Число закрытых дверей (подборка стихов)

***

УТРОМ

Привкус новой любви – коньяка и меда…

Выкинь лежалый хлам из глубин комода,

заведи на восемь кота – как будильник,

наполни чем-то полезным свой холодильник.

Побрейся и подобрей, убери квартиру,

сорви фотомодель с дверей сортира,

перекрестись и сосчитай купюры,

не будь щепетильным в словах, тем более – хмурым.

Вбей фанданго в паркет, говори что попало,

сминая исподнее ей, комкая одеяло;

себя покажи, не с конца начиная,

той, кого Бог послал: та или иная, –

пусть станет достойной невольного вздоха!

И, если до этого было так долго плохо, –

теперь должно быть иначе! Надуй природу,

прикрой занавеской чумную в окне погоду,

перейди на другой язык, вермишель свари,

и скажи, что она – почти мадам Бовари.

***

Прошлое – как число закрытых дверей,

пропущенных фраз, саднящих деталей, створок

уже отошедшей реальности, фонарей

на набережных, бережных оговорок, –

словом, весь этот цуг событий гремит,

как пассажирский в степи порой ночною,

некий литерный рейс, сплошной безлимит,

переоравший пространство, но с тишиною

вынужденный согласиться – она сильней;

и, точно кисель, обволакивая ложку,

всасывает весь этот грохот; и мысль о ней –

примиряет, правда не сразу, так – понемножку.

Толку считать года – не вообще, а те,

особо счастливые или же их антиподов…

Машинист ничего не ведает о пустоте,

вот и летит, зная снег, но не зная, что под.

На перегонах, долгих, как пьяного сон,

округи не разобрать, все слилось в протяжный

и стертый ландшафт с пейзажем; он

не наводит даже тоски, но мог бы; тяжбы

с ним не завесть – по сути, не за что за-

цепиться, всё – скороговорка, бубнение

примет и явлений; и скашиваются глаза,

начиная моргать от такового движения.

В отдельно взятом своем настоящем, когда

за окном фасады и небо, как за вуалеткой,

потому что плавает снег, – я подсчитываю года,

сумму - на белый лист; так накрывают салфеткой

чаевые и отправляются далее, к тем,

кто и ждать-то не ждал, а затем – подивившись чуду –

что вот так и должно было быть… А потом, в простоте,

всю перемыли и всю перебили посуду.

***

ГАСТАРБАЙТЕРЫ

Дед мороз, певший по-фински колядки,

застрял в Сыктывкаре, запил, трясет бородой,

швыряется зайцами, не пускает на блядки

Снегурку, орет, что тоже еще молодой.

Он дедморозничает не ради денег –

нравится атмосфера, выпить нальют,

а самому – тошнехонько, встанет, шубу наденет,

ходит, сорит и нарушает уют.

Поет. Пусть не фальшиво, зато тоскливо;

вчерась Снегурка тоже пьяна напилась

и он ее трогал во сне за груди и сливы –

у нее, говорит, получилось тогда в первый раз.

Корпоративы закончились, детки иссякли,

в Сыктывкаре метет и не идут поезда.

Вот и сидят в гостинице, точно в сакле,

пьют и блудят, не сдвинутся никуда.

***

БАЛТИКА. ЗИМА

Мальтийские видишь кресты мельниц в тумане?

Близкой Балтики норды несут простуду

хутору, овцам; платок индевеет в кармане,

и горизонт с выражением – «не забуду

мать родную», а заодно и желтея,

ложится на нивы; с тоски гуляет собака

вдоль куличек сугробов; плохая затея –

за нею болтаться по хутору; и, однако,

ходишь: сидеть в дому совсем нестерпимо,

плести с хозяйкой увечные зимние речи

на викинговом диалекте, бросая мимо

печки обрубки фраз или паля картечью

междометий – унылый бред; в крынке сметана

того же оттенка, что и поля в округе;

всех-то затей – просыпаться ни поздно, ни рано,

вообще неизвестно зачем, сбросив упругий

от холода блин одеяла, греметь водою,

тоже почти замерзшей, скрести щетину,

испытывая перегрузки, блестеть слюдою

затвердевших за ночь белков; и видеть псину –

одну и ту же в окне, одну и ту же;

быть к обеду на градусе, жить, как эти

доблестные пейзане, закутав потуже

горло шарфом, как это делают дети.

И все-таки – великолепно, неповторимо!

Балтика так же рядом, как болт сарая,

где смуглые окорока; и мы говорим о

прогнозе погоды, и скатерть всегда сырая.

***

ФАСАД. ЛИЦО

Гримаска модерна. Лицо. Вокруг виноград,

усугубляющий прочих лианность линий,

стебли решеток, балкон; никому не комрад –

кот застыл, поднявши свой не павлиний,

здесь, на карнизе, но сам уже – за углом

душой: видны морской эпизод и тоже дом:

кирпичный, похож на колбасу кровяную,

с белой орнаментовкой (жилы и хрящ);

сорок лет хожу и опять поверну я

именно здесь, под эркером этим парящим;

метафора, рукотворные пары рифм;

табличка былого владельца, отсвет зари.

Я мог бы здесь жить, но все это не срослось.

И я бывал там, в комнате с кафельным шкафом

английской печи; от эркера, точно ось,

по потолку плясала гирлянда, и кафель

отражал его окна, над каждым – овал;

я мысленно это давно уже срисовал.

Но – лицо на фасаде, формою рта –

фавн с неприятной усмешкой; полное, в общем,

лицо, но поскольку под ним – высота,

глядело оно снисходя, что всякому проще –

оттуда; белесый (но серый) базедовый взгляд

подчас заставлял обернуться назад.

Мужчина оно или женщина – это лицо?

Ни то, ни другое, оно, как модерн, андрогинно;

и греческая волна под ним, и кольцо

лиан в штукатурке – как выступившая ангина;

и выше, под крышей – кафеля бирюза

способна слепить глаза.

Этот дом немножечко напоказ,

и лицо – как будто вперед смотрящий,

словно глаза на галерах; в который раз

(фигура речи) я поверну здесь, для вящей

полноты прогулки; моя беглая тень

помедлит немного в арочной темноте.

***

ПАМЯТИ ОТЦА

Достаточно лампы на тумбочке или дверной

ручки, аграфом изогнутой, рюмки мартеля,

чтобы припомнить за окнами крем заварной

сугробов и им подобное на постели,

взбитой бессонницей, коржик кирхи и птиц,

схожих с чепцами бегинок на променаде,

хрупкое зимнее взморье, потеки лиц,

в профиль, по ветру; скованное «не надо»

причалов, ставших стеклярусом, линию льда,

выбравшегося на берег, мятую книгу

Рильке, что-то еще, что вместила среда,

такое-то декабря; протяжную лигу

фасада в духе модерн, витрины зевок;

зрение все впитало, в память впустило

на время жизни, чтоб человек не мог

в таких же днях потеряться – лишенных тыла,

задника; здесь нам дан первый план, его

обязательные для запоминания вещи;

и только небо, взглядом потустороннего,

провожает фигуру в пальто; и хлещет

ветер по голеням зябкой тканью, и не видать

лица; статика силуэта на фоне моря;

черный штришок, а за ним стальная вода

и такое же небо, морскому, земному вторя.

Всякий из нас – убывание. Звук или цвет

будут сходить на нет, как и ты, без злобы

и упований в грядущем, иного нет

способа – выйти из рамы пейзажа, чтобы

остаться, может быть, в левом нижнем углу,

в виде подписи, вроде царапины даже,

и, почти ничего не зная про мглу, – во мглу

бесцветную соскользнуть, стать лучшей пропажей

дня, и абсолютом не-присутствия, не-

обратимости, химией соответствий…

Память всегда от прошлого в стороне,

словно бесстрастный следователь от следствия.

***

ЛИРИКА

Допотопный декабрь, реликтовые небеса

подобны глушителю звуков, сплошной модератор,

пеленг связи с ангелами: их голоса

по-зимнему отдалены, на то небеса и вата;

что можно услышать, устраиваясь ко сну?

риторику веток, таящих в себе весну;

пейзаж, как тетка в платке, глуховатая

и подслеповатая – прямо, поди ж ты, лирика,

вместо ручьев и грачей – на углу

собака терзает газон, делает рильке,

в мерзлой земле зарывая; фонарь курит шалу,

и падают атомы снега в улицу и на дома,

и бормоча – «Сойти мне, сойти мне с ума»,

кот одолевает дерево, праздный зимний шалун.

Так вот как выглядит расставание! Все

детали этого дня случайны, но и точны,

словно в палате мер и весов – туда не несет

свое лихо только дурак; и со стороны

ежели поглядеть, то – зимний простуженный день,

и лень падать снегу, но и не падать лень;

чашка сургучного кофе на фоне светлой стены.

Пейзажная лирика, живопись, суррогат,

достойный употребления перед сном,

но сон умотал, и ходишь, себе не рад,

в зеркале отражаясь, как в подвесном

озере – себе же рыбак и улов;

и интересно, сколько в квартире углов,

включая и пятый паучий? Сходить в гастроном.

Так вот как выглядит это! Пересчитав

желания и тут же их отменив,

натягиваешь пальто, себе не чета;

неон декабря как пролитый аперитив;

неужто и впрямь человек спокоен, когда

находит всему оправданье, смиряется, да?

Нет, только тогда, когда, запретив

себе все виды надежды, один идет,

по помидоры в стуже, не зван никем,

в пальто из кашемира, простой идиот

темнеющего пространства, зажав в кулаке

ключи и двести последних долларов; он

только на самое себя обречен

и предоставлен судьбе, как лодка реке.

В такие минуты снег – как сплошное сто,

как образец совершенства, метафора всей

слабо удавшейся жизни в ее непростом

единообразии, а заодно и красе, –

снег в такие часы лекарственен, как алкоголь,

как ангельский анальгин, снимающий боль,

и в тишину уводит… Писать засев

эти свои закорючки, ставшие в ряд,

тонические пейзажи, силлабику снов,

ластишь надежду, как кошку, снова не рад

себе; и это время занесено

в черный список; так снегом заносит двор

и все следы отметившихся до сих пор

здесь ангелов зимних, закутавшихся в рядно

стужи в приморском городе; сторожевые

горят фонари над улицей, в чей рукав

влезла культя декабря, и его склоненная выя

ноет от холода, как и эта строка –

от тоски существования на листе;

лампа перечитает – и именно те

здесь собрались слова, именно та тоска.

***

БАРКАСЫ

Собаки на старых причалах нюхают йод

водорослей, чья пакля когда-нибудь станет

пластами и залежами, с ракушками, сором,

что поставляет прибой – те иоты

чешуи, плавников; и чайки, с исподу из стали,

надоели волне визгливым своим разговором.

Невдалеке митингует дырявый метеофлаг,

как колпак от Буратино, разбитого в щепки

между камней, выныривающих из воды,

когда отойдет волна; отхлебнув из фляги,

Павел Петрович, с кошкой в ногах и в кепке,

как сухопутный катер – туды-сюды –

перемещается вдоль прибоя, сминая песок,

как кальку; и он не мерзнет, ему тоскливо,

особливо от вида баркасов в лепре и соли...

И, уходя в горизонт, от взора наискосок,

дымит корыто турецкое, комкая ткань залива,

и контейнеры там, как коробки на антресолях.

Капторанг отпивает опять, на-попа ставит кошку,

и о родине что-то поет, и о Маринеско,

и о третьей жене, клешней разрезанной, как

режут суда – навсегда; но, вновь отхлебнув, понемножку

успокаивается; даль похожа на фреску

с херувимами облаков. Старый моряк

обходит кости баркасов, фелюг руины;

рыболовецкое кладбище кроет снежок,

где-то стонет лебедка, словно ей плохо;

южный тряпичный ветер щупает спину,

через залив зияет маяк, как ожог,

и первая фляга кончается, как эпоха.

Ежели разобраться, то человек

со временем, как и фраза, приобретает

иной оттенок и смысл, особенно, при

частом употреблении: так, от калек

остаются воля и дух; так, схваченный ртами,

воздух – углекислота уже… Сотри

теперь цунами все это побережье,

раствори этот город в пене, как в щелочи,

произойди иной катаклизм – всплывет

из обломков, помятая и небрежная,

серая кепка Петровича; и грядущие сволочи

из археологов – сунут ее в киот

с табличкой – «Эпоха конца эпох и времен

прешедших»; и там же, в пластах и сланцах,

с водорослями вперемешку, – наши найдут

бессмертные оттиски, со всех сторон

анонимные, как и любая субстанция,

поиздержавшаяся от перемены времен.

***

МЕТОДОЛОГИЯ

(1)

О vis-a-vis плетение словес…

Твой византийский ум, чтоб разогнаться,

сперва дает круги, как мелкий бес,

при том, что ни коньяк, ни ассигнации

его не будоражат так, как суть

тропы в лесу: то мхи, то буреломы,

сычи, потемки, и в ветвях, чуть-чуть

в ознобе, – звезды… Далеко от дома,

где отпечатан шаг – уйти, и где

деваться было некуда; далече

от ранних, в замороженной воде

рассудка, мыслей о себе калечных.

Хошь – водку пей, а надо – «план» кури;

кто ясно мыслит – ясно излагает.

Что мне тебя журить, сама жури,

а мы посмотрим, конфидентка дорогая.

(2)

Как в Арктике, в мозгу кочуют льдины,

бисквиты холода, трубят то кит, то нерпа,

и иней покрывает, как седины,

брады флажки расставивших там пионеров.

Другой се способ ощущения в потоке

холодных вод – себя; и хмурым ледоколом

сознанье движется туда, где не сороки,

а льды трещат; пингвины ходят в школу

на близплывущий айсберг; всяческие гаги

биеньем крыл и криком оглушают

тупеющих во льдах от счастья и отваги…

Все вмерзло, флаг застыл, и радость не большая.

(3)

Налево – сволочи, направо – педерасты,

чуть позади – просты и добры люди,

а впереди чуть-чуть – жрецы инакой касты,

что жрут кита на золоченом блюде.

И я одна никто, ни там, ни этам,

и у меня все отняли, но я,

назло себе, эстетам и поэтам,

а заодно и ближних сих гноя

угрюмостью сугубой, депрессивной,

я тоже докажу, что я, что я…

Но рукоблудие и блудомыслье сильно

влияют, так что, правды не тая,

я – снедь, которую не гложет даже рыба;

притом, имея груди и изгибы,

я даже не приманка мужику,

таких боятся, как «кукареку»

боится бес, обходит стороной…

Зачем же вы не возитесь со мной!

(4)

Вот способы свести с ума себя

и близких, напугать собой округу,

испортить нервы, их же теребя

без устали и толку, как дерюгу.

Дерет обои кошка, ей видней,

ей, может быть, не нравится орнамент,

иль чует мышь в подполье, там, на дне,

а может быть, и ниже, где фундамент.

Но то – идеи ради, мыши той…

А здесь несет паленым по-старинке

и русской безнадегой, вышито

не гладью, а крестом, как думочка в глубинке.

Коль научилась есть, и спать, и ныть, –

научишься, хотя и понемногу,

и думать, чтоб со всякой стороны

был доступ и к себе, и к Богу.

Через второе – к первому, а нет –

не разбазарь, что дадено от века.

И кто талантлив – снял с себя запрет,

как костыли отбросивший калека.