Так пишут в речке вилами (подборка стихов)

* * *

Пропадаю ни за целковый,

ни за медный неменный грош,

зацелован и оцинкован

в эту нервную пальцев дрожь,

в нездоровое раздраженье,

на котором, как на дрожжах,

отражением пораженья

поднимается липкий страх.

Пропадаю ни в чет, ни в нечет,

в черновую, верченую речь,

где слова, как икринки, мечет

вечной лирики рыба-меч,

ночь за ночью, за нерестом – нерест,

строчка к строчке, к зрачку – зрачок,

так, пока не впадаешь в ересь,

пока в ереси не изверясь,

пока в слове не изречен.

Пропадаю в попсу и в пепси,

по частицам себя расклепив,

в тихих строчках любимых песен

замурован, как будто в склепе,

в океан спиритизма и спирта,

в эсперанто и аспирин,

в имитации лавра и мирта,

в сперму, «сперминт» и спертость перин.

По макушку в пространство вколочен,

так, что только звони в каланчу,

по полету тоскую, короче,

как голодный по калачу.

Только душно у стрелок в аркане,

плот на месте, хоть, вроде, гребешь,

задолбали бега тараканьи,

и приелся трехмерный крепеж.

Пропадаю в безумный конвейер,

в пропасть ночи и в вечера пасть,

и бумажки сую по конвертам,

шанс лелея совсем не пропасть.

Безразличьем толпы оторочен,

истолчен в толчее, как Гаврош,

в зеркалах пропадаю, короче,

ни за свет,

ни за звук,

ни за грош.

* * *

Я не брил растущую бороду,

отчасти – назло, отчасти – из-за лени,

я бродил по бессильному городу,

по его покорным аллеям,

я терял иногда реальность

и блевал в непорочный снег,

мои мысли и рифмы терялись,

я искал их часами, а сег-

одня девушку встретил,

и укрыл ее, потому что дуло,

и читал ей стихи о любви и смерти,

а она все шла и смеялась, дура,

потому что она не могла поверить,

что можно стихом отлюбить и сдохнуть,

и слова мои уходили по ветру

и гудели, влетая в пустые окна.

И я целовал ее, так как больше некого,

но поцелуи стыли и падали под ноги,

и ночь приходила всеобщим лекарем,

но не смогла меня вылечить, подлая.

И я отдал себя рифмам на откуп

и хоть тянуло меня на вокзал,

пришел домой и долго пил водку

и выпил больше, чем написал.

На небе звезд выпасалась отара

и месяц-пастух вел строгий догляд,

а мне чего-то жизненно не хватало

или кого-то, кого уже не догнать.

Но люди прочтут мои строки и пробормочут:

«Эка невидаль, алкоголик с претензией!

Сам не знает, дурак, чего хочет,

безногую душу латает протезами».

И будут люди по-своему правы,

хоть и блестят в их зрачках нули.

Им хорошо: им не нужно отравы,

бритвы, карниза или петли.

А мне-то, поету, все время что надобно?

Мир-то большой – возьми от него!

Тем паче, всего сорок градусов снадобье,

да собеседника хоть одного.

Но то ли души у всех из меди

то ли покой их нельзя бередить…

Нет никого. И опять я бредить

буду и в городе пыльном бродить.

И может быть, светом я вечным забрезжу

иль, как плохое вино, заброжу.

В первое верится реже и реже,

видно, не в меру я много прошу.

* * *

Время истекает

потом и слюной,

кровью, и стихами,

и тобой, и мной,

рюмкой и стаканом,

чьей-то пьяной рожей

время истекает,

да истечь не может.

Время протекает,

как дырявый таз,

мимо телекамер,

мимо них и нас,

через визг трамваев,

через чью-то речь,

время размывает

контур зыбких плеч.

Ты теперь такая,

вроде и не ты…

Время истекает –

ни к чему бинты.

Обнулился таймер,

треснуло стекло.

Все осталось тайной.

Время истекло.

* * *

Весна, прививки и креветки

смешались в кубореализм,

остались на полях пометки

и два предлога: «в» и «из».

Кричи! А можешь – не кричи,

ведь все равно твой крик потонет

в ополовиненной ночи,

в густом предутреннем гудроне.

Смотри: развратная заря

с собою день козленком тащит.

Сдержись, нюхни нашатыря

и бритву отложи подальше

и протяни еще хоть день

на рифме, да на чем угодно,

чтоб ночью вновь смотреть в «нигде»

в просвет свой четырехугольный.

И так вот скок да перескок,

как по болотным, шатким кочкам,

взгляни в себя сквозь перископ

словесных судорожных корчей

и силу жить там находи,

на день вперед хотя б – не больше.

Но только – нет! – не уходи

в слепое смерти бездорожье,

в мир, что от света опорожнен

не уходи! Не уходи!

* * *

Так любит гонимого зверя

Охотник, наведший прицел,
Я раз в милионный изверюсь,
Что все же поверю в конце.

Но вот от безверья трезвея

Я все же надеюсь пока,
Что хватит сноровки у зверя,
Заклинит курок у стрелка.

* * *

Построить замок на песке,

Чтоб тут же раздавить ногою –

Желанье сродное тоске,

Но все ж немножечко другое.

Так рвутся с чистого листа,
Когда его порвать бы надо.

Гори-гори моя звезда,
А если не горишь – то падай.

* * *

                         И да не станет знак препинания камнем преткновения

                                                                                                    Д. Ким

Так пишут в речке вилами

о гибели вещей:

казнить нельзя помиловать

без запятых ваще.

Здесь запятых не надобно,

за миг до тишины,

раз выдоха параболы

творцу разрешены,

а точки нам заказаны,

как пустоте зажим,

извечно недосказанный

язык незавершим.

Скребется ноготочками

новорожденный стих,

мы ставим многоточия,

по сути, только их…

* * *

Слово – олово мыслеформы,

пуповиною от звезды

отпускает сырые корни

в обезвоженные листы,

и выходит с тетрадкой гордо

показать: вот мол я каков! –

экземпляр небольшой когорты

маргиналов и дураков,

и выходит потом с карниза,

проклиная больную речь,

а внизу гомонит, прилизан,

перекресток спокойных плеч.

Звук любой затихает где-то,

тишина – это звук нуля,

но поэзия – это гетто,

ограниченная земля,

и пока не дает ответа

ночи шепчущей водосток

стих, рожденный в порядке бреда,

позволяет пожить чуток,

но когда зазнобит прохлада

новым Гитлером без усов,

то погонит в окно прикладом

часовой самых злых часов

и повесишься, если надо,

на резинке своих трусов.

* * *

Смерть. Поцелуй. И кофе с коньяком.

Наверное, в порядке убыванья.

Я помню только неба коленкор.

Я знаю, что кого-то убивали.

Меня, тебя… Не все ли нам одно?

Без времени и умирать не страшно

И падать на паласа полотно,

Ни на мгновение уже не ставши старше.

И здесь не место логике вещей,

В абсурде смерти человек невинен.

Ну а бессмертны разве лишь Кощей

И Гений. Да и те наполовину.

* * *

Подковырнуть снежок слегка

носком и на скамью усесться,

зима начальная сладка,
как сигарета после секса.

Снег, тонкий-тонкий, как капрон,

асфальта покрывает дикость.

И веришь: победит добро,

как говорил об этом Диккенс.

Почувствуй: время расползлось

и не зудит теперь под кожей,

Все растворил – и боль и злость –

сей снег, на счастье так похожий.

Взгляни, как нежно этот снег

облепливает твой ботинок.

А ты ведь просто человек.

Ты – человек, а он – бытиен.

Ты глохнешь от трамвайных визгов,

ты пьешь чаи и ешь варенья…

А тут – смотри! –  все в снежных искрах

пространство поглощает время.

Завороженный и веселый

сидишь, свободно, без нажима

в себя вдыхая невесомость
кружащих в воздухе снежинок.

Сидишь ты, молодой и дерзкий,

с блистанием в глазах лихим,

и понимаешь: снег, как детство

безвременен и – как стихи.

Нащупаешь в кармане пачку,

достанешь и сорвешь фольгу,

покуришь глубоко и смачно

и поваляешься в снегу.

И будешь прыгать, как апачи,

и чушь веселую замелешь.

И вновь закуришь… И заплачешь…

Хоть и считал, что не умеешь.

* * *

Беспечная, усталая, 
поскольку так приперло, 
скрипит строка суставами 
и продирает горло, 

и голоса увечные, 
ужасные, драконьи 
грозят пугливой вечности 
языческим дрекольем, 

растет из кучи мусора, 
из перегноя дней 
божественная музыка 
танцующих теней, 

юродствует и корчится, 
и просится в слова, 
и никогда не кончится, 
пока душа жива.

* * *

                                                                                 Марго

Ты хотела про нас? Нас опять посылают за смертью,

не учтя лишь того, что мы сами себе палачи.

Плачь, кричи, матерись, истерически смейся,

разбивай зеркала, только – нет – не молчи, не молчи!

Картография местности этой неправдоподобна,

здесь ландшафт провисает, но сильно пружинит рельеф,

топос сумрачен, но мы маршрут изучили подробно,

коль дойдем, станешь там королевою из королев.

Ну а я, как всегда, распластался по рифмам кальмаром

и готовлюсь вещать да бумагу собой угощать.

Я карманы держу широко, только дыры в карманах,

и поэтому ты иногда меня можешь прощать

за упертость мою, за летальную дозу наива.

Я торчу из пустот бытия, как из грядки морковь.

Время сходит к нулю. Мальдорор улыбается криво,

ближе к ночи пойдем, а пока ты станцуй мне, Марго.

Без тебя в тех краях мне не светит найти ничего.