Так пишут в речке вилами (подборка стихов)
Комаров Константин* * *
Пропадаю ни за целковый,
ни за медный неменный грош,
зацелован и оцинкован
в эту нервную пальцев дрожь,
в нездоровое раздраженье,
на котором, как на дрожжах,
отражением пораженья
поднимается липкий страх.
Пропадаю ни в чет, ни в нечет,
в черновую, верченую речь,
где слова, как икринки, мечет
вечной лирики рыба-меч,
ночь за ночью, за нерестом – нерест,
строчка к строчке, к зрачку – зрачок,
так, пока не впадаешь в ересь,
пока в ереси не изверясь,
пока в слове не изречен.
Пропадаю в попсу и в пепси,
по частицам себя расклепив,
в тихих строчках любимых песен
замурован, как будто в склепе,
в океан спиритизма и спирта,
в эсперанто и аспирин,
в имитации лавра и мирта,
в сперму, «сперминт» и спертость перин.
По макушку в пространство вколочен,
так, что только звони в каланчу,
по полету тоскую, короче,
как голодный по калачу.
Только душно у стрелок в аркане,
плот на месте, хоть, вроде, гребешь,
задолбали бега тараканьи,
и приелся трехмерный крепеж.
Пропадаю в безумный конвейер,
в пропасть ночи и в вечера пасть,
и бумажки сую по конвертам,
шанс лелея совсем не пропасть.
Безразличьем толпы оторочен,
истолчен в толчее, как Гаврош,
в зеркалах пропадаю, короче,
ни за свет,
ни за звук,
ни за грош.
* * *
Я не брил растущую бороду,
отчасти – назло, отчасти – из-за лени,
я бродил по бессильному городу,
по его покорным аллеям,
я терял иногда реальность
и блевал в непорочный снег,
мои мысли и рифмы терялись,
я искал их часами, а сег-
одня девушку встретил,
и укрыл ее, потому что дуло,
и читал ей стихи о любви и смерти,
а она все шла и смеялась, дура,
потому что она не могла поверить,
что можно стихом отлюбить и сдохнуть,
и слова мои уходили по ветру
и гудели, влетая в пустые окна.
И я целовал ее, так как больше некого,
но поцелуи стыли и падали под ноги,
и ночь приходила всеобщим лекарем,
но не смогла меня вылечить, подлая.
И я отдал себя рифмам на откуп
и хоть тянуло меня на вокзал,
пришел домой и долго пил водку
и выпил больше, чем написал.
На небе звезд выпасалась отара
и месяц-пастух вел строгий догляд,
а мне чего-то жизненно не хватало
или кого-то, кого уже не догнать.
Но люди прочтут мои строки и пробормочут:
«Эка невидаль, алкоголик с претензией!
Сам не знает, дурак, чего хочет,
безногую душу латает протезами».
И будут люди по-своему правы,
хоть и блестят в их зрачках нули.
Им хорошо: им не нужно отравы,
бритвы, карниза или петли.
А мне-то, поету, все время что надобно?
Мир-то большой – возьми от него!
Тем паче, всего сорок градусов снадобье,
да собеседника хоть одного.
Но то ли души у всех из меди
то ли покой их нельзя бередить…
Нет никого. И опять я бредить
буду и в городе пыльном бродить.
И может быть, светом я вечным забрезжу
иль, как плохое вино, заброжу.
В первое верится реже и реже,
видно, не в меру я много прошу.
* * *
Время истекает
потом и слюной,
кровью, и стихами,
и тобой, и мной,
рюмкой и стаканом,
чьей-то пьяной рожей
время истекает,
да истечь не может.
Время протекает,
как дырявый таз,
мимо телекамер,
мимо них и нас,
через визг трамваев,
через чью-то речь,
время размывает
контур зыбких плеч.
Ты теперь такая,
вроде и не ты…
Время истекает –
ни к чему бинты.
Обнулился таймер,
треснуло стекло.
Все осталось тайной.
Время истекло.
* * *
Весна, прививки и креветки
смешались в кубореализм,
остались на полях пометки
и два предлога: «в» и «из».
Кричи! А можешь – не кричи,
ведь все равно твой крик потонет
в ополовиненной ночи,
в густом предутреннем гудроне.
Смотри: развратная заря
с собою день козленком тащит.
Сдержись, нюхни нашатыря
и бритву отложи подальше
и протяни еще хоть день
на рифме, да на чем угодно,
чтоб ночью вновь смотреть в «нигде»
в просвет свой четырехугольный.
И так вот скок да перескок,
как по болотным, шатким кочкам,
взгляни в себя сквозь перископ
словесных судорожных корчей
и силу жить там находи,
на день вперед хотя б – не больше.
Но только – нет! – не уходи
в слепое смерти бездорожье,
в мир, что от света опорожнен
не уходи! Не уходи!
* * *
Так любит гонимого зверя
Охотник, наведший прицел,
Я раз в милионный изверюсь,
Что все же поверю в конце.
Но вот от безверья трезвея
Я все же надеюсь пока,
Что хватит сноровки у зверя,
Заклинит курок у стрелка.
* * *
Построить замок на песке,
Чтоб тут же раздавить ногою –
Желанье сродное тоске,
Но все ж немножечко другое.
Так рвутся с чистого листа,
Когда его порвать бы надо.
Гори-гори моя звезда,
А если не горишь – то падай.
* * *
И да не станет знак препинания камнем преткновения
Д. Ким
Так пишут в речке вилами
о гибели вещей:
казнить нельзя помиловать
без запятых ваще.
Здесь запятых не надобно,
за миг до тишины,
раз выдоха параболы
творцу разрешены,
а точки нам заказаны,
как пустоте зажим,
извечно недосказанный
язык незавершим.
Скребется ноготочками
новорожденный стих,
мы ставим многоточия,
по сути, только их…
* * *
Слово – олово мыслеформы,
пуповиною от звезды
отпускает сырые корни
в обезвоженные листы,
и выходит с тетрадкой гордо
показать: вот мол я каков! –
экземпляр небольшой когорты
маргиналов и дураков,
и выходит потом с карниза,
проклиная больную речь,
а внизу гомонит, прилизан,
перекресток спокойных плеч.
Звук любой затихает где-то,
тишина – это звук нуля,
но поэзия – это гетто,
ограниченная земля,
и пока не дает ответа
ночи шепчущей водосток
стих, рожденный в порядке бреда,
позволяет пожить чуток,
но когда зазнобит прохлада
новым Гитлером без усов,
то погонит в окно прикладом
часовой самых злых часов
и повесишься, если надо,
на резинке своих трусов.
* * *
Смерть. Поцелуй. И кофе с коньяком.
Наверное, в порядке убыванья.
Я помню только неба коленкор.
Я знаю, что кого-то убивали.
Меня, тебя… Не все ли нам одно?
Без времени и умирать не страшно
И падать на паласа полотно,
Ни на мгновение уже не ставши старше.
И здесь не место логике вещей,
В абсурде смерти человек невинен.
Ну а бессмертны разве лишь Кощей
И Гений. Да и те наполовину.
* * *
Подковырнуть снежок слегка
носком и на скамью усесться,
зима начальная сладка,
как сигарета после секса.
Снег, тонкий-тонкий, как капрон,
асфальта покрывает дикость.
И веришь: победит добро,
как говорил об этом Диккенс.
Почувствуй: время расползлось
и не зудит теперь под кожей,
Все растворил – и боль и злость –
сей снег, на счастье так похожий.
Взгляни, как нежно этот снег
облепливает твой ботинок.
А ты ведь просто человек.
Ты – человек, а он – бытиен.
Ты глохнешь от трамвайных визгов,
ты пьешь чаи и ешь варенья…
А тут – смотри! – все в снежных искрах
пространство поглощает время.
Завороженный и веселый
сидишь, свободно, без нажима
в себя вдыхая невесомость
кружащих в воздухе снежинок.
Сидишь ты, молодой и дерзкий,
с блистанием в глазах лихим,
и понимаешь: снег, как детство
безвременен и – как стихи.
Нащупаешь в кармане пачку,
достанешь и сорвешь фольгу,
покуришь глубоко и смачно
и поваляешься в снегу.
И будешь прыгать, как апачи,
и чушь веселую замелешь.
И вновь закуришь… И заплачешь…
Хоть и считал, что не умеешь.
* * *
Беспечная, усталая,
поскольку так приперло,
скрипит строка суставами
и продирает горло,
и голоса увечные,
ужасные, драконьи
грозят пугливой вечности
языческим дрекольем,
растет из кучи мусора,
из перегноя дней
божественная музыка
танцующих теней,
юродствует и корчится,
и просится в слова,
и никогда не кончится,
пока душа жива.
* * *
Марго
Ты хотела про нас? Нас опять посылают за смертью,
не учтя лишь того, что мы сами себе палачи.
Плачь, кричи, матерись, истерически смейся,
разбивай зеркала, только – нет – не молчи, не молчи!
Картография местности этой неправдоподобна,
здесь ландшафт провисает, но сильно пружинит рельеф,
топос сумрачен, но мы маршрут изучили подробно,
коль дойдем, станешь там королевою из королев.
Ну а я, как всегда, распластался по рифмам кальмаром
и готовлюсь вещать да бумагу собой угощать.
Я карманы держу широко, только дыры в карманах,
и поэтому ты иногда меня можешь прощать
за упертость мою, за летальную дозу наива.
Я торчу из пустот бытия, как из грядки морковь.
Время сходит к нулю. Мальдорор улыбается криво,
ближе к ночи пойдем, а пока ты станцуй мне, Марго.
Без тебя в тех краях мне не светит найти ничего.