеренно, и он, Жуковский, за него готов поручиться.
-- Ты-то за него поручишься, -- отвечал Николай I, -- а кто мне поручится за тебя?
А теперь зададимся вопросом: могут ли писатели мирно сосуществовать с властью? Наверное, могут и должны, но только не в России, если уж и воспитателю царских детей, да и вообще такому человеку крайне консервативных взглядов как Жуковский, нельзя доверять.

Кажется, Измайлов, издавая журнал, однажды загулял на рождественские праздники. Номер, естественно не был выпущен в срок, чем вызвал немалый гнев подписчиков -- а именно их деньги были тогда главным источником издательских доходов. Пришлось извиняться перед читателями, причем Измайлов так и написал, что не выпустил журнал, так как "гулял на праздники". Похоже, такое извинение оказалось намного действеннее, чем разного рода дипломатические увертки, ибо долгие годы еще по Петербургу ходила эпиграмма, в авторстве которой подозревают Грибоедова: Как русский человек на праздники гулял; Забыл жену, детей, не то, чтобы журнал.

 Пополним коллекцию еще одним случаем. Про иного человека знаешь, что он непорядочен, и все же до известной степени ему доверяешь. Грибоедов в своей комедии "Горе от ума", или как она первоначально называлась "Горе уму", где за каждой репликой и самым эпизодическим персонажем стоят реальные события и люди, писал про Толстого Американца:

…не буду говорить, узнаешь по портрету.
Ночной разбойник, дуэлист,
Был сослан в Азию, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист.

-- Что ты это про меня там такое написал, -- возмущался Толстой при встрече с поэтом. -- Нужно было сказать: "В картишки на руку нечист". А то можно подумать, я табакерки со стола ворую".

Анастасевич был крупнейшим русским библиофилом, хотя и то ли молдаванином, то ли греком по происхождению. Именно он закончил начатый Сопиковым "Опыт российской библиографии" -- перечень названий всех русских книг от начала книгопечатания до 1820-х гг - ценнейший исторический материал. Анастасевич был вывезен князем Румянцевым с юга и долго служил последнему. Был он интересный старичок, себе на уме, но глуховат.

Говорили, что когда князю Румянцеву сообщили о дерзкой высадке Наполеона в бухте Антиб, тот оглох, и чтобы не отставать от патрона вместе с ним оглох и Анастасевич, правда, на какое ухо забыл, ибо не знал, на какое оглох Румянцев.

В конце 1830-х годов был в Москве проездом панславист Гай. Московские дворяне не успевали спаивать его по банкетам. А тот все дудел в одну дуду: как им, чехам, тяжко в Австрийской империи. Огромная подписка была сделана в пользу угнетаемых братьев-славян в несколько дней, и сверх того Гаю был дан обед во имя всех сербских и славянских симпатий. За обедом один из нежнейших по голосу и по занятиям славянофилов, человек красного православия, -- К. Аксаков, -- разгоряченный, вероятно, тостами за черногорского владыку, за разных великих босняков, чехов и словаков, импровизировал стихи, в которых было следующее "не совсем" христианское выражение: Упьюся я кровью мадьяров и немцев...

Все неповрежденные с отвращением услышали эту фразу. По счастью, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил со своего места, схватил десертный ножик и сказал: "Господа, извините меня; я вас оставлю на минуту; мне пришло в голову, что хозяин моего дома, старик настройщик Диз, -- немец; я сбегаю его прирезать и сейчас же возвращусь". Гром смеха заглушил негодование.

Знаменитая песня "Чижик, пыжик, где ты был", как полагают некоторые, ведет происхождение от известного русского литератора, современника Пушкина и Белинского, сочинителя полицейских романов Чижикова. Однажды его на Невском проспекте поймал за шиворот любивший там прогуливаться Николай I -- тогда такие люди еще могли гулять без охраны. Увидев эту бомжеватую фигуру, он поморщился:

-- И это называется русский литератор. Васильчиков, -- обратился он к своему адъютанту, -- выдать ему на одежду.
На радостях Чижиков на полученные деньги загулял, после чего гуляя по Невскому, старался уже царю на глаза не попадаться. И все же попался.
-- Чижиков, -- грозно окликнул его царь. -- Ты получил деньги на одежду?
-- Так точно-с, вот картуз, -- достал он откуда-то из-за пазухи замусоленный убор.
-- Вижу ты на мои деньги хорошо погулял, -- сказал царь и прошествовал мимо.

Любят властители иногда такие хохмы.

Николай I, известный по школьным учебникам, как ярый противник и притеснитель Пушкина, любил гулять по Петербургу, причем без охраны и наведываться самым неожиданным образом в самые неожиданные места. Однажды он зашел к знаменитому художнику К. Брюллову. А тот в это время как раз рисовал портрет некой дамы. Дама, увидев царя, так испугалась, что, как изящно выразился мемуарист "испортили себе платье". Николай любил потом рассказывать этот случай, но, как истинный аристократ, фамилии дамы не называл.

"Иным величие припасено с детства, иные достигают величия, а иным величие даруется". Хм, недурно сказано. Арсеньева, бабушка Лермонтова, когда ее Мише вдруг захотелось попробовать себя на поэтическом поприще, не пожелала денег и издала за свой счет сборник его стихов. Мало того, она отнесла томик Булгарину, издателю очень авторитетной тогда "С. Пчелы", а меж страниц вложила сторублевую ассигнацию. Естественно отрецензирован был сборник с отменной похвалой.

Известный книгопродавец Сленин осуществил весьма успешный коммерческий проект, начав продавать по дешевой цене ранее дорогие для демократического читателя книги. А чтобы удешевить издания, он экономил на картинках.

-- Кому нужны, -- говорил он, издавая басни Крылова, -- изображения ослов, козлов, мартышек? Выйди на Невский: их там пачками можно увидеть своими персональными глазами.
Тоже ведь прикрывал свою жадность фиговым листком подобием идеи.

Хорошо знать Священное писание. На него столько делается аллюзий, что это знание помогает понимать многие шутки. «Нельзя отнять от Пушкина большого эпиграмматического дарования. Признаться, на смирдинском новоселье мы хватили лишку, а он более других. Завидев цензора Семенова, который был посажен между мною и Булгариным, он закричал ему через стол: «Что-то ты, брат, сегодня как на Голгофе?», а вы же знаете, что на Голгофе Христос был распят между двумя разбойниками. Слова эти тотчас всеми были поняты. Я хохотал, разумеется, громче всех, аплодировал, посылал летучие поцелуи Пушкину... Но Булгарин пришел от этого в совершенное нравственное расстройство и задыхался от бешенства» (Из письма Греча). Греч и Булгарин были литературными критиками, и как и большинство русских литературных критиков, когда они сотрудничают с официальными органами, были и доносчиками, не одного писателя угодившего по их наводке в тюрьму.

В свое время литература бурно вошла в русскую действительность и стала неотъемлемой ее частью. "Евгения Онегина", так, продавали за 25 р. Как, справедливо замечала булгаринская "Северная пчела" -- "это цена приличного редингота или шинели". На что Плетнев отвечал: "Без редингота или шинели русский человек может прожить, без «Онегина» -- нет". Или вот еще из письма провинциала Смирдину: "Ты спрашиваешь, любезный друг, как я нахожу статьи Белинского, ежели он редко их подписывает? Имя Белинского здесь и как он пишет известно здесь каждому сколько-нибудь мыслящему юноше". И чуть далее в том же письме: "Если нужно взять на должность действительно честного доктора, честного следователя -- ищите их среди тех, кто читает Белинского". Таково было тогда моральное воздействие литературы на общество.

Чудачества митрополита Филарета надолго остались несмываемым пятном на совести истории русской литературы. Как-то по его настоянию критика Никитенко на 2 недели посадил под арест за пропуск стихотворения, где возлюбленная сравнивается с господом богом. Так что у разных идеологических обществ и комиссий давняя и славная традиция.

Николай I в советские времена считался личностью однозначной, даже одиозной, теперь превратился в неоднозначную. И все же солдафон он был классный. ...В во время своих заграничных гастролей он прибыл в Берлин. Там тогда обитало много русских. Он повелел их всех призвать в посольство. И вдруг взгляд его, остановившись на одном франтоватом, как позднее оказалось, шляхтиче с Волынщины, буквально остекленел:

-- Этот почему с усами? Не по уставу. У нас усы положено носить только военным.
И шляхтича тут же выволокли в соседнюю комнату и сбрили усы.

Даль, автор прославленного "Толкового словаря русских говоров" был по основной профессии медик -- хирург и долгое время оперировал в будущей Медико-хирургической академии. Но в конце концов измучился до предела, не столько работой, сколько войной с коллегами-казнокрадами и шарлатанами. Поэтому и решил оставить медицину и предаться своему хобби -- литературе, "переседлал из лекарей в литераторы" (Пирогов). Об этом решении рассказал своему другу-писателю. Тот, небезызвестный сочинитель историй из малороссийского и петербургского быта, некто Гоголь, только печально улыбнулся:

-- В России всякое звание и место требуют богатырства: слишком много любителей бросить бревно под ноги человеку.

Профессионализм -- конечно, вещь хорошая. Но иногда... Впервые с холерой знаменитый русский врач Пирогов познакомился в Дерпте. Его товарищ Шрамков, заразившись от трупа, умер через 6 часов буквально у него на руках. Пирогов испугался -- все мы человеки, все мы люди, врачи, как и пациенты -- побежал домой. Ему казалось, что он заболевает. Он принял теплую ванну, напился чаю, уснул... А вечером того же дня в Дерпт приехали два знаменитых французских врача. Они пришли к Пирогову и не застали его дома.

-- Где барин?
-- Где, где? В больнице.
...Пирогов по локоть в крови вскрывал труп своего товарища:
-- Позже, позже, -- отогнал он коллег. -- Это холерный труп, совсем свежий, нужно успеть вскрыть и понять, что происходит при холере...

Кстати, описание трупа его товарища вошло в прославленную "Паталогическую анатомию азиатской холеры", где среди скрупулезных точных наблюдений над изменениями в органах умерших от холеры постоянно встречаются поэтические перлы: "ворсинки слизистой оболочки, похожие на отцветшие головки одуванчиков". Поистине, поэт -- человек, который делает поэзией то, что до него считалось непоэтичным.

Александр II после окончания Крымской кампании лично приехал в Крым, чтобы инспектировать войска, выразить им свою благодарность, проверить госпиталя. Все, как водится в России, было вычищено и вылизано к его приезду, а что не успели, запрятали подальше от царских глаз. Когда он приехал в госпиталь, начальник последнего Н.Пирогов не посчитал нужным выйти к царю. Каким же громадным авторитетом нужно было обладать, чтобы так вести себя.

-- Государь хотел остаться всем довольным, и он остался, -- горько резюмировал великий хирург эту царскую "инспекцию".

Пирогов в качестве попечителя Новороссийского учебного округа был очень строгим и дотошным. Однажды он, знакомясь с отчетом об, как мы бы сегодня сказали, успеваемости, встретил фразу: "На уроках латинского ученики свободно читают и переводят Тацита и Цицерона".

-- Что за чушь, -- возмутился он. -- Тут то кончившие университетский курс ни бельмеса не смыслят в латыни. Сплошное очковтирательство.

И ведь не поленился, сразу отправился в гимназию, где были якобы такие способные ученики. Однако, оказалось что "якобы" здесь как раз и ни причем. Ученики действительно хорошо знали латинский. И Пирогов, в чине генерала, подошел к рядовому учителю:

-- Прошу прощения, я был не прав. Ваши ученики могут читать Тацита. Благодарю вас очень!