Открытка из Вильнюса (подборка стихов)

▼ ОТКРЫТКА ИЗ ВИЛЬНЮСА (подборка стихов)

опора звука

когда ты забудешь улицы списанные с натуры

все что хотела сказать и поэтому не сказала

эти сумасшедшие дома контркультуры

эти сердца пустые как заминированные вокзалы

оставь мне контрамарку в билетной кассе

распишись на афише смахивающей на парус

я поеду на твой концерт а выйду на пустой трассе

и увижу отлетавший свое икарус

где от карты прибалтики осталось два перекрестка

на черных от асфальта и крови ладонях

и обрывки музыки для подростков

разгуливают в сгоревшем магнитофоне

вот так мы поймем что не сыграть по новой

а мотор молчит наглотавшись боли

и очнемся на дискотеке в заводской столовой

холодной словно зимнее футбольное поле

не принимай это слишком близко

и смерть однозначно пройдет мимо

если с темной стороны жесткого диска

ты выдохнешь мелодию как струйку дыма

затянешься снова и задержишь дыхание

хотя его и так с избытком хватает

для занесенного снегом расширенного сознания

которое проснется – и вдруг растает

Мое черное знамя

Столица дотачивает ножи,

солнце отчаливает в офф-сайд,

радуга в редких лужах лежит,

почти закатанная в асфальт.

И, словно удолбанный санитар,

в дверях возникает Цветной бульвар.

По горло в его в золотых огнях

мы плывем туда, где гремит Колтрейн,

где мама-анархия, лифчик сняв,

молча сцеживает портвейн.

В этой квартире всю ночь напролет

я жду рассвета – за годом год.

Спичка, погаснув, летит в окно.

В легких стоит сладковатый дым

и не уходит. Портрет Махно

был черно-белым, а стал живым.

И я поворачиваюсь к стене:

«Нестор Иванович, вы ко мне?»

Он говорит: «Не наступит весна,

вы давно просрали свой отчий дом,

на карте битой эта страна

лежит сплошным нефтяным пятном.

А в стакане с виски, как пароход,

качается алый кронштадтский лед.

Где твои любимые? Нет как нет,

их улыбки я скоро навек сотру

со страниц пропахших свинцом газет,

а потом с «одноклассников.точка.ру».

Что тебе офисный ваш планктон?

Двигай за мной, c’mon.

Вам, хлопцы, с вождями не повезло,

у них силиконом накачaн пресс.

Вот оно где, мировое зло

с газовым вентилем наперевес.

Стальным коленом нас бьет в живот

доставший всех Черноморский флот.

Рви системе глотку, пока ты жив,

отвернись навсегда от ее щедрот.

Это совесть наша, бутылку открыв,

отправляется в сабельный свой поход.

Главное, взять без потерь вокзал.

Думай, короче. Я все сказал».

И он уходит сквозь гул времен.

Судьба совершает нетрезвый жест.

Шторы шеренгой черных знамен

яростный шепот разносят окрест.  

И словно в мазут окунают меня

черные наволочка и простыня.

От всего на свете позабыт пароль,

потому и не по-детски ломает нас,

наша персональная головная боль

уже несгибаема, как спецназ.

И однажды жизнь, что была легка,

в кружке пива спрячет удар клинка.

Вот тогда мы увидим – горизонт в огне,

джунгли наши каменные сжег напалм,

и с бубновым тузом на каждой спине

валит конармия в гости к нам:

вот король, вот дама, потом валет,

а за ними на полном скаку – конь блед.

И дышать мы будем, во веки веков,

позолоченной музыкой их подков.

● ● ● ● ●

 От сквера, где одни скульптуры,

до всяких окружных дорог

за мной присматривает хмуро

из гипса вылепленный бог.

Он видит – у ее подъезда,

с красивым яблоком в руке,

я словно вглядываюсь в бездну,

в дверном запутавшись замке.

Выходят Гектор с Менелаем,

катастрофически бледны,

в морозный воздух выдыхая

молитву идолу войны.

Пока прекрасная Елена,

болея, кашляет в платок,

запустим-ка по нашим венам

вражды немеренный глоток,

и, окончательно оттаяв,

окурки побросав на снег,

сцепившись насмерть, скоротаем

очередной железный век.

Никто из нас не знает, словом,

в какую из земных широт

судьба с открытым переломом

машину «Скорой» поведет.

И сквозь захлопнутые веки

она увидит в январе,

что мокнут ржавые доспехи

на том неброском пустыре,

где мы, прозрачные, как тени,

лежим вповалку, навсегда

щекой прижавшись к сновиденьям

из окровавленного льда.

Встает рассвет из-под забора,

и обжигает луч косой

глазное яблоко раздора,

вовсю умытое слезой.

дредноуты

в баре «Дредноут» ночью мне снится свинцовый дым

кошмар на улице Генделя становится вдруг родным

пену морскую с кружек ветер уносит вдаль

а черным дырам колонок вообще никого не жаль

за стойкой меняют пластинку так долго ищут ее

будто меняют родину – ну или там белье

в меню полыхает надпись – одевайся и уходи

все правильно ставят группу по имени «Бигуди»

я вслушиваюсь как реки прочь от себя бегут

злодей вытирает лезвие о майку Johnny Be Good

любовь моя говорит во сне за ледяной стеной

и море шумит в заблеванной раковине жестяной

на деле же все не так и в этот сплошной отстой

с безалкогольной музыкой приправленной кислотой

приходит местное время с улыбкой но без лица

и разводит на жалость голосом Гришковца

вот мы сидим гадаем сколько нам ждать зари

если уже бледнеют ржавые фонари

на какие еще глубины опустится не дыша

наша с тобой бессмертная силиконовая душа

разве что просигналит в память о прежних днях

тонущий супермаркет весь в бортовых огнях

и проплывут над нами спутавшиеся уже

чьи-то тела из пластика или папье-маше

только бы взять тебя когда подойдет волна

на руки словно куклу выпавшую из окна

чтоб уловить в подъезде обнимаясь с тобой

искусственное дыхание ровное как прибой

стихи о Малыше и Карлсоне

                ...Карлсон харкнул мимо урны и улетел

                  Данила Давыдов

ради простуженных голосов в ночных магазинах

ради горячих сердец под капотами легковых машин

в центр города в полночь слетаются души красивых

умных и в меру упитанных мужчин

захватывают кафе и бензоколонки

ревнители неглаженого белья

гроза отечественной оборонки

один из них ты а возможно я

они перегаром на звезды дышат

в скверах распугивают ворон

и отъезжает твоя стокгольмская крыша

в охваченный бурьяном микрорайон

ты ждешь пока фонарь под глазом потухнет

просыпаешься мертвый и больше вообще не спишь

и в один прекрасный день читаешь на стене в кухне –

“ты никогда не повзрослеешь Малыш”

жизнь справляется с нами одним ударом

когда осень на горло наступает со всех сторон

и все что горит это луна над баром

похожая на монету в пять шведских крон

и мы пьянеем уже просто понюхав пробку

погибаем с грацией подбитого корабля

но по привычке ищем на брюхе кнопку

если вдруг уйдет из-под ног земля

открытка из Вильнюса

                                               Галине Крук

 картонная бабочка выпорхнула из рук
и растаяла в воздухе хлопнув дверью
нержавеющий ливень молча стоит вокруг
и теряет время

я никогда не узнаю – настолько почерк размок –
где теперь тебя носит словно письмо в бутылке
и в каком кафе цеппелина свинцовый бок
распорот ножом и вилкой

под какими звездами дыхание затая
за тобой наблюдает уже полвокзала
а из динамиков льется через края
первый весенний гром со вкусом металла

я тебя буду помнить даже когда умру
так вот они и звучат на улице и в квартире
чайкам не обломившиеся слова на морском ветру
и не поймешь что в записи а не в прямом эфире

к северу от границы крутят песню о двух мирах
заткнувшую глотку морю и антициклону
это вильнюсский поезд несется на всех парах
жемайтийского самогона

Все, что происходит сегодня между нами, тянет на последний перекур на линии огня. Теперь любая песня на радио начинается словами: «С тех пор, как моя девушка бросила меня...». Время бросать любимых и собирать чемоданы, время останавливаться на кпп. Но где же вы, где, мои дальние страны, ведь только вами я обязан судьбе?

На этом чудовищно веселом старте таможенные правила бьют под-дых, и мой последний адрес найдут в миграционной карте, на которой не осталось точек болевых. Название этой гостиницы совпадает с названием города: отель, в котором вдребезги разбиваются сердца, в нем круглые сутки ставят запись, давно запоротую – мой первый винил, усеянный шрамами в пол-лица. День за днем меня, как флаг на ветру, полощет где-то, я беру на рецепции все, что мне по плечу, на мою кровать садится черный человек из гетто, вот только умирать я пока не хочу.

Вечерний эспрессо скоро съедет с рельсов, таблетка снотворного спросит – как дела? А потом мне споет обдолбанный Элвис про голубые туфли и розовый кадиллак, и что он готов отдать душу за рок-н-ролл, от любви теряет голову – а это полный пиздец, и она болит, когда тинейджеры играют ей в футбол в коридорах отеля разбитых сердец.

Пули над Бродвеем

Перед тем, как спустить курки, поглядите на наши лица.

Вот, зарыв бейсбольную биту и новых наделав ксив,

солнце жизни моей

на скамью запасных садится,

с головой погружаясь в оранжевое такси.

Но на здешних широтах

eй развернуться негде,

и вползает во двор машина с простреленным колесом,

и наши сердца цвета ливийской нефти

о волнорезы памяти разбиваются в унисон.

О такой любви

в каждом баре поет Синатра.

После этого всё позволено, говорят.

Тем убойнее ночь, бесконечная,

как сигара,

на огонёк которой слетаются все подряд.

И, в пыли земной перепачкав пиджак и брюки,

настоящее время

в грядущее когти рвёт,

за окном проплывает промзона размером с Бруклин

и фигуры нетрезвой речи вмерзают в лёд.

Проведи меня к людям живым,

золотая моя лихорадка.

Да очистит мне кровь невозможный сухой закон.

Я заcтыну опять над бутылкой с морским осадком,

пока плещет о сваи жестокий двойной бурбон.

Моя круглая родина,

глобус мой слезоточивый,

ты ни шагу назад, а если я вдруг умру -

о, закрой поскорее своё либеральное чтиво

и подельников бедных моих позови к топору.

Я клянусь, заштормит.

Распахнётся окно монитора,

и любовная лодка даст понемногу крен,

чтобы нам, бестолковым сказочным мореходам,

заказали по рации хор полицейских сирен.

В негритянском раю,

на дымящейся кухне адской,

я схлопотал бы маслину в широкий лоб.

Здравствуй, жизнь. Демонстрируй своё фиаско

фонарю, близорукому, как циклоп.

Калининград-Варшава