Это письмо можно сжечь (подборка стихов)
Василенко Ирина
***
Петербургское время в ладони осыпалось медью,
Жёлтым цветом листвы, ароматом вчерашних потерь.
Нас окутала осень разлуки незримою сетью,
Нам открыла она в не-любовь уходящую дверь.
Мы упрямо в себе убивали способность к дыханью,
и меж реплик заглавных героев, иуд и шутов
Затерялись в словах, растворились – и по умолчанью
Превратили свой мир в зазеркалье без бурь и штормов.
Мы другие?!.. Нам хочется свежего воздуха, света,
Нам по крышам гулять и с звездою легко флиртовать!..
Ведь над нами – смеётся ли? плачет? – над Питером небо,
Повторяя, как мантру: лишь любящий – может дышать.
***
В ГОРОДЕ N...
В городе N тихо плавится лето, обрывки снов унося с собой.
Дни, как подкинутая монета, в руку ложатся не той стороной.
Ты затерялась в своих вокзалах, в рифмах, в отчаянных виражах…
Те, кто когда-то – на пьедесталах, ныне и присно – забыты. швах.
В городе N кто-то вылил масло, Аннушке – поздно! - уже не спастись.
Повесть дописана, счастье угасло. Всё так банально. Молчи и сожмись.
Если вокруг обступает сумрак, главное – в сердце зажечь свечу,
Жизнь проглотить, что горька, как микстура, и научиться ходить по лучу.
В городе N ночью бродят сказки, ты не тушуйся – поверь, прими.
Видишь – твой Кай, доставай салазки, досыта нежностью день накорми,
Чтобы растаяли лёд и чёрствость, чтобы рассыпался злой навет –
Лишь навсегда позабудь про хлёсткость слов, что окрашены в чёрный цвет.
В городе N зеркала туманны, кофе горчит и горчат слова.
Это провинция, где капканы странно похожи на кружева.
Где перемешаны, как в коктейле, сплетни, дороги и чудеса,
Где укрывают, как при обстреле.
Радуйся, детка: пока – жива.
***
СТО ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА
(реквием по надежде)
Осенние листья летят вместо писем в Макондо.
Сто лет одиночества. В двери лишь ветер стучится.
Наивная память о прошлом твердит сумасбродно,
Но ты понимаешь: уже ничего не случится.
Уже ничего, ничего, ничего не поможет:
Ни в книге закладка на самой любимой странице,
Ни капли дождя, что ознобом ударят по коже,
Ни чьи-то шаги по скрипящей от мук половице.
И будет свеча догорать в одиночестве тусклом,
Ты в зеркало бросишь усталое тихое «prosit!»,
Свернётся калачиком, выгорит прошлое углем,
А та, что любила, стихи свои [в небо] забросит.
***
MEIN LIЕBER
Уходит эпоха, mein liеber, уходит неслышно эпоха,
Ломаются судьбы, и в мареве лета осталась лишь кроха
Того, что цепляло, держало, стирало границы
И в руку ложилось пером пролетевшей жар-птицы.
Уходит эпоха, mein liеber, но ты остаёшься со мною.
Как глупо мы колкие дни разбавляли войною,
Сжигали мосты и листали разлук неизбежность,
На краешке лета теряя последнюю нежность.
Mein liеber, my darling, мой свет в запотевшем оконце,
Взгляни: слишком мало любви и надежды – на донце.
Кончается лето, уходит эпоха – легко, по-английски,
А мы остаёмся /без солнца и прав переписки/
***
Маститый автор пишет ерунду,
он к полу пригвоздил свою звезду,
ему писать положено от Бога,
но он, известный враль и лежебока,
лишь морщится - и гневаться изволит
на каждого, и каждого уволит,
кто скажет тихо: «ты уже не тот».
Ему милее нынче антрекот,
графинчик водки и сознанье славы,
его слова язвительно-шершавы,
а возбуждает только звон монет…
Его, по сути, просто больше нет.
***
И кто-то тебя костерит, ругает, полощет имя, как простыню.
А ты, надменно ведя бровями, ни в грош не ставишь всю их грызню.
Смешливо смотришь на лица-маски: опять, скрываясь, кого-то пнёт?
Тебе их жалко – у них есть жало, вот только пчёлы не носят мёд.
С тобою – утро, корицы привкус, горчащий кофе и тёплый взгляд
Ты засмотрелась опять на небо, в котором рифмы, смеясь, шалят.
Добавишь в кофе щепотку соли, добавишь в будни глоток шабли…
Пусть мир – как книга, где на страницах – излом сюжетов картин Дали –
Ты в Зазеркалье, и хрупок воздух, но кто-то держит твою ладонь.
И кто-то рядом, и всё надёжно: свеча не гаснет, горит огонь.
Взрывает время мосты и стены – и чью-то глупость развеет в прах.
Ты замираешь в Его ладонях, и бьётся сердце в Его руках.
***
Она любила шпильки и кино.
Могла быть сахаром и горьким шоколадом.
Пила слова, как терпкое вино,
Не пледом укрывалась – звездопадом.
Ей нравилось быть нежной и смешной,
Доверчиво к плечу чужому жаться,
Быть слабой птицей, ветреной волной,
Не помнить. Уходить… И возвращаться.
Она хотела быть сама собой:
Доверчивой, как девочка из сказки.
Забыть, что мир – жестокий и глухой,
Стекло разбить – и выбросить все маски.
***
«Ты прикидывалась птицей Метерлинка…»
(черновики)
Она притворялась неведомой птицей,
Лгала, что по встречной летит до упора,
Слыла королевой, была баловницей,
Несла свою ношу и множество вздора.
Сжигала себя и чужие страницы,
Ловила секунды и брошенный камень.
Ей кто-то упорно твердил про границы,
Навязывал догмы и затхлый регламент.
Она собирала осколки и рифмы,
Хранила себя и сожжённую память.
Меняла е-мейлы, иконы и гривны,
Мечтала от счастья внезапно растаять.
… Она уходила, она улетала.
По краешку ночи, по острому срезу.
То душу, то время, смеясь, убивала.
Забыта навеки. Нужна до зарезу.
***
CITO
Как внезапно закончатся прятки, и устало, навзрыд, невпопад,
Позабыв про былые порядки, перепутав, где рай, а где ад,
Оставляя царапины света на душе – на стихах – на судьбе,
На страницах полночного бреда, на прикушенной больно губе –
Замолчу, и исчезну, забудусь, утеку, как сквозь пальцы вода.
Не прошу, не прощу, не торгуюсь, отвернувшись уже навсегда.
Лепестками засохших соцветий не согреешь ни душу, ни дом.
Я, смеясь, в череду междометий без оглядки уйду босиком…
Поджидая красивой развязки, зал замрёт, но лишь эхо в тиши
Отзовётся. И музыки ласки не согреют продрогшей души.
И не будет пустых разговоров, и не будет назначенных встреч,
Лишь погашенный свет мониторов, да короткое: «Рукопись – сжечь».
***
СУМБУРНОЕ ПИСЬМО МАСТЕРУ
Дорогой Мастер, я пишу Вам из раннего утра.
Это письмо можно сжечь, а можно смаковать чайной ложечкой –
словно брусничное варенье, пробуя на язык его горечь –
или сладость? Я ещё не решила, каков будет вкус письма,
потому что утро совсем раннее, незагорелое,
я ещё слегка сплю и не пытаюсь казаться умной,
а рыжеволосое отражение в зеркале кажется незнакомкой.
Я тихонько подхожу к зеркалу, говорю ей: «Привет!»,
и она улыбается - солнечно-солнечно
(кажется, я когда-то умела так же?)
Мастер, вы не знаете, что сталось
с той беззаботно-счастливой кареглазой незнакомкой,
кормившей с руки синих птиц и любившей шальное небо, рифмы,
но больше всего – тихие ночные разговоры с Воландом?
Каждый вопрос – это взгляд за плечо, в прошлое,
Которого Больше Нет. Глупо разыскивать двери, ловить дыханье,
воровать вдохновение или ремонтировать строчки.
И если в амальгаме Вашего зеркала, Мастер, отразится крохотный свет,
просто отвернитесь, потому что это не я, это другая –
и её давно уже нет. Только память про рыжие прядки, и стук каблучков,
и ворвавшийся в окна…. такой золотистый…. такой одинокий рассвет…
а ещё –
невозможность прощанья
и
невозможность прощенья.