Очередное утро (подборка стихов)

▼ ОЧЕРЕДНОЕ УТРО (подборка стихов)

● ● ● ● ●

                                        NB

Мне нечего уже почти

сказать – сквозь крик любви угрюмой.

Всё, что записано – прочти,

что не записано – додумай.

Мои старания стары,

они своё уж отблукали,

и рваные мои штаны

полны отнюдь не облаками.

И в пику злобному тварью

орать мне надоело с понтом.

Всё то, что я теперь творю –

в бесплотности сродни экспромту.

Я шёл на ощупь завсегда;

хоть в этом путь мой был успешен,

всё, что осталось без следа –

не повод для глухих усмешек.

Поэтому прими всерьёз

рыдающего духа сводки –

переходящие в сырьё

для нежной и слоистой водки.

Нам никуда не догрести,

поскольку я – пловец, ты рыба.

За недожатое – прости.

За пережитое – спасибо.

● ● ● ● ●

Предел, положенный на вещи,

в них убивает суть вещей,

и вещь, расставшись с ней навечно,

становится ещё нищей.

А дух становится богаче

и в горло голое орёт,

что только так, а не иначе,

мы слово двигаем вперёд.

И эти волшебство и сила –

мощнее Круглого Стола

и круче, чем посредь Тагила

река текилы бы текла.

Да, эта магия нагая

когда-то обессмертит нас,

пока ж нам лучше нет награды,

чем ломкой речи первый наст.

И мы пока не облажались.

Не умерли. Цветём, как мирт,

себя в себя преображая

и тем о-пределяя мир!

● ● ● ● ●

На глазах моих глюки множатся,

и осенний ветер – из таких,

что сдирает с листочков кожицу,

но с дерев не срывает их.

Так уж принято в данной местности:

ставить всем на зрачки печать,

и равны по своей надменности

души доменным здесь печам.

Здесь никак не зашкалят датчики,

ибо вышколены они,

и спиваются неудачники,

что лишились своей брони.

В горло ком никогда не вонзится им,

первым клином войдёт под дых,

ибо притчи их воязыцные –

посвежей иных цеховых.

И хотелось бы всех порадовать,

что, мол, близок уже конец,

но заблёваны все парадные –

человечьих и нет – сердец.

Единица ли, ноль ли – ум

отказался воспринимать,

и холодный линолеум –

распоследняя нам кровать.

Обожжённые и оплошные,

мы чужой не расслышим крик –

деревянными нам обложками

станут книги гробовых книг.

И появится солнце красное

над прекрасной землёй пустой,

и ура моё троекратное

зазвучит, как залп холостой!

● ● ● ● ●

Я прошёл по касательной

замозоленных строк,

мой полёт показательно

безыскусен и строг.

Со штурвалом не фомкался,

не летел сквозь метель,

не выкидывал фокусов

я и мёртвых петель.

Но под злобное лязганье

незаконных зевот

я разбился об ясный и

неживой небосвод.

И остался не на день, и

не на два, не на три,

а навечно – ненайденным

чёрный ящик любви.

Предзимнее

Губы мои открывая своими,

ты – если сможешь – в меня задохни

дозу огня, на котором сварили

нас эти рваные летние дни.

Где мы с тобой предавались разбою,

жарко дыша, как в печи калачи,

так зацепиться могли бы резьбою

в тесном кармане большие ключи.

Пусть ненадолго – до первой расцепки,

но почему я ловлю себя вдруг,

что в интернете смотрю на расценки

местных бюро ритуальных услуг.

Вот до чего эти дни испалили

незолотое сознанье моё.

В спальню входили мы, как исполины,

и выползали без сил из неё.

Разве что львы, изменившие прайду,

или сломавший скафандр космонавт

смогут понять нашу тайную правду –

наиправдивейшую среди правд.

Пусть ты теперь и не дашь указанья,

где мне надыбать тепла к январю,

не за горенье, а за угасанье

я тебе искренне благодарю.

Купаться запрещено

Мы в строптивых озёрах купались,

где не встретишь счастливой семьи,

и купанием тем искупали

первородную тяжесть земли.

Там вода выгибалась, как дыба,

и дурная шла дрожь по крестцу,

говорят, там трёхглазая рыба

позвоночник сломала пловцу.

И пока спали наши геномы

от земного устав шантажа,

распивали дрянное вино мы

на брегах ВИЗ-пруда, Шарташа…

Запах вод маслянистый и пряный

нас баюкал – дремотно-сонлив,

а однажды весною по пьяни

я залез даже в Финский залив…

Да и в горных прозрачных речушках –

там, где ты достоверно ничей –

узнавали мы цену речужкам,

подраставшим до громких речей.

Ах, душа моя, как это странно,

что дельфин косит здесь под малька,

что рождённого для океана

в лужу грязную надо толкать.

Только воя не выдаст вам выя,

только мы с тобой грешным путём

если уж к океану не выйдем,

то уж лужу хоть как обойдём.

Мы способны подняться, упасть и

подняться опять всё равно:

только плавать, тонуть и купаться

нам повсюду не запрещено!

● ● ● ● ●

Я просыпаюсь в шесть утра,

мне снится град Петра,

и говорят одни – пора.

другие – ни хера!

И в свой я выхожу Свердловск,

в его шершавый лоск.

И на душе моей светло,

и затемнён мой мозг.

Часы сердечные сбоят,

они спешат, увы.

И над Исетью не стоят

богатыри Невы.

И я туда уже не рвусь,

и швед мне – не сосед.

Но я туда еще вернусь

и, может, насовсем.

Там разводила горсть пшена

в ведре гнилой воды

моя бабуля. И она

оставила следы.

А я ступаю мимо них,

а надо бы след в след.

Я сплю. И не спасает стих.

И холодеет бред.

И рваный питерский туман

висит на мне плащом.

Урал во мне – не от ума,

я за него прощён.

Я за него уже сказал,

я по Уралу спец.

И вот – иду я на вокзал,

беру в один конец.

И просыпаюсь. И бегу.

Но поезд усвистал.

И я у Питера в долгу

опять один остал-

ся. Я всегда должник.

Я заблудился – весь.

А за окном идут дожди –

Везде: и там. И здесь.

● ● ● ● ●

Перемолчи. Попробуй перемучить

сырое слово. Не произнося.

Укрой его в душе своей дремучей,

как чаща прячет стройного лося.

Попробуй оторвать от роговицы

очередной несовершенный слайд

волнующей такой отроковицы,

готовой завсегда тебя послать.

Прочисти уши ледяным компотом

ноябрьской звенящей немоты

и отыщи у ночи под капотом

нездешнего случайные черты.

И в этом гуле – трубном и утробном

очередное утро утрамбуй.

Но не печалься ни о чём подобном,

а просто будь. Элементарно – будь!

● ● ● ● ●

Ты знатной гостьей впущена

в мой рукотворный ад.

Я рад тебе, как Пущину

был, может, Пушкин рад.

Так что же ты? Как дома будь!

Винца себе налей.

Присядем рядом и, мабуть,

нам станет веселей.

Ведь мы похожей оптики.

Одни у нас, поверь,

бьют маленькие гопники

бутылки в голове

и семки смачно лузгают.

Так вот моя рука,

чтоб я – тобой неузнанный –

не обтирал бока

по неспокойным рюмочным,

по ржавым гаражам

и трёпом межеумочным

пьянчужек ублажал.

Иди со мной по лезвию

и за меня держись.

И будет нам – полезная

и радостная жысть.

Ведь не вместимы вместе мы

в неистинный гундёж.

Так поднимись по лестнице –

и ты меня найдёшь!

● ● ● ● ●

Мне стоило вести себя

немножечко умней.

И я бы мог вести тебя

к ярчайшим из огней.

Но так душа вместительна,

что ей же на беду –

мне некуда вести тебя

и я себя веду –

в неведомые области,

в незримые края,

где ангельские обыски

проводят кумовья.

И мне теперь неведомо,

куда ведома ты.

И я теперь заведомо

сжигаю все мосты.

И звуками истисканный

блатными я – уволь –

не соберусь вести себя

тем, кто тебя увёл.

● ● ● ● ●

Я опоздал. И в мокром оподзоле

солёно-вязких одиноких дней

мне не найти тебя. Я опозорен.

И справиться с позором тем трудней,

чем ближе наступленье карнавала

и тех времён под гнётом потолка,

когда меня, спасая, убивала

очередная фляжка коньяка.

Бездонно-обездоленные фляги –

пособники сухого ничего,

вы до сих пор полощетесь, как флаги

на ветерке дыханья моего.

А ты исчезла. Растворилась в строчке,

уставши ждать, сгибая уголки…

И вот на смену волку-одиночке

приходят вновь позорные волки.

Стихи мои нетрезвого почина

на печени растут, а не в груди.

Так что уж тут? Закуривай, волчина,

И в небеса кричи: «Ну погоди!».

Не распогодится к твоей свинцовой свадьбе

Дожди идут четвертый день подряд.

Я спать ложусь с желанием поспать бы

и убиваю на ночь звукоряд.

Я подхожу к бумаге с пёсьей спесью,

с прощальной песнью, с краденым стилом.

Не спится мне. И мир трепещет – спейся!

Но мне уже и спиться чё-то влом.

В сплошном оттяге, в бешеной ватаге

секунд из пола, бьющих, как фонтан,

мне так тебя постыдно не хватает,

как только жизни может не хватать.

● ● ● ● ●

Очевидное – очи не видят.

Неизбежное – издалека.

Но накручена гайка на винтик –

на резьбу неземную зрачка.

Бесконечно развинчивать зренье –

злой удел – так смотри и терпи,

как стыдливо разомкнуты звенья

в обескровленных взглядов цепи.

И упёрто доказывай с пеной

ротовой перед врытой толпой,

что, быть может, твой глаз и неспелый,

но вот только никак не слепой.

И пускай на финальный твой кашель

не придёт ни один аноним.

Всё равно ничего не докажешь,

если видишь – незримое им.

● ● ● ● ●

Палицей пальца не перелицуешь

память, её не залепишь прицел.

Все, кого ты ещё перецелуешь –

лишь обесценят убийственность сцен

что ни на есть гвоздевых и потешных

(лескинозалкрышакойкадиван),

где – раздвоив на тебя и одежду –

празднично так я тебя раздевал.

Не раздеванье, а произведенье

смертным простым недоступных искусств –

за экзистенцию приз, за вечерний

преодолённый этично искус.

Ты не боялась, хоть я был воинствен,

словно плебей, почитавший «Playboy»…

Вот и сейчас на сетчатке двоится

платье твоё – без тебя и с тобой.

И, размочив ретроспекций объедки

в сопле гортани, сыром от соплей,

нож языка режет мир на объект и

неадекватный объекту субъект.

Всё – от усталости, от дистиллята,

что я один за обоих испил.

Как там столицы и что за стиляги

нынче тебя запускают в распил?

Звал же поэт за любимую драться.

Но я – такой – если что и порву –

этот листок, где написано: «Здравствуй,

солнце моё». И проснусь наяву.

● ● ● ● ●

Я вижу пороги пороков,

их уксусный знаю укус,

но в адовом этом барокко

остаться навеки боюсь.

Замёрзшей петлею монисто

на шее звенит голубой –

и Данте похож на дантиста,

и изверг – Вергилий любой.

У здешнего неба саркома

и руки повесив в карман

с лицом пожилого наркома

разлегся под ним наркоман.

В отравленном паникой цирке,

где клоуном клоун храним

не место несобранным циклам

разодранным книгам моим.

Кончай эти чертовы сказки

рассказывать мне, алкоголь.

Кончай эти чертовы скачки

и душу из тела уволь!

Разбавь жизни волглую жижу,

разъешь смерти злую межу,

оставь мне лишь то, что я вижу

и в безумь ночную вяжу.

● ● ● ● ●

Сидишь на пьянках допоздна,

где разных фраз и поз навалом

и хорошо бы распознать

да только нераспознаваем

твоей нездешности штрих-код

и околелости келейной

и N тебе вина нальет

и S присядет на колени

к нему, конечно же, к нему

но ты не можешь здесь остаться

уходишь, чтоб собой не му-

чить этого пространства,

оно и так уже трещит

по белым швам чужой потехи,

на нем разводятся клещи

ползучих слов, шипят помехи

коммуникации простой,

элементарных диалогов

и N тебе не скажет – «Стой!»,

когда уходишь без предлога,

поскольку у него есть S –

такая правильная пара –

поскольку у него есть секс,

бутылка, мама и гитара,

а ты не то чтобы такой

весь романтический страдалец,

ты не взрыдаешь над рукой,

едва лишь поцарапав палец.

Но ты до края доведён,

лишен покоя и уюта,

и сердце, как пустой бидон

звенит, биясь о радость чью-то.

И щелкнет за тобой замок –

железных обитатель скважин.

И ты поймешь, что всё – замолк.

И ничего уже не скажешь…

● ● ● ● ●

Лихих мотыльков отряд

опять осаждает лампу

и я поднимаю взгляд,

как пес поднимает лапу.

И я опускаю взгляд,

как в ржавую щель жетончик

и буквы друг друга злят

своей кривизной неточной.

И радостям роковым

простив про себя измену,

я зрением боковым

опять упираюсь в стену.