Земля еще вертится (подборка стихов)

* * *

Твое лицо – пластиковое окно

с отраженными тополями.

По ветке ползет галчонок,

плачет, боится прыгнуть.

Покачай меня, урони меня,

лучше шею свернуть, чем всю жизнь стенать.

Но пластиковое окно

лишь наблюдает.

* * *

Я забираюсь

на высокий кран

и капаю с него на эстакаду.

И каждый раз, как снова поднимаюсь

под курткой новое

растет крыло.

В ПОСЛЕДНИЙ

Я выстрелил, и время закатилось,

и человек последний обернулся

и превратился в… бесконечный список

когда-то живших, павших до него.

И пуля, пролетев над гладкой шерстью

земли, опять вернулась в дуло.

И выстрелил я снова и попал,

и тот последний, махонький упал,

от тьмы своей души изнемогая,

и дуло от души благодаря.

* * *

С вершины слез

и ничего не смог

найти взамен

и бросился в усталость,

в запой обычных,

долбанных дорог

и осознал,

как неприступна малость.

* * *

Выступи, - говорю я себе.

Зачем? – тотчас себя одергиваю.

Я косноязычен. Люди, как правило,

не слушают никого. А если и слушают –

не понимают. К чему напрягать легкие,

выдувать слова, морочить чужие уши?

И я отхожу. В чащу, в пустыню –

в тихий микрорайон,

где вода еще не отравлена.

ПЕРЕКРЕСТКИ

Сидели на поминках, пили,

а он, суровый, плыл в гробу.

Косынки черные вопили,

венки валялись на полу.

Блины выстраивались в башни,

кресты увязли в бороде.

Ревели наши и не наши,

а под конец рыдали все.

Я вышел в отблеск. Сплюнул сладость

и кость хмельного киселя.

Тоски и пыли не осталось.

Летели листья сквозь меня.

Куда теперь? Напротив свадьба,

а через дом – крестины – пьют.

У друга свежая усадьба.

Отметить надо – год зовут.

Вот до работы – мой автобус.

И неулыбчив контролер.

А тот в гробу – в какую область?

И ярко ль светит светофор?

* * *

Нет никакого желания

разговаривать с теми, у кого высшее образование.

Высшее, значит – выше уже не может быть.

Но они – также требуют жить и пить,

лезут на женщину иль под мужчину,

лезут машине менять резину,

лезут с советами, лезут вершить дела,

у них такая же маленькая голова…

А небеса просторны даже с крохотного балкона.

И если смотреть с любовью – всякая тварь бездонна.

И сердце заходится от восторга, особенно если оно

в клетку из двух картонок с молодости не загнано.

* * *

У войны повсюду жопа.

А у нас везде война.

Где-то пьяная Европа

(от беспечности пьяна).

Рядом Азия-пампушка,

пошлой мудрости полна:

там и горы – не ловушка,

там и вечность, что волна.

Налегло, обледенело,

опустилось там внутри…

На плевки бросаешь тело,

поднимаешь на пинки.

И, наверное, возможно

нечто вроде шалаша,

где и спится бестревожно,

да и милая пришла.

Но не хочется. Боишься.

И на розовый шалаш

бросить сам уже стремишься

экскаватор стремный наш.

ПТИЧЬЯ ГИБЕЛЬ

Птицы падают с небес,

онемел весенний лес.

Скучно листикам и веткам,

ручейкам, зверушкам, деткам.

Пухом устлана земля,

вся – что парус корабля,

но над судном – нету чаек;

нет индюшек у хозяек,

нету зябликов во рву,

нет орланов на юру,

даже галки и вороны…

Опустели, в общем, кроны.

Так кому ж теперь взлетать,

солнце гордое встречать?

Люди сонные, медведи –

лапы в ягоде, соседи

их по улице лесной?

Кто по праву птиц заменит?

Жизнь беззвучную отменит?

Позабудет будни, быт,

над землею воспарит?

КОСМОС СЕДЬМОГО КЛАССА

Больно биться о землю?

По земле и ходить-то больно,

пить ее холодные соки,

объедаться ею

без насыщения.

Поцелуями стоп

умащивать ее спину,

костерками ладоней

разглаживать ее космы,

вкапываться

ей под кожу,

так и не поняв ее нрава,

сердца.

Лучше вперед,

вперед и вверх,

в более понятное небо,

однородное, как рисовая крупа,

с мусоринками планет

почти наверняка выдуманных.

Трещат реактивные, сверхзвуковые,

ворочаются мощные, огневые,

и недалек

уже

космос седьмого класса.

ВЕРЕН

Наверное, я верен не тебе,

а той одной, которая звучала

во мне правдиво с самого начала.

Но что я мог поделать, если ей

всегда важней был трепетных уловок

колючий почерк мерзких недомолвок,

которым я исписывал блокнот

ничтожных обывательских невзгод.

А ты сама в блокнот писала плачем,

тяжелым нравом, горькою хандрой…

Но все ж и мы друг в друге что-то значим,

когда мой почерк впитывает твой.

* * *

Ты – маленькая, хрупкая, босая.

Твоя любовь – салатница без края.

Строгай в нее что хочешь: ссору, гнев,

безденежье, обиду, расставанье –

ты расторопно фартучек надев,

смешаешь все под солью выжиданья,

устроишь праздник, скатерть расстелив,

сама у всех прощенья испросив.

ДВУХКОМНАТНАЯ ПОДРУГА

Хорошая сантехника, исправная.

И кухонька ухоженная, славная.

Ковер небритый в спальне на полу

и телевизор маленький в углу.

И кроме кранов, изредка гудящих,

да стуков домовых ненастоящих:

то холодильник хлопнет, то плита –

искомая святая немота.

ХОРОШО

Вспомни свой первый роман…

Девушка кареглазая,

улыбаясь во все сорок пять зубов,

отсвечивала с обложки,

делая мне хорошо…

* * *

Стемнело

у меня внутри.

Проспал рассвет: светило, повтори

сначала полюбившееся шоу!

Да дождь уже настроивал банджоу.

Но выход есть из мрака тупика:

сбежать во двор, увиливать от капель

и так дойти сухим до камелька

и там пророчить средь червей и цапель,

пока не стану кем-то из толпы:

скорей едомым, нежели ядущим.

Как зубы тупы, как они тупы!

И звук один: размажем и расплющим.

СИНЕВА

Лик, его как гора.

Белые языки пламени

у него во рту.

В горле – умная морда мула,

волчья хватка

и она

вся в липких арбузах слов –

чуркина шлюха! Чуркина дырка!

Капельки молока у меня в ладони

веки морских коньков,

воздух цветочных духов

в смеси с моим овощным

голос трепещущего молчания

под возгласы хлещущих чачу товарищей:

что тебя эта блядь? К белым нельзя привязываться!

И когда она спрашивала

где он?

Черные гортанные псы

смеялись,

и когда она пыталась выяснить

что случилось,

настырные когти

волокли ее на настил,

хриплую ноту заткнув

ботиночной тряпкой.

 - Где моя? - спрашивал он,

растерянно озираясь –

гыкали со всех сторон рожи –

клоны размноженные.

Слюни кипели

на всхлюпывающих языках,

и если не было кулаков в уме,

то острые клинья подошв

перетаптывались решительно:

 - и пить кровь хотел

 - и пьешь ея

 - Где она, -

трудный язык

никак ему не давался.

Песенка его матери

утонула в телефонном эфире,

сила ее отца

иссякла в холоде погребения.

Ныне – только базар –

сколько стоит? –

тяжелые сумки и скрипучие ящики

 - А где тот мальчик?

 - Спросите про девочку.

Про девочку и не спрашивают.

БРЕСТСКАЯ КРЕПОСТЬ

Впереди германские тучи,

позади грузинские свадьбы.

А мы кто? Просто жилы в мясе,

несущие кровь к рукам,

держащим бессмысленное оружие.

* * *

Прошлое

отошло само,

словно душа от тела.

Смело

смотрю вокруг:

сколько возможных подруг,

встреч и ссор вероятных…

Прошлое

разворачивается обратно.

* * *

Земля изменит твой облик,

сделает тебя великолепно серым,

пальцы твои продлит до семи болот,

колотье в груди успокоит сухим засосом,

почки твои станут частью корней деревьев,

губы, язык выклюют песни глины,

силу почувствуешь в ягодицах,

силу осеменять

не одним собою

силу осеменять

землею.

НА СЕВЕР

В поезде мы едем на север

сквозь кожистые холмы

твоих и моих ощущений,

сквозь вечно клюющие ветви

хвои,

к теплому морю колючих льдов,

сердца подставляя хирургу –

ампутировать юг.

Север – верность и свет.

Теплота только рук и щек,

виноград песцовых какашек

на вспоротом пургою снегу.

И выстрел далекого юга –

контрольный звонок

о смерти единственно близкой –

бабушки.

ОХРАННОЕ СЛОВО

Единственное, что я отвечал

на все ко мне обращения –

это слово, одно только слово,

означавшее и «да» и «нет»

и «подумаю».

Это слово

берегло мое время,

спасало от нудных расспросов,

настаивало мое одиночество.

А теперь: что желаете?

Как относитесь?

С кем думаете провести вечер?

А слова не помню.

И выдумать не могу.

Ты его у меня украла.

* * *

Сажусь в международный трамвай,

и девушки ахают:

как он может?

Ведь автобусы бьются,

падают в пропасти,

застревают на переездах.

А трамваи? Трамваи тем более.

Шофер мой – красивый зад,

аккуратные груди,

следа помады его на моей щеке.

И пирожки, что я заготовил –

со стихами, бесплодными мыслями,

с любовью.

МОЛОДУХА

Радуйся –

тело твое отдано в поношение

магазинным любовникам –

сыру и колбасе.

Мысли твои

навечно застряли

в прошлогоднем видеофильме.

Кожа срезана с поросячьего зада –

налеплена на твое лицо

(без твоего ведома).

Дома ты – пианино:

близкие режут тебя,

разламывая на гаммы;

в вузе громоздком – одушевленный билет

с печатью туши на неграмотных веках;

под облаком – жертва капель –

они дрючат тебя с наслаждением.

* * *

Не спрашивай, чья ты дочь,

из чьих краев не догадывайся,

сдружиться не пробуй

с молчаливыми мухами на скамейке –

они не владеют искренностью.

Просто ступням своим дай прозреть,

локтям своим позволь пропитаться ядом,

шею научи изображать кольцо,

ахни честно от первой пощечины.

Скоро

человечество отрубят на сутки

от кислорода –

следовательно, копи воздух

в банках, в мешках

для себя и для тех,

кому можно верить.

НЕ ПРОЯВЛЯТЬСЯ

Никак не проявляться в жизни.

На выпады – не отвечать.

На письма резкие – всего лишь «да-да-конечно-

поздравляю».

И двигаться к могиле, как не все:

из авиапожара выйти целым,

но заболеть от долгого дождя.

И W энергию вогнать в AM кирпич,

но не беречь его, ни в общий дом поставить

(скорей всего, окажется тюрьмой),

а бросить в реку.

И он, глядишь, плывет.

* * *

Заклинаю тебя –

выйди ко мне.

Земля еще вертится,

и светлая лужа в небе

еще не иссохла,

но больше –

нет никого:

ни птичек пошленьких,

ни страшных деревьев в сумерках,

ни глупых прохожих,

блуждающих меж квартир,

да и самих квартир,

этих холодных влагалищ –

их тоже нету:

я все уничтожил,

все – для тебя

(фанатизм).

* * *

Я молодой, я плавный,

улыбаюсь ценникам продавщицы в цуме –

это ее глаза.

На шпингалет новенький

закрываю нахально раму

и под говор зала

вылизываю ей промежность.

 - Сколько с меня? – спрашиваем одновременно.

 - В кассу, - произносит она как более опытная.