▼ ЧЕМ ЗАНИМАЮТСЯ ПОЭТЫ (заметка)

Не знаю, кому как, а мне почему-то всегда было немного неловко самого себя называть поэтом. Не то чтобы от скромности, а – не знаю почему. Пускай другие называют, если хотят…  Как сказал мне один довольно известный (хороший, к слову) поэт: «Я вас считаю поэтом, а вы себя не считаете! Получается, вы меня подводите». Не знаю, вряд ли... Если поэзия внутренне присуща человеку, то за это ему никто ничего не должен, – но и он никому ничего не должен. Он отвечает только перед русской литературой и перед самим собой.

Как-то на одной литературной студии я предложил аудитории вопрос: «Что для вас поэзия, творческий процесс вообще?» Ответы я получил примерно такие: это изменённое состояние сознания; приобщение к «силовому полю» культуры, к единому духовному пространству; подключение к «базам данных» информационного поля; доставляющий удовольствие выход за пределы обыденного состояния; выход из монотонного состояния, душевное созвучие с чем-то внешним; преодоление состояния, когда «чего-то не хватает»; момент высшего эмоционального проявления; «седьмое чувство»; «вспышка».

Нетрудно увидеть, что все люди говорили примерно об одном и том же, – и сколько же здесь интуитивно угадываемого, приблизительного! А ведь все они отдали писанию стихов огромную часть своего свободного времени. Неужели они действительно «не ведают, что творят»? Похоже, что так. Пожалуй, это одна из главных особенностей поэтического творчества: каждый вынужден сам себе отвечать на вопрос о том, что же такое поэзия. Современный толковый словарь русского языка приводит что-то вроде: «Поэзия – это искусство образного выражения мыслей в слове, преимущественно стихотворными средствами». Что же, для составителя словарей и обывателя вполне достаточно. А для поэта?

Лично я в своё время не нашёл ничего лучше, чем объяснить её как единственный способ сказать то, что по-другому выразить невозможно, когда возникает внутренняя потребность высказаться. Разумеется, ни о какой универсальности здесь и речи не идёт: «из-за этого – значит поэтому». И всё же, и всё же…

Человек приходит в мир, не умея говорить. Ребёнок учится говорить, преодолевая это мучительное неумение. Но разве не схожее ощущение испытывает и поэт перед чистым листом, с которого каждый раз всё начинается вновь, перед которым счёт всегда обнуляется? Человек хочет что-то сказать, а что – непонятно. И только когда сквозь это «непонятно» начинают проступать реальные контуры, он начинает испытывать нечто схожее с ощущениями творящего Бога. Творчество – преодоление собственного бессилия перед Словом. Попытка преодоления немоты и косноязычия обыденности и, в свою очередь, прорыв к «высокому косноязычию». Попытка совершенства в несовершенном мире.

Поэт, как и любой человек, способен выразить гораздо меньше, чем чувствует и сознаёт. Но каждый раз он пытается выразить больше, чем может, пытаясь предельно точно выразить самого себя в слове, «перевести себя» на понятный всем язык. А по большому счёту, всю жизнь пишет одно и то же стихотворение.  

Существуют два уровня отношений с языком: когда человек владеет языком и когда язык владеет человеком (о чём хорошо говорил Бродский в своей нобелевской лекции). Именно на этом, втором, уровне человек может испытывать состояние повышенного внутреннего напряжения и сосредоточенности, когда он способен становиться проводником между своим даром и бумагой. Когда вроде бы случайные (а на самом деле нет) слова сами встают на свои места и вступают в неожиданное взаимодействие, углубляя друг друга подобно поставленным друг напротив друга зеркалам, открывающим бездну… Зеркальность хорошей поэзии общеизвестна: каждый видит в ней себя и своё. В общем-то, здесь работает закономерность, характерная для искусства вообще: делаешь для себя – делаешь для всех, делаешь для всех – делаешь ни для кого.

Для творческого акта характерно отключение оценочной функции, «внутреннего критика», исповедующего здравый смысл. Именно это внутреннее освобождение позволяет пережить в течение непродолжительного времени такое многообразие состояний. Поэзия превращается в точку, где соединяются прошлое, настоящее и будущее. В этом её всеохватность, надмирность, трансцендентность. Ведь поэзия – невозможность, ставшая реальностью. Часто она похожа на перевод с языка невидимой и неведомой нам скрижали, с какого-то метаязыка. Причём перевод по созвучию, где «переводчик» – своеобразный ретранслятор, вовсе не обязанный понимать, что через него передаётся. Подобную инвольтацию обычно называют вдохновением – словом, которое опошлили до неприличия. Об этом действительно сложно говорить, – настоящее творчество чрезвычайно интимно.

При внимательном рассмотрении поэзия являет собой сплав контекстуальных, подтекстуальных и надтекстуальных смыслов. Последнее означает именно вот эту изначальную внеположенную данность текста, относительно которой мы выступаем только как интерпретаторы. Лично я сталкивался с этим иногда, когда чувствовал, что стихотворение уже как бы существует – надо только вытянуть его «за хвостик» на свет божий, перенести в нашу материальность, как можно точнее сличив с «оригиналом».

Отчего происходит поэзия? Пишет ли человек от недостатка или избытка в себе чего-то? Самокомпенсация это в каком-то смысле, а, может быть, функция организма, близкая к физиологической?

Конечно, любое живое явление не поддаётся однозначной трактовке. Но мне кажется, поэзию рождает некоторое внутреннее противоречие, быть может, не всегда очевидное самому автору. Стихотворение – способ восстановления равновесия, правда, почти всегда иллюзорный, недолго-временный. Хотя у всех это, наверное, по-разному… Главное – оставляет ли оно послевкусие, то есть, вызывает ли ощущение гармонической целокупности, живорождённости: только в этом случае стихи – та шкатулка, приоткрыв которую можно попытаться почувствовать автора в состоянии творчества.

Нетривиальное соотнесение смысловых частей поэтической фразы способно несказанно углубить их взаимодействие – тогда возникает лёгкое смещение угла зрения, под которым всё сдвигается с места – и одновременно встаёт на свои места, когда появляется то самое «чуть-чуть», которого так часто не хватает при чтении подавляющей массы стихотворных текстов.

Поэзия – не фокус, а чудо. Чудо, в отличие от фокуса, неповторимо. По большому счёту, мы знаем о поэзии только то, что она есть. Но вспомним судьбы Бунина, Пастернака, Бродского – что это, как не поиск и одновременно исполнение собственного предназначения?..

Поэт может ничего не писать – и при этом оставаться поэтом, если в своём понимании чего-то в мире и самом себе он приблизился к пределу, за которым его физическое существование уже не то чтобы невозможно, а – бессмысленно. В этом случае любой размен на бессильные, вялые слова воспринимается поэтом как игра на понижение. И здесь уже нет места самолюбиво декларируемой позе вроде: «Могу писать много, могу мало, могу вообще не писать, но всё равно – я поэт…» Здесь под словом «могу» подразумевается «если захочу», то есть идёт подмена. А художник в действительности делает только то, что может, а не что хочет.

Безусловно, вопрос количественного самоограничения становится актуален при достижении определённого уровня мастерства, однако чаще всего он решается «сам собой», естественным образом. В конце концов, стихи по-настоящему случаются лишь тогда, когда приходят сами. Да и невозможно много писать хорошо – тексты в любом случае будут неравноценны, ведь смысл творческого акта – в максимальном подъёме над самим собой, после чего неизбежен «спуск». После  стихотворения, кажущегося автору особенно хорошим, значимым, писать иногда вообще не хочется, даже стыдно как-то...

Однако невозможно быть «художником по воскресеньям». Поэт живёт жизнь, думает мысли, пишет слова. Он работает, в сущности, на одну книгу (неважно, сколько их будет). Естественное желание говорить своим голосом, желание собственной судьбы заставляет его не подстраиваться под правила игры, а выстраивать собственную систему координат. И здесь как нельзя более важна связанность его поэзии со степенью внутренней освобождённости от всего лишнего, необязательного. Если он выдержит повышенную плотность внутренней жизни и то духовное разрежение, которое неизбежно создаёт вокруг себя, тогда каждая строчка его жизни будет ценна, важна, неслучайна. Он не станет тащить в поэзию «не своё»…

Один мой знакомый поэт ничего не пишет уже три года. Когда я поинтересовался у него, в чём причина, он ответил: «Знаешь, у меня такое ощущение, будто я отработал свою карму». При этом он продолжает активно интересоваться литературой, не отказывается от публикаций, подумывает о книге. И всё это честно и серьёзно. По крайней мере, вызывает уважение его откровенность. На моих глазах он единственный реализовал всем известную творческую максиму: «Можешь не писать – не пиши». А многие всё никак не хотят остановиться и посмотреть правде в глаза… Поэзия – высшая мера откровенности (прежде всего с самим собой), а не игра в душевный стриптиз. Нужно либо хранить Слово, либо хранить молчание.

Мне встречались два крайних проявления поэзии как творчества: либо это цепочка следов, рано или поздно приводящих меня к личности автора (лирического героя), либо это явление нерукотворное, за которым не видно вообще никого, где автор растворился без остатка. Примерно на таких полюсах расположены европейская и дальневосточная поэзия.

Однажды для студийного занятия я попытался схематично изобразить модель поэтического мастерства. Получилась трёхступенчатая пирамида. Основой её служила ступенька, которую я условно назвал «Дар». В моей интерпретации дар находил выражение в глубине и частоте озарения. На «втором этаже» обосновалась у меня «Техника», то бишь, версификаторское искусство при работе над словом. Наконец, на вершине красовалось «Авторское мировоззрение» – другими словами, своеобычность авторского видения.

Мне тогда показалась удачной моя схема. Поэтические системы разных авторов различались только размерами ступенек, их пропорциями. Конечно, поэтов трудно сравнивать, особенно по принципу «быстрее, выше, сильнее» – из-за отсутствия точного критерия. Слабость или сила стихов обычно бывает понятна внутренне, грамотно же говорить об этом мало кто умеет. Часто единственное, за что можно «зацепиться» при оценке, – именно версификаторское мастерство. И какой соблазн бывает за него спрятаться! 

Если у человека нет хоть какого-нибудь таланта – основы, – нет ничего. Техника – элемент ремесла, которым приходится овладевать всем пишущим стихи, работа над ней так или иначе продолжается всю жизнь, отсутствие её – очевидная слабость. Но вот авторское мировоззрение, то, что отличает одного большого поэта от другого… Ведь отсутствие особого взгляда встречается чаще всего, оно и формирует тот усреднённый поток практически неразличимых текстов, который создаёт сегодняшнюю (в широком смысле) поэтическую ситуацию. И это отсутствие не выглядит каким-то особым недостатком отдельного автора, поскольку все понимают, что настоящее поэтическое мировоззрение свойственно немногим, да и тем приходится строить свою «пирамиду» всю жизнь. Правда, вялые попытки упрекнуть в этом молодых поэтов периодически возникают на различных семинарах – тех самых семинарах, где обсуждение часто держится на двух китах: «Мне не нравится» и «Я не понимаю». При этом нередко и ведущие осознают, что им самим, что называется, «не дано», чего уж тут с других требовать. Но естественное желание наконец-то узреть нечто, скучающее раздражение от того, что узреть никак не удаётся, проявляются в категорических требованиях «новизны». «Дайте нам новизны!» – главное семинарское лукавство, ибо ничего принципиально нового в поэзии возникнуть уже не может, круг её тем ограничен – жизнь, любовь, смерть. Я уже и не вспоминаю о японской поэзии, где все образы наперечёт и авторская индивидуальность проявляется совсем в другом, нежели в поэзии европейской.

Однако спрос рождает предложение. С подачи филологов, подвизавшихся на ниве критики и столичного литературно-тусовочного движения, на полном серьёзе возникают рассуждения о «новой поэзии» и т. п. (Впрочем, сочувственно замечу, что поиски «нового» стоили бы гораздо больше, если бы не сегодняшняя дешевизна слова).

«Современная поэзия»? Оксюморон, бессмыслица. Поэзия как литературный процесс не может быть современной или нет – она может быть вневременной либо сиюминутной. А ещё точнее: либо она есть, либо её нет. Если уж на то пошло, современная поэзия – это то, что пишется сейчас всеми ныне живущими поэтами. В этом смысле нет ни «новой», ни «пассеистической» (модное слово) поэзии.

К сожалению, ориентирование на конъюнктуру – на ожидания «филологов» (условно их так называю) и мэтров, уставших от чужих и собственных стихотворных «кубиков», – необратимо девальвирует поэзию, деформирует вкус, поощряет появление многочисленных словесных поделок. А ведь поделка в искусстве равнозначна подделке… Мы встаём на зыбкую почву, где безраздельно господствует релятивизм, где всем понятные, но зачастую с трудом поддающиеся мотивированному обоснованию категории плохого и хорошего, сильного и слабого текста заменены лукавыми терминологическими ярлыками. Позиционирование себя авангардистом, «человеком поиска» (формального, разумеется) – чрезвычайно удобное прикрытие пустоты под яркой обёрткой. Тут главное – «попасть в обойму».

Лично я не против авангарда: бывает, он не упирается в тупик, а прокладывает тропу, по которой завтра пойдут все (Пушкин для своего времени – авангард), – я против конъюнктурщины. Собственно говоря, плохих поэтов следовало бы преследовать, как фальшивомонетчиков. Увы, это невозможно по ряду причин, всем понятных…

Мне довелось наблюдать, как «филологи» и «мэтры» отёсывают молодых поэтов по образу своему и подобию. Самый поразительный литературный результат, который я видел, – скрещение лубка и модернизма начала ХХ века, дикая смесь Клюева с Хлебниковым. Это одобрялось и поддерживалось, это пытались выдать за что-то небывалое, невиданное. И тем самым обрекали талантливого автора на скорое литературное небытие.

О филологах в поэзии вообще особый разговор.

Вообще-то, филология – это тоже наука. Наука о слове. А тип учёного и тип автора литературного произведения, согласитесь, немного разнятся. Филолог – он как химик, для которого нет ни чистого, ни грязного, ни плохого, ни хорошего.

Я понимаю, почему поэт может заниматься филологией. Я не понимаю, почему филолог («Я знаю, как надо») берёт на себя смелость объяснять поэту, вписывается тот в культурный контекст или не вписывается и как ему надо писать, чтобы вписаться. Хотя это не зависит от «благих пожеланий» не только филолога, но и автора. Я не понимаю также, зачем «чистому» филологу вообще надо писать. Мне более симпатичны «профессиональные дилетанты», к коим сам имею несчастье принадлежать. Они, по крайней мере, иногда в себе сомневаются…

Беда пишущих филологов – специальные знания обычно начинают довлеть над их даром. Насыщенная «культурологичность» их текстов зачастую не что иное, как вторичность, на которую они себя добровольно обрекают. Но когда я читаю стихотворение, я хочу насладиться произведением искусства, а не созерцанием скруток и разглядыванием хирургических швов! Я хочу чуда, а не фокуса.

Мне кажется, поэзия в конечном счёте не должна быть, если хотите, явлением филологическим. Она должна проистекать не из филологии, а из любви к слову. Патологоанатомы языка на роль демиургов подходят плохо.

В современной русской литературе, помимо определяющей текущую ситуацию «здоровой середины» (в меру талантливой, в меру посредственной), существуют два крайних фланга – коробейники от литературы и литературные извращенцы. К первым в основном относятся «бывшие» (их ещё много в провинции, где смена поколений не произошла) – профессиональные любители родины, радетели «высокой гражданственности», – которые уже никогда не поймут, что рвать на груди рубаху – ещё не значит быть русским поэтом. Но они слишком одиозны, на них нет моды. В отличие от «извращенцев», на которых мода регулярно возникает. Правда, только внутрилитературная, – поэзия как общественное явление закончилась, и это надо ясно понимать. И не надо делать из этого ни трагедии, ни повода к литературному хулиганству и цинизму: как высшее проявление человеческого духа она не исчезнет никогда.

Опять же вспомню слова поэта из частной беседы: «Открою вам секрет – поэзия никому не нужна, а поэты нужны вот так!..»

…Другой мой знакомый – просто студент, пишущий стихи, – на занятиях по информатике сверстал себе книжку, сдал макет в типографию, заплатил деньги, и ему отпечатали заказ в пятьдесят экземпляров. Я не знаю, что ему там не понравилось, но он вывез весь тираж в лес и сжёг. Многие из тех, кто называет себя литератором, могли бы позавидовать мужеству истинного поэта.