Могила тревожного сердца (часть 2)
Образцов ИванМОГИЛА ТРЕВОЖНОГО СЕРДЦА (из материалов к книге) продолжение, начало в № 23
1941 год, начало ноября.
Худой, болезненного вида человек, некогда прозванный московским Цицероном и гремевший на всю столицу, тяжело поднимался в гору, перешагивая навозные кучи и чавкая сапогами по грязи смешанной с мокрым снегом. Это был широко известный, но, как он теперь понял, в узких кругах поэт Вадим Шершеневич.
Чем больше унылых дней проводил он здесь, в эвакуации, тем сильнее угнетала мысль, что этот небольшой сибирский городок охладит любой поэтический пыл сильнее, чем весь вместе взятый репрессивный аппарат Советской республики. Высокие горы и мрачные люди - слово поэт означало здесь что-то вроде помеси артиста, агитатора и юродивого, и, в целом, совершенно бесполезного в хозяйстве человека. Сочетание же поэт-модернист вызывало у мрачных сибиряков веселье, а то и могло пойти в народ в качестве оскорбления. «Модернист, модернист!» - дразнили друг друга возившиеся на улице дети и били по ушам. «Модернист, мать твою!» - угрюмо ругал незадачливого ученика мастер на оборонном заводе.
Ленина и Сталина здесь знали все, но совершенно бессмысленно было объяснять, кто такие Брюсов или Андрей Белый. Впервые идя выступать в один из военных госпиталей, Вадим полагал, что народ будет поражён, увидев воочию такого известного поэта, как Шершеневич. Всё оказалось совсем не так, и он, теоретик имажинизма, известный оппонент Маяковского, московский Цицерон, весь вечер рассказывал только о том, как лично был знаком с Есениным и Маяковским – только это интересовало и поражало слушателей. Другими словами, поэт Вадим Шершеневич, со всеми своими теоретическими изысканиями, стихотворениями и переводами был совершенно никому неинтересен и неизвестен.
Что касается его переводов Шекспира, Корнеля, Сарду или французских поэтов-символистов, то из-за них случались вообще нелепые казусы. Например, неделю назад, во время очередного литературного концерта в местном народном кружке сочинителей, после прочтения Вадимом своих переводов Шекспира, одна милая старушка, сидевшая в первом ряду, наивно спросила: «А вы что ж, и этого Шейкспира тоже знали?»
Вадим объяснил, что Шекспир умер ещё в начале семнадцатого века, но по лицу бабули было ясно, что она совсем не поняла, зачем переводить того, с кем не был даже знаком.
- Гаер, - всё чаще вспоминал Вадим свой старый псевдоним: Шут гороховый…
***
Ты на Малотобольской, а может в проезде Крестьянском,
С пролетарием вьёшься, ругая суму и тюрьму.
Эта ночь повторяется, дикая и полупьяная,
И уносит тебя, без креста, в необшитом гробу…
По прибытии в Барнаул, Вадима Шершеневича с женой, актрисой московской оперетты, Марией Волковой, разместили проживать недалеко от бывшего Нагорного кладбища, в частном доме на улице Денисова. Хозяйка дома, Люба, оказалась по-своему доброй, но эстетически сложно переносимой, по причине всегда вьющегося вокруг неё запаха потных подмышек и грязного белья, женщиной.
Ты на Малотобольской, а может в проезде Крестьянском,
С пролетарием вьёшься…
«Господин-товарищ Шершеневич» – Любина манера обращаться к Вадиму тоже коробила, но ничего поделать с этим было невозможно. Видимо, так она невольно выражала своё чутьё дворянских корней Шершеневича, которые у него были, как говорится, налицо. Марию Люба невзлюбила с самого начала, но это было закономерно и взаимно – уж сильно разнились их представления о том, какой должна быть приличная женщина. Потому они старались не обращаться друг к другу вообще никак, а если возникала такая необходимость, то это всегда было сухое «Люба» или «Мария Михайловна».
Ты на Малотобольской, а может в проезде Крестьянском…
В голове часто крутились строчки какого-то, то ли столичного, то ли невольно сочинённого самим Вадимом романса – в унылой и будничной суете постоянных необходимых выступлений и литературных встреч он просто не находил сил, чтобы в этом разобраться. Позже, совершенно случайно, Вадим узнал, что в Барнауле есть и Мало-Тобольская улица, и Крестьянский проезд, и списал навязчивую мелодию романса на собственный счёт.
Ты на Малотобольской, а может в проезде Крестьянском,
С пролетарием вьёшься, ругая суму и тюрьму.
Эта ночь повторяется, дикая и полупьяная,
И уносит тебя, без креста, в необшитом гробу…
***
Вообще, состояние какой-то неопределённой тоски не покидало Вадима уже много лет, а точнее, с того самого дня, когда его Юля, Юленька, Жюли так бессмысленно и нелепо покончила с собой, в двадцать седьмом нажав своим тонким пальчиком на курок револьвера. Ни смерть Валерия Брюсова в 24-ом, ни самоубийство Есенина в 25-ом не стали для него той точкой, с которой заканчивается жизнь – поэты не умирают, этой мыслью всегда можно было утешиться и оправдать потерю. Но то поэты, у них всегда есть шанс стать историей, мифом, потому что смерть поэта касается всех. А что делать со смертью любимого человека, что делать с личной трагедией, когда у других людей полно таких же личных трагедий, собственных концов света – ответа на этот вопрос не было.
Ветер, думал он, здесь тепло, когда нет ветра, но ветер здесь есть всегда. В этом городке можно было пойти в любую сторону – ветер всегда дул в лицо.
***
Каждый день был суетлив и нелеп, начиная с самого первого дня их приезда в город. Товарные эшелоны и эшелоны с эвакуированными людьми – всё смешалось на барнаульском вокзале в одну кричащую, гремящую, говорливую и шумную массу.
В конторе, где оформляли документы эвакуированным артистам, пришлось стоять в огромной очереди, состоящей из бородатых мужиков, женщин с баулами и чемоданами, детей и людей в шинелях. Когда подошла очередь, Вадиму пришлось три раза повторять по слогам свои фамилию и отчество, и когда в третий раз тётка с суровым взглядом записала опять неправильно «Ширшеневич Вадим Габриелевич», то он уже не стал её поправлять. Тем более, его имя вызывало подозрительную недоверчивость у любого советского товарища, с того времени, как заработала мощная агитационная машина государства. На каждом углу висели плакаты, которые призывали к бдительности, и объясняли, что иностранные шпионы, враги государства и прочие вредители могут быть везде, но особенно активно прячутся в тылу. Народ предпочитал перегнуть палку, чем недогнуть, а на этом фоне «Шершеневич Вадим Габриэлевич» звучало, как настоящий компромат, как верный признак того самого «иностранного шпиона» и «вредителя»…
