Шура (рассказ)
Еремеева ЮлияСанька, Санечка, Шура, Сашенька, Александра Георгиевна.
— Юля, ну сколько можно? Сколько можно этих коротких платьев обдергаек и вытянутых маек до колена? Девочка из приличной семьи должна остановиться где-то посередине?
— Юля, ты уже позавтракала?
— Юля, как можно смотреть на этих дрыгалок?
— Юля, ты уже разучила ноктюрн Шопена?
— Юля, что ты не ешь рисовую кашу? Ты же ее заказывала!
— Бабуля, хоть ты и ворчишь, а я тебя все равно люблю больше всех!
— Баба, ты меня раскормишь!
— Ба! Это не дрыгалки, а репперы!!! Эти ритмы у них в крови. Они не виноваты, что родились неграми.
— Шопен… Ну, сколько можно? Надоело!
— Бабушка, рисовую кашу я хотела вчера… я ее, конечно, съем из уважения к твоему труду, но не жди от меня энтузиазма.
Я — Юля — и моя бабушка — Александра Георгиевна — живем в частном зеленом доме на улице Ползунова, 40 в маленьком благоухающем цветущей акацией городке Рубцовск. Мне 13 лет, я учусь танцевать под Майкла Джексона, а бабушка думает, что я оттачиваю технику игры на фортепиано. У меня длинные пушистые волосы цвета опавших листьев и чайные глаза. Кроме нее у меня еще есть дедушка Лёня, мама, папа, маленький блондинистый голубоглазый братишка Павлик, старшие двоюродные брат с сестрой, кот Левак, собака Кукла и любимая подруга Гуля.
Ба в этом плане повезло не так сильно.
Бабушка осталась круглой сиротой в десять лет, после того как в Ташкенте от брюшного тифа скончалась ее мама. Бежав от голода и раскулачивания с родного Алтая, они с сестрой Маруськой и братовьями Борькой и Ванькой не предполагали, что через полгода будут шариться по помойкам, собирая мороженую брюкву, свеклу и морковь. Забытые, холодные и голодные никому не нужные русские дети перебивались в чужом городе случайными заработками, побоями и чем бог послал. Это сейчас бы активисты всех мастей начали трубить в барабаны, а тогда таких беспризорников было море. И никто не обращал на них внимания.
Родные называют ба Шурой-Шуройчкой, реже Саней, еще реже Сашенькой, только модистка Мотя кокетливо обращается к ней по имени Александрина. Коллеги величают Александрой Георгиевной. Оставшись одна, ба не сгинула как ее братья. Вернулась в Рубцовск, нанялась в приличную семью нянечкой к двум дочерям заведующей детского садика. Ольга Семеновна Сашеньку очень любила, устроила ее в педагогический техникум, по окончании взяла к себе в садик работать воспитательницей. Когда в 39-м ее с мужем забирали по ложному доносу, бабушка под страхом смерти умудрилась спрятать семейный альбом во время обыска. Так дочкам Даше и Кате осталась хоть какая-то память о родителях.
Самым вкусным лакомством ее голодного детства был гоголь-моголь. Баба Маруся, официально — Мария Георгиевна, ее старшая сестра, до сих пор к нему не равнодушна. Она и меня им балует, когда Шура не видит, а бабушка потом ругает:
— Опять ты сырые яйца с сахаром ела. Не оголодала же!
— Баб, ну, вкусно же.
— Не бабкай. Маруська всегда была лакомницей. Никогда не забуду, как нас с Борькой погнали за то, что мы объедки у помойки ресторана собирали. А Маруська сидит там и мишалду с хлебом ложкой наяривает.
— Баба, а что такое мишалда?
— Мишалда или по ихнему нишалло — это национальная сладость узбеков. Делают ее из сбитой пены мыльного, солодкового корня или корня колючелистника с расплавленным сахаром и белками.
— Ни-ша-л-ло. Слово-то какое… Вкусная наверно, эта м-и-ш-а-л-д-а, — мечтательно протянула я, пытаясь распробовать незнакомое слово на вкус.
— В то время кусок теплого хлеба был за счастье! А так обычный гоголь-моголь, только с сиропом.
— Ба… И что ты ей сказала после этого?
— Да, ничего!..
— А почему?
— Не сказала и все тут.
— …А… я ее после этого как будто разлюбила немного даже…
— Не смей. Она тебя вынянчила.
— Я не до конца. Мне за тебя обидно…
— Мы сестры разберемся. А у тебя уши золотом завешаны.
Она всегда разговаривала со мной про хорошее. Вспоминая о жалостном лишь изредка, для запева, она говорила мне о разных случаях своей большой жизни. «Баба, а расскажи мне про раньше», — и от ее плавной размеренной речи в моем сознании начинали оживать картинки седой старины.
В их семье переселенцев с Поволжья все были работящие. Жили не богато, но зажиточно. Ее отец держал меленку. Себе муку молол и соседей не обижал, не рвал, за скромную толику перерабатывал односельчанам зерно. С жителей близлежащих деревень брал чуть подороже. За это все его уважали. Братья с раннего детства были приучены к труду, помогали, младший Ванька на мельнице, а старший Борис пашню боронил, гречу, овес и рожь сеял. Сестры по дому суетились и за скотиной с огородом ходили.
— Раньше бедными ведь кто были?
— Кто?
— Тунеядцы, да, лодырники! А кто не ленился, все зажиточно жили. У нас в Савушке бедноты-то и не было почти, только дед Федот. Лодырь, скандалист и забияка. Да, и тот не голодал, корову и огород держал. Выпить был горазд. Поэтому и не шиковал. Зато когда пришла советская власть, его назначили председателем колхоза. А что он в хозяйстве-то понимал? Согнали всех коров в один загон. Сена нет — кормить нечем. Буренки мычат, от голода истошно ревут. А бабы с ребятишками с пашни идут, слышат их и тоже в голос.
— Бабушка, так стишок: «Кушай, Саша, кашу, молочка-то нет. Где ж коровка наша? Увели чуть свет» про тебя получается?
— Получается, что про меня.
— А как же вы выжили?
— Да никак. Что ты Маруську нашу не знаешь? Пошла, да, пригнала одну нашу корову обратно.
— Смелая!
—Смелая. Жизнь заставит…
Однажды отец поручил пятилетней Санечке следить за бычком, который повадился ходить в огород по капусту. Сорвал ей хворостину. Сказал: «Не бойся, как только телок пойдет в огород, ты выйди, замахнись и скажи: Т-пру». Весь день Шура прилежно исполняла свои обязанности. Первый раз вступить в бой с наглой скотиной было страшно, а потом девочка осмелела. Все реже прожорливый теленок стал сворачивать в сторону огорода. Поэтому, когда прибежал любимый брат Ванька, друг и наперсник ее детских шалостей, и позвал ба играть, она решила, что все обойдется. Не обошлось.
— Санька, иди сюда! — Громыхнул отец. — Я тебе, что поручил? Иди сюда, пороть буду.
— Тятя, тятечка, не надо. Бычок пойдет, я ему т-пру скажу.
— Батя, не надо, — заступился самый старший из братьев Борька.
— Тятечка, не бей, — жалостливо подпел ему Иван.
— Ладно, дочка, на первый раз прощаю, — прадед Георгий улыбнулся и потрепал ее непослушные завитки. — Только ты сама пойми, Александра, съест бычок всю капусту, а чем мы питаться будем? Зима ж впереди. Поняла?
— Поняла, тятя.
— Тогда пойдем в дом, мамка кашу уже сготовила. И братьев зови.
Вот она ест из чугунка пшенную кашу, которую моя прабабка Акулина натомила в настоящей русской печи. Рядом тятя, старшие братья и сестра.
— А посуду как мыли, баба? Без «Фери»? Да, и мыла, поди, тоже не было.
— Как все — колодезной водой.
— А от жира как чистили?
— Песком. Соберешь всю посуду и на речку. Надраишь так, что блестит! Придешь с речки, а мама уже кулеша наварила, домашних лепешек напекла. Или клецки молоком забеливает.
— Ба, а что ты больше всего любила?
— Зимой мама с нянькой творог с сахаром замесят, налепят из этой массы шариков и на мороз вынесут. Бывало, придешь, набегавшись с улицы, отколешь парочку сладких комочков, засунешь под язык и шасть на печь под одеяло. Х-о-р-о-ш-о!
— И, правда, ба, хорошо.
— А хочешь я тебе тоже сделаю?
— Хо-чу-у…
По ее рассказам выходило так, что радостей в ее жизни было куда больше, чем невзгод. Просто она умела запоминать их в этой нелегкой жизни. Война закончилась — радость! Дети родились — снова радость. Обновки всем справила — радость в кубе. Внучата пошли — это ли не радость?
В детстве я глядела на мою бабушку и удивлялась, тому, что у нее когда-то тоже были тятя и мама. Я рассматривала ее теплые изработанные морщинистые руки, все еще красивое лицо, добрые зеленовато-голубые глаза, трогала непослушные торчащие в разные стороны как у девчонки пружинистые завитки, припорошенных сединой волос, — и такая волна любви к дорогому, родному и самому близкому человечку накатывала на меня! Я обнимала ба и зарывалась носом в ее теплую ночную рубашку. В этом порыве была моя благодарность ей за то, что она выжила, и что теперь мы обе есть на этом свете, и все-все-все вокруг нас живое и доброе.
