Это письмо можно сжечь (подборка стихов)

***

Петербургское время в ладони осыпалось медью,

Жёлтым цветом листвы, ароматом вчерашних потерь.

Нас окутала осень разлуки незримою сетью,

Нам открыла она в не-любовь уходящую дверь.

Мы упрямо в себе убивали способность к дыханью,

и меж реплик заглавных героев, иуд и шутов

Затерялись в словах, растворились – и по умолчанью

Превратили свой мир в зазеркалье без бурь и штормов.

Мы другие?!.. Нам хочется свежего воздуха, света,

Нам по крышам гулять и с звездою легко флиртовать!..

Ведь над нами – смеётся ли? плачет? – над Питером небо,

Повторяя, как мантру: лишь любящий – может дышать.

***

В ГОРОДЕ N...

В городе N тихо плавится лето, обрывки снов унося с собой.

Дни, как подкинутая монета, в руку ложатся не той стороной.

Ты затерялась в своих вокзалах, в рифмах, в отчаянных виражах…

Те, кто когда-то – на пьедесталах, ныне и присно – забыты. швах.

В городе N кто-то вылил масло, Аннушке – поздно! - уже не спастись.

Повесть дописана, счастье угасло. Всё так банально. Молчи и сожмись.

Если вокруг обступает сумрак, главное – в сердце зажечь свечу,

Жизнь проглотить, что горька, как микстура, и научиться ходить по лучу.

В городе N ночью бродят сказки, ты не тушуйся – поверь, прими.

Видишь – твой Кай, доставай салазки, досыта нежностью день накорми,

Чтобы растаяли лёд и чёрствость, чтобы рассыпался злой навет –

Лишь навсегда позабудь про хлёсткость слов, что окрашены в чёрный цвет.

В городе N зеркала туманны, кофе горчит и горчат слова.

Это провинция, где капканы странно похожи на кружева.

Где перемешаны, как в коктейле, сплетни, дороги и чудеса,

Где укрывают, как при обстреле.

Радуйся, детка: пока – жива.

***

СТО ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА

(реквием по надежде)

Осенние листья летят вместо писем в Макондо.

Сто лет одиночества. В двери лишь ветер стучится.

Наивная память о прошлом твердит сумасбродно,

Но ты понимаешь: уже ничего не случится.

Уже ничего, ничего, ничего не поможет:

Ни в книге закладка на самой любимой странице,

Ни капли дождя, что ознобом ударят по коже,

Ни чьи-то шаги по скрипящей от мук половице.

И будет свеча догорать в одиночестве тусклом,

Ты в зеркало бросишь усталое тихое «prosit!»,

Свернётся калачиком, выгорит прошлое углем,

А та, что любила, стихи свои [в небо] забросит.

***

MEIN LIЕBER

Уходит эпоха, mein liеber, уходит неслышно эпоха,

Ломаются судьбы, и в мареве лета осталась лишь кроха

Того, что цепляло, держало, стирало границы

И в руку ложилось пером пролетевшей жар-птицы.

Уходит эпоха, mein liеber, но ты остаёшься со мною.

Как глупо мы колкие дни разбавляли войною,

Сжигали мосты и листали разлук неизбежность,

На краешке лета теряя последнюю нежность.

Mein liеber, my darling, мой свет в запотевшем оконце,

Взгляни: слишком мало любви и надежды – на донце.

Кончается лето, уходит эпоха – легко, по-английски,

А мы остаёмся /без солнца и прав переписки/

***

Маститый автор пишет ерунду,

он к полу пригвоздил свою звезду,

ему писать положено от Бога,

но он, известный враль и лежебока,

лишь морщится - и гневаться изволит

на каждого, и каждого уволит,

кто скажет тихо: «ты уже не тот».

Ему милее нынче антрекот,

графинчик водки и сознанье славы,

его слова язвительно-шершавы,

а возбуждает только звон монет…

Его, по сути, просто больше нет.

***

И кто-то тебя костерит, ругает, полощет имя, как простыню.

А ты, надменно ведя бровями, ни в грош не ставишь всю их грызню.

Смешливо смотришь на лица-маски: опять, скрываясь, кого-то пнёт?

Тебе их жалко – у них есть жало, вот только пчёлы не носят мёд.

С тобою – утро, корицы привкус, горчащий кофе и тёплый взгляд

Ты засмотрелась опять на небо, в котором рифмы, смеясь, шалят.

Добавишь в кофе щепотку соли, добавишь в будни глоток шабли…

Пусть мир – как книга, где на страницах – излом сюжетов картин Дали –

Ты в Зазеркалье, и хрупок воздух, но кто-то держит твою ладонь.

И кто-то рядом, и всё надёжно: свеча не гаснет, горит огонь.

Взрывает время мосты и стены – и чью-то глупость развеет в прах.

Ты замираешь в Его ладонях, и бьётся сердце в Его руках.

***

Она любила шпильки и кино.

Могла быть сахаром и горьким шоколадом.

Пила слова, как терпкое вино,

Не пледом укрывалась – звездопадом.

Ей нравилось быть нежной и смешной,

Доверчиво к плечу чужому жаться,

Быть слабой птицей, ветреной волной,

Не помнить. Уходить… И возвращаться.

Она хотела быть сама собой:

Доверчивой, как девочка из сказки.

Забыть, что мир – жестокий и глухой,

Стекло разбить – и выбросить все маски.

***

«Ты прикидывалась птицей Метерлинка…»

(черновики)

Она притворялась неведомой птицей,

Лгала, что по встречной летит до упора,

Слыла королевой, была баловницей,

Несла свою ношу и множество вздора.

Сжигала себя и чужие страницы,

Ловила секунды и брошенный камень.

Ей кто-то упорно твердил про границы,

Навязывал догмы и затхлый регламент.

Она собирала осколки и рифмы,

Хранила себя и сожжённую память.

Меняла е-мейлы, иконы и гривны,

Мечтала от счастья внезапно растаять.

… Она уходила, она улетала.

По краешку ночи, по острому срезу.

То душу, то время, смеясь, убивала.

Забыта навеки. Нужна до зарезу.

***

CITO

Как внезапно закончатся прятки, и устало, навзрыд, невпопад,

Позабыв про былые порядки, перепутав, где рай, а где ад,

Оставляя царапины света на душе – на стихах – на судьбе,

На страницах полночного бреда, на прикушенной больно губе –

Замолчу, и исчезну, забудусь, утеку, как сквозь пальцы вода.

Не прошу, не прощу, не торгуюсь, отвернувшись уже навсегда.

Лепестками засохших соцветий не согреешь ни душу, ни дом.

Я, смеясь, в череду междометий без оглядки уйду босиком…

Поджидая красивой развязки, зал замрёт, но лишь эхо в тиши

Отзовётся. И музыки ласки не согреют продрогшей души.

И не будет пустых разговоров, и не будет назначенных встреч,

Лишь погашенный свет мониторов, да короткое: «Рукопись – сжечь».

***

СУМБУРНОЕ ПИСЬМО МАСТЕРУ

Дорогой Мастер, я пишу Вам из раннего утра.

Это письмо можно сжечь, а можно смаковать чайной ложечкой –

словно брусничное варенье, пробуя на язык его горечь –

или сладость? Я ещё не решила, каков будет вкус письма,

потому что утро совсем раннее, незагорелое,

я ещё слегка сплю и не пытаюсь казаться умной,

а рыжеволосое отражение в зеркале кажется незнакомкой.

Я тихонько подхожу к зеркалу, говорю ей: «Привет!»,

и она улыбается - солнечно-солнечно

(кажется, я когда-то умела так же?)

Мастер, вы не знаете, что сталось

с той беззаботно-счастливой кареглазой незнакомкой,

кормившей с руки синих птиц и любившей шальное небо, рифмы,

но больше всего – тихие ночные разговоры с Воландом?

Каждый вопрос – это взгляд за плечо, в прошлое,

Которого Больше Нет. Глупо разыскивать двери, ловить дыханье,

воровать вдохновение или ремонтировать строчки.

И если в амальгаме Вашего зеркала, Мастер, отразится крохотный свет,

просто отвернитесь, потому что это не я, это другая –

и её давно уже нет. Только память про рыжие прядки, и стук каблучков,

и ворвавшийся в окна…. такой золотистый…. такой одинокий рассвет…

а ещё –

невозможность прощанья

и

невозможность прощенья.