Сохранение памяти (о книге стихов Дмитрия Румянцева)

СОХРАНЕНИЕ ПАМЯТИ

                Румянцев Д. Нобелевский тупик: стихи. – Омск: Изд-во ОмГПУ, 2011. – 76 с. – ISBN 978-5-8268-1601-1.

История и литература идут рука об руку, связь их неразрывна. Поэт – свидетель истории и свидетель литературы. Он может не участвовать в общественной жизни, не изрекать политических манифестов, так или иначе его дело – свидетельствовать. Дмитрий Румянцев – редкий тип поэта-свидетеля, это главная и наиболее ярко выраженная его черта. Историзм нельзя определить как достоинство или недостаток автора – это свойство, в большей или меньшей степени присущее как прозаику, так и поэту. Румянцев как раз интересен взаимопроникновением истории в литературу и литературы в историю.

Попытки переосмыслить прошлое, вместе с его культурными составляющими, в число которых входит и словесность, – естественная вещь, поскольку без понимания прошлого невозможно определить свое место в настоящем. У Румянцева же настоящее переплетается с прошлым, события – с произведениями, возникшими на их фоне, авторы – с их героями. На первый взгляд, впечатление осколочное, но мозаику можно собрать и из черепков, и выбор материала  здесь – личное дело художника. Воспринимать мозаику нужно отстранившись, с некоторого отдаления: тогда целостность полученных образов не вызывает сомнений, есть картина, и есть ее автор. Дмитрий Румянцев предполагает такое отдаление – он делится с читателем своими осмыслениями, но не панибратствует, держит дистанцию. Из черепков и осколков прошлого он создает картину собственного настоящего: под историческими названиями проступают приметы современного Омска: Нобелевский тупик – топографический курьез, один из омских переулков, – дал имя книге, Порт-Артур – сленговое наименование одного из районов города (можно предположить, того самого, в котором обитает автор, но открыто об этом не говорится).

Так же и внутренний мир поэта не раскрывается явно, не выставляется напоказ, но лишь угадывается. Румянцев практически не приглашает читателя к сопереживанию: он обозначает какие-то движения души, но не требует, чтобы к ним присоединялись. Скорее, он приглашает к наблюдению и осмыслению – т. е. всё к тому же свидетельствованию. Осмысление себя и человека вообще как частицы исторического процесса способствует отстраненному отношению к себе, без излишней самости, без ячества, тому, что можно назвать скромным авторским поведением.

Как следствие, Дмитрий Румянцев в стихах чрезвычайно точно соответствует самому себе (прошу прощения, но я не верю в лирических героев). Это типично и стопроцентно мужская поэзия – опять-таки речь идет не о достоинстве или недостатке, а о свойстве. Это негромкая речь спокойного мужчины с высокой степенью осознанности. Ты песчинка на весах вечности, но и твой вес способен поколебать весы. Пожалуй, можно сказать, что для Румянцева характерна ответственность: перед собственным словом, перед миром, перед читателем. Перед временем, частью которого он является.

Вероятно, поэтому житейские, бытовые моменты в передаче Румянцева воспринимаются тоже некими частицами истории, дневниковость приобретает налет летописности, рассказ о перекуре тайком за школой – черты документа эпохи. Поэт рассматривает человеческую жизнь в динамике, как процесс, охватывая ее взглядом всю – от начала или даже от момента зарождения до не то чтобы конца, но некого итога. Сюжетные картинки, зарисовки, светлые или темные моменты зловещей жизни или жизни прекрасной, – о чем бы ни говорил поэт, каким бы ни был подведенный им итог, он не судья ни человеку, ни миру, и, пожалуй, именно этот принцип: «Не суди сей мир, // Хоть умри, но люби и верь…» – и придает стихам Румянцева неявную и неяркую привлекательность.

Поэзия Румянцева – философия осмыслений. Начиная с осмысления истории рода: картина крестьянских будней на заре строительства коммунизма получает название «Перед зеркалом», автор не отделяет себя от своих предков, а предков – от народа. Память – редкое качество для среднего человека, но для поэта как для свидетеля оно бесценно, поскольку он один – хранитель памяти. Анна Ахматова в «Реквиеме» восклицала: «Я была тогда с моим народом // Там, где мой народ, к несчастью, был…» – вот это бытие с народом и в народе, не декларативное, не демонстративно «гражданственное», переживание единства выводит одинокого мыслителя и поэта в ряды свидетелей и хранителей слова и памяти.

Даже природные явления в поэтическом мире Румянцева обрастают историческими ассоциациями:

Но долгих закатов Цусима

мне жил не велит отворять.

Свидетель свидетельствует всё. Все моменты, когда брат поднимался на брата – в войне или в уличной драке, всю пролитую когда-либо кровь. И в этом его долг – не проливать собственной крови по собственной воле, сколь бы ни была трудна и мучительна жизнь, сколь бы незначительным ни казалось зачастую ее содержание:

С веслом я копаюсь, с лопатой,

с двустишьем на мятом листе.

Мужество принятия жизни здесь вырастает из осознания ее смысла и ее бессмысленности. Российская глубинка способствует такому осознанию. А с другой стороны, провинциальный поэт Румянцев – звездный скиталец, которого невозможно замкнуть в ареале, отведенном ему для проживания. И вот уже Омск сливается с Прагой и военными окопами, черты повседневного мира несут отпечаток других, дальних пространств и времен.

Структурно книга делится на две части, первая – «Исход», буквально – исход из детства, прорастание из корней рода и общей истории, постепенное взросление:

…Это там начинались легенды о жизни отцов

с очистительной жертвы: тетрадки в кровавых чернилах

на костре подле школы, с беседы о Южных Курилах,

с сигареты взатяг под присмотром вихрастых жрецов.

«Это – Бог, - говорил, - это – Черт, это – Друг, это – Враг»,

Объявляя войну, но неловко сжимая кулак.

Детство заканчивается с появлением сына: род продолжается, еще один человек стал частью истории, и на фоне этого происходит примирение поэта с миром, обретение целостности.

Вторая часть – «Новая жизнь» – отражение наступившей зрелости. Здесь уже речь идет не о месте человека в истории, а о его месте в бытии вообще, в мире Божьем, где

В лужах – небо и грязь,

в небе – лужи и тлен.

                Горечь осознания того, что ты песчинка, частичка, сменяется погружением в переживание бытия, в сиюминутность и мимолетность жизни, в созерцание настоящего, уже не так отягощенного прошлым. Здесь стихи посвящены переживанию прекрасных мгновений, в момент которых ценность жизни ощущается явственно и остро. Символически вторая часть наполнена образами насекомых и птиц: синицы, воробьи, вороны, бабочки, цикады, стрекозы, пауки, шмели и оводы, – сосуществование человека с этими хрупкими и недолговечными, но приближенными к небу созданиями приравнивается к сосуществованию человека с Богом, но без дидактики и морализаторства:

Капель и солнце. Все-то лужи – всклянь.

Там – воробей, там чистит перья голубь.

Ты в оттепель залезешь в Иордань,

и что с того, что это просто – прорубь.

И хотя, по Румянцеву, «страданием питается природа», как добросовестный свидетель, он говорит и о единстве человека с миром, человека с Богом или природой. 

Наш мир достаточно стар, а литература достаточно велика, и в этом мире и в этой литературе уже невозможно сказать что-то  принципиально новое. Мужество поэта – в том, чтобы рискнуть и высказать то, что тысячи раз, из века в век говорили до него, но высказать так, как он это переживает и осознает. У Дмитрия Румянцева это получается.