Очередное утро (подборка стихов)
Комаров Константин▼ ОЧЕРЕДНОЕ УТРО (подборка стихов)
● ● ● ● ●
NB
Мне нечего уже почти
сказать – сквозь крик любви угрюмой.
Всё, что записано – прочти,
что не записано – додумай.
Мои старания стары,
они своё уж отблукали,
и рваные мои штаны
полны отнюдь не облаками.
И в пику злобному тварью
орать мне надоело с понтом.
Всё то, что я теперь творю –
в бесплотности сродни экспромту.
Я шёл на ощупь завсегда;
хоть в этом путь мой был успешен,
всё, что осталось без следа –
не повод для глухих усмешек.
Поэтому прими всерьёз
рыдающего духа сводки –
переходящие в сырьё
для нежной и слоистой водки.
Нам никуда не догрести,
поскольку я – пловец, ты рыба.
За недожатое – прости.
За пережитое – спасибо.
● ● ● ● ●
Предел, положенный на вещи,
в них убивает суть вещей,
и вещь, расставшись с ней навечно,
становится ещё нищей.
А дух становится богаче
и в горло голое орёт,
что только так, а не иначе,
мы слово двигаем вперёд.
И эти волшебство и сила –
мощнее Круглого Стола
и круче, чем посредь Тагила
река текилы бы текла.
Да, эта магия нагая
когда-то обессмертит нас,
пока ж нам лучше нет награды,
чем ломкой речи первый наст.
И мы пока не облажались.
Не умерли. Цветём, как мирт,
себя в себя преображая
и тем о-пределяя мир!
● ● ● ● ●
На глазах моих глюки множатся,
и осенний ветер – из таких,
что сдирает с листочков кожицу,
но с дерев не срывает их.
Так уж принято в данной местности:
ставить всем на зрачки печать,
и равны по своей надменности
души доменным здесь печам.
Здесь никак не зашкалят датчики,
ибо вышколены они,
и спиваются неудачники,
что лишились своей брони.
В горло ком никогда не вонзится им,
первым клином войдёт под дых,
ибо притчи их воязыцные –
посвежей иных цеховых.
И хотелось бы всех порадовать,
что, мол, близок уже конец,
но заблёваны все парадные –
человечьих и нет – сердец.
Единица ли, ноль ли – ум
отказался воспринимать,
и холодный линолеум –
распоследняя нам кровать.
Обожжённые и оплошные,
мы чужой не расслышим крик –
деревянными нам обложками
станут книги гробовых книг.
И появится солнце красное
над прекрасной землёй пустой,
и ура моё троекратное
зазвучит, как залп холостой!
● ● ● ● ●
Я прошёл по касательной
замозоленных строк,
мой полёт показательно
безыскусен и строг.
Со штурвалом не фомкался,
не летел сквозь метель,
не выкидывал фокусов
я и мёртвых петель.
Но под злобное лязганье
незаконных зевот
я разбился об ясный и
неживой небосвод.
И остался не на день, и
не на два, не на три,
а навечно – ненайденным
чёрный ящик любви.
Предзимнее
Губы мои открывая своими,
ты – если сможешь – в меня задохни
дозу огня, на котором сварили
нас эти рваные летние дни.
Где мы с тобой предавались разбою,
жарко дыша, как в печи калачи,
так зацепиться могли бы резьбою
в тесном кармане большие ключи.
Пусть ненадолго – до первой расцепки,
но почему я ловлю себя вдруг,
что в интернете смотрю на расценки
местных бюро ритуальных услуг.
Вот до чего эти дни испалили
незолотое сознанье моё.
В спальню входили мы, как исполины,
и выползали без сил из неё.
Разве что львы, изменившие прайду,
или сломавший скафандр космонавт
смогут понять нашу тайную правду –
наиправдивейшую среди правд.
Пусть ты теперь и не дашь указанья,
где мне надыбать тепла к январю,
не за горенье, а за угасанье
я тебе искренне благодарю.
Купаться запрещено
Мы в строптивых озёрах купались,
где не встретишь счастливой семьи,
и купанием тем искупали
первородную тяжесть земли.
Там вода выгибалась, как дыба,
и дурная шла дрожь по крестцу,
говорят, там трёхглазая рыба
позвоночник сломала пловцу.
И пока спали наши геномы
от земного устав шантажа,
распивали дрянное вино мы
на брегах ВИЗ-пруда, Шарташа…
Запах вод маслянистый и пряный
нас баюкал – дремотно-сонлив,
а однажды весною по пьяни
я залез даже в Финский залив…
Да и в горных прозрачных речушках –
там, где ты достоверно ничей –
узнавали мы цену речужкам,
подраставшим до громких речей.
Ах, душа моя, как это странно,
что дельфин косит здесь под малька,
что рождённого для океана
в лужу грязную надо толкать.
Только воя не выдаст вам выя,
только мы с тобой грешным путём
если уж к океану не выйдем,
то уж лужу хоть как обойдём.
Мы способны подняться, упасть и
подняться опять всё равно:
только плавать, тонуть и купаться
нам повсюду не запрещено!
● ● ● ● ●
Я просыпаюсь в шесть утра,
мне снится град Петра,
и говорят одни – пора.
другие – ни хера!
И в свой я выхожу Свердловск,
в его шершавый лоск.
И на душе моей светло,
и затемнён мой мозг.
Часы сердечные сбоят,
они спешат, увы.
И над Исетью не стоят
богатыри Невы.
И я туда уже не рвусь,
и швед мне – не сосед.
Но я туда еще вернусь
и, может, насовсем.
Там разводила горсть пшена
в ведре гнилой воды
моя бабуля. И она
оставила следы.
А я ступаю мимо них,
а надо бы след в след.
Я сплю. И не спасает стих.
И холодеет бред.
И рваный питерский туман
висит на мне плащом.
Урал во мне – не от ума,
я за него прощён.
Я за него уже сказал,
я по Уралу спец.
И вот – иду я на вокзал,
беру в один конец.
И просыпаюсь. И бегу.
Но поезд усвистал.
И я у Питера в долгу
опять один остал-
ся. Я всегда должник.
Я заблудился – весь.
А за окном идут дожди –
Везде: и там. И здесь.
● ● ● ● ●
Перемолчи. Попробуй перемучить
сырое слово. Не произнося.
Укрой его в душе своей дремучей,
как чаща прячет стройного лося.
Попробуй оторвать от роговицы
очередной несовершенный слайд
волнующей такой отроковицы,
готовой завсегда тебя послать.
Прочисти уши ледяным компотом
ноябрьской звенящей немоты
и отыщи у ночи под капотом
нездешнего случайные черты.
И в этом гуле – трубном и утробном
очередное утро утрамбуй.
Но не печалься ни о чём подобном,
а просто будь. Элементарно – будь!
● ● ● ● ●
Ты знатной гостьей впущена
в мой рукотворный ад.
Я рад тебе, как Пущину
был, может, Пушкин рад.
Так что же ты? Как дома будь!
Винца себе налей.
Присядем рядом и, мабуть,
нам станет веселей.
Ведь мы похожей оптики.
Одни у нас, поверь,
бьют маленькие гопники
бутылки в голове
и семки смачно лузгают.
Так вот моя рука,
чтоб я – тобой неузнанный –
не обтирал бока
по неспокойным рюмочным,
по ржавым гаражам
и трёпом межеумочным
пьянчужек ублажал.
Иди со мной по лезвию
и за меня держись.
И будет нам – полезная
и радостная жысть.
Ведь не вместимы вместе мы
в неистинный гундёж.
Так поднимись по лестнице –
и ты меня найдёшь!
● ● ● ● ●
Мне стоило вести себя
немножечко умней.
И я бы мог вести тебя
к ярчайшим из огней.
Но так душа вместительна,
что ей же на беду –
мне некуда вести тебя
и я себя веду –
в неведомые области,
в незримые края,
где ангельские обыски
проводят кумовья.
И мне теперь неведомо,
куда ведома ты.
И я теперь заведомо
сжигаю все мосты.
И звуками истисканный
блатными я – уволь –
не соберусь вести себя
тем, кто тебя увёл.
● ● ● ● ●
Я опоздал. И в мокром оподзоле
солёно-вязких одиноких дней
мне не найти тебя. Я опозорен.
И справиться с позором тем трудней,
чем ближе наступленье карнавала
и тех времён под гнётом потолка,
когда меня, спасая, убивала
очередная фляжка коньяка.
Бездонно-обездоленные фляги –
пособники сухого ничего,
вы до сих пор полощетесь, как флаги
на ветерке дыханья моего.
А ты исчезла. Растворилась в строчке,
уставши ждать, сгибая уголки…
И вот на смену волку-одиночке
приходят вновь позорные волки.
Стихи мои нетрезвого почина
на печени растут, а не в груди.
Так что уж тут? Закуривай, волчина,
И в небеса кричи: «Ну погоди!».
Не распогодится к твоей свинцовой свадьбе
Дожди идут четвертый день подряд.
Я спать ложусь с желанием поспать бы
и убиваю на ночь звукоряд.
Я подхожу к бумаге с пёсьей спесью,
с прощальной песнью, с краденым стилом.
Не спится мне. И мир трепещет – спейся!
Но мне уже и спиться чё-то влом.
В сплошном оттяге, в бешеной ватаге
секунд из пола, бьющих, как фонтан,
мне так тебя постыдно не хватает,
как только жизни может не хватать.
● ● ● ● ●
Очевидное – очи не видят.
Неизбежное – издалека.
Но накручена гайка на винтик –
на резьбу неземную зрачка.
Бесконечно развинчивать зренье –
злой удел – так смотри и терпи,
как стыдливо разомкнуты звенья
в обескровленных взглядов цепи.
И упёрто доказывай с пеной
ротовой перед врытой толпой,
что, быть может, твой глаз и неспелый,
но вот только никак не слепой.
И пускай на финальный твой кашель
не придёт ни один аноним.
Всё равно ничего не докажешь,
если видишь – незримое им.
● ● ● ● ●
Палицей пальца не перелицуешь
память, её не залепишь прицел.
Все, кого ты ещё перецелуешь –
лишь обесценят убийственность сцен
что ни на есть гвоздевых и потешных
(лескинозалкрышакойкадиван),
где – раздвоив на тебя и одежду –
празднично так я тебя раздевал.
Не раздеванье, а произведенье
смертным простым недоступных искусств –
за экзистенцию приз, за вечерний
преодолённый этично искус.
Ты не боялась, хоть я был воинствен,
словно плебей, почитавший «Playboy»…
Вот и сейчас на сетчатке двоится
платье твоё – без тебя и с тобой.
И, размочив ретроспекций объедки
в сопле гортани, сыром от соплей,
нож языка режет мир на объект и
неадекватный объекту субъект.
Всё – от усталости, от дистиллята,
что я один за обоих испил.
Как там столицы и что за стиляги
нынче тебя запускают в распил?
Звал же поэт за любимую драться.
Но я – такой – если что и порву –
этот листок, где написано: «Здравствуй,
солнце моё». И проснусь наяву.
● ● ● ● ●
Я вижу пороги пороков,
их уксусный знаю укус,
но в адовом этом барокко
остаться навеки боюсь.
Замёрзшей петлею монисто
на шее звенит голубой –
и Данте похож на дантиста,
и изверг – Вергилий любой.
У здешнего неба саркома
и руки повесив в карман
с лицом пожилого наркома
разлегся под ним наркоман.
В отравленном паникой цирке,
где клоуном клоун храним
не место несобранным циклам
разодранным книгам моим.
Кончай эти чертовы сказки
рассказывать мне, алкоголь.
Кончай эти чертовы скачки
и душу из тела уволь!
Разбавь жизни волглую жижу,
разъешь смерти злую межу,
оставь мне лишь то, что я вижу
и в безумь ночную вяжу.
● ● ● ● ●
Сидишь на пьянках допоздна,
где разных фраз и поз навалом
и хорошо бы распознать
да только нераспознаваем
твоей нездешности штрих-код
и околелости келейной
и N тебе вина нальет
и S присядет на колени
к нему, конечно же, к нему
но ты не можешь здесь остаться
уходишь, чтоб собой не му-
чить этого пространства,
оно и так уже трещит
по белым швам чужой потехи,
на нем разводятся клещи
ползучих слов, шипят помехи
коммуникации простой,
элементарных диалогов
и N тебе не скажет – «Стой!»,
когда уходишь без предлога,
поскольку у него есть S –
такая правильная пара –
поскольку у него есть секс,
бутылка, мама и гитара,
а ты не то чтобы такой
весь романтический страдалец,
ты не взрыдаешь над рукой,
едва лишь поцарапав палец.
Но ты до края доведён,
лишен покоя и уюта,
и сердце, как пустой бидон
звенит, биясь о радость чью-то.
И щелкнет за тобой замок –
железных обитатель скважин.
И ты поймешь, что всё – замолк.
И ничего уже не скажешь…
● ● ● ● ●
Лихих мотыльков отряд
опять осаждает лампу
и я поднимаю взгляд,
как пес поднимает лапу.
И я опускаю взгляд,
как в ржавую щель жетончик
и буквы друг друга злят
своей кривизной неточной.
И радостям роковым
простив про себя измену,
я зрением боковым
опять упираюсь в стену.