Обман зрения (рассказ)

ЯИНЕРЗ НАМБО

1

.тсад ен огечин ксыбО

…йедюл идерс лиж оглод ончотатсод укьлоксоп, отэ ланз леваП

Впрочем, наверное, лучше начать с самого начала…

2

Обыск ничего не даст. Павел знал это, поскольку достаточно долго жил среди людей, которые закрывают лицо руками, чтобы лучше видеть, или смотрят в стену, когда хотят разглядеть что-либо далёкое.

Обыск ничего не даст. Павел прекрасно понимал это, и потому не особо волновался, глядя, как следователь в синей майке «Спартака» с цифрами 01 и буквами «вокнереч» на взмокшей спине раздражённо копается в его вещах длинными пальцами пианиста. Что он мог найти кроме того, что сам же только что подбросил? А то, что он подбросил, Павел уже незаметно стащил и сейчас держал в руках: это был огромный тесак, совершенно жуткое орудие с сургучными сгустками крови на зазубренном лезвии.

Следователь снял солнечные очки, устало потёр впадины глаз, и вновь водрузил очки на нос. Он был в полном недоумении. Важнейшей улики не было ни на столе, куда он сам только что положил её, чтобы черно-зеленым шарфом утереть холодный пот с бескровного лба (другая рука держала поводок служебной собаки), – ни под столом, ни на полу вокруг. Голый Павел, притворяясь, что его нет дома, с окровавленным ножом в руках стоял прямо за спиной следователя. Единственное, что Павла немного беспокоило, это поведение служебной овчарки, которая время от времени, повернув голову на бок, взглядывала на него умными глазами. Но Павел знал, что собаки не лают на голых.

Следователь ещё с минуту пошарил на столе, даже покопался в ящиках, затем недоуменно пожал плечами, развернулся и зашагал к выходу так быстро, что Павел едва успел посторониться. Собака нехотя поднялась, пометила угол дивана и, клацая когтями по паркету, поспешила за хозяином. Входная дверь, помеченная крестом снаружи, так и осталась открытой настежь. Павел долго глядел в проем, прислушиваясь. Надо срочно продлевать справку!

3

Высоты железнодорожной насыпи, которую Павел, устало чавкая ржавой щебёнкой, одолевал вместо того, чтобы, как все нормальные люди, топать полкилометра до чёрной дыры подземного перехода, вполне хватало для взгляда, разом окинувшего литосферу города – каменоломню застройки, пролежни кривых улиц, прочерки магистралей, дробь гаражей, грязные побежалости многоэтажек. Пара бетонных вулканов ТЭЦ курилась белыми дымами на заржавленном горизонте. Раскоряки ЛЭП вязали россыпь кварталов провисшими проводами, но унылая рознь города от этого становилась ещё более очевидной, хотя линии высокого напряжения насыщали воздух столь густо, что в иных местах волосы становились дыбом на голове.

Павел вздохнул, обозревая чумной простор с замусоренного хребта насыпи. Как безобразен город! Порой, быть может, и попадался в нем уютный, забранный от остального мира гробовыми досками забора дворик с кривым столиком, засиженной скамьёй и замогильно скрипучими детскими качелями, но это был уют собачей конуры или крысиного гнезда. И всё чаще Павел чувствовал, что сил его нет больше видеть весь этот хлам жизни. И любая поблажка тяжка. Синее небо дырявит ожог солнца, и многоэтажка исподтишка совершает шажок и вновь ждёт отмашки флажка белой ромашки…

Павел стряхнул бред стихов, сполз с насыпи и, сев на скамью, принялся счищать репейники и рыжую пыль с брюк, со смесью жалости и отвращения поглядывая на гуляющий вдоль аллеи люд. Собственно, это была не аллея, а загаженная лесопосадка между железнодорожной насыпью и разномастным задником гаражей, перемежающихся с бетонными кривотолками заборов, за которыми виднелось нагроможденье битого фарфора трансформаторных станций. Но никто из гуляющих не обращал на это внимания.

Деликатно постукивая белой палочкой, одной на двоих, по заплёванному асфальту тихо проплыла пара сросшихся пенсионеров. Старушка в синем мужском френче, надетом поверх детской ночной рубашки с обезьянками, странно, в ритме вальса, семенила запёкшимися в венозной зелени ножками в разноцветных, двух левых, калошах, делая один маленький шаг на два прошаркивания. Её закисшее в морфемах старческих снов личико со следами вечного недоумения смотрело вверх и влево сквозь непроницаемые очки. Старик, сочетавший лихо ломаную охотничью шляпу со стоптанными тапочками и выцветшим рубищем пижамы, застёгнутой не на те пуговицы, слегка покачивал головой, совершенно не в такт ни с походкой, ни с переборами трости. На растрёпанном клинышке его профессорской бородки виднелись остатки завтрака. Глаза прикрывали старомодные роговые очки с совершенно черными стёклами.

Свернув голову набок, точно прислушиваясь к оклику, который всё никак не раздавался, правым локтем вперёд проплыла дама в халате на голое тело и белой шляпе с захватанными до черноты полями, над которыми покачивалось замусоленное павлинье перо. Густо и невпопад нанесённая размазня косметики казалась маской африканского божка. Особенно впечатляли окровавленные, подведённые под самый нос губы и черные потеки слёз из-под закрывавших пол-лица солнечных очков.

Широкоплечий, спортивного вида парень в толстокожей куртке и розовом в цветочках платке, туго повязанном на лице, шёл в обнимку с раскормленной до полного утопления глаз в глубине щёк девой. Место глаз на щеках девы стягивал густой пирсинг. У парня болталось заросшее кольцо в носу. Парень, скособочившись, приобнимал рукой гигантскую ляжку подруги, и суетливый паучок его ладони периодически покушался на необъятную ягодицу, но знавшая себе цену девица не слишком благосклонно принимала щекотливые знаки внимания своего ухажёра и периодически прихлопывала пятипалое насекомое на лоснящемся от натяжения лайкровом полушарии. Мощная дева, очевидно гордясь потрясающими собой формами, облачилась в обтягивающие одежды, во все проёмы которой слоями вываливалась её парная плоть.

Энергично выкидывая колени, будто всё время переступая через препятствия, прусской припрыжкой прошествовал военный с лицом живого мертвеца под надвинутой на глаза фуражкой, на которую, очевидно, он не раз садился. Оба глаза были лихо перевязаны черными повязками крест накрест. Ширинка его оранжевых галифе была расстёгнута. Погонный метр плеч топорщился лезущей из прожжённых дыр ватой, словно бурка. На белом кителе под медалями виднелись застиранные разводы не то крови, не то блевотины, издали походившие на пятна камуфляжа. Не менее чудно выглядели и прочие участники променада. Молодёжь щеголяла в вывернутых наизнанку майках и рваных джинсах, а мужчины постарше красовались в пиджаках всевозможных расцветок, растянутых на коленях тренировочных штанах и пляжных шлёпанцах на безобразно босую ногу.

Многие гуляли с собаками-поводырями. Псы выглядели один другого страшнее. Какие-то безобразные ублюдки – чем породистее, тем гаже. Особенно впечатлила Павла одна безволосая, вся состоящая из морщин, складок и перепонок тварь, которая только в ночном кошмаре и привидится. Шишковатая, с маленькими глазками в глубине заковыристых, как крылья летучей мыши, ушей голова размерами превосходила всё остальное тело с лапами, таким короткими и кривыми, что огромный член волочился по земле. Пёс был такой невозможный, что даже дышал с трудом. Проходя мимо, четвероногая гадина так тоскливо глянула на Павла, что тот поспешно отвёл глаза и даже на всякий случай подобрал ноги. «Хорошо, что люди не видят, какие чудовища водят их на поводках», – подумал он.

Впрочем, Павел прекрасно знал, что на самом деле никакие поводыри людям не нужны. Они отлично знают, куда идут. Собака для них была лишь поводом. От собак в городе, в сущности, одни проблемы. Вот и сейчас какая-то женщина слепо шарила исцарапанными руками в кустах и истерично звала сбежавшую псину: «Бенедикт! Бенедикт!» Гиенообразный Бенедикт, исподлобья поглядывая на хозяйку, стоял в двух шагах за ее спиной и торопливо поедал вкусную какашку. Расправившись с лакомством, пёс подбежал к женщине, и та на радостях обняла любимца, который энергично облизал ей лицо. Смотреть на это было тошно.

«Иду, иду, иду!» – на разные голоса перекликались люди. Двое влюблённых – толстокожий парень и его резиновая женщина – остановились неподалёку и принялись страстно ощупывать друг друга. Прохожий в семейных трусах и нелепых на его бухгалтерской физиономии очках-сердечках с закопчёнными стёклами задержался прямо напротив Павла и чуть ли не перед его носом начал сосредоточено, приседая от усердия, копаться пальцем в заднице. Перед тем, как продолжить путь, прохожий задумчиво обнюхал палец и вытер его о галстук с пальмами. На соседней скамейке лысый человек в круглых очках сварщика жадно ел сопли. Павла чуть не стошнило. Всё вокруг него выглядело отвратительно.

Вся трава была сорной. Мусор лежал на газонах так густо и равномерно, точно его специально сеяли. Из репродукторов на столбах лилась приятная музыка, служившая людям чем-то вроде освещения. Недоразвитые деревья и бесформенно разросшиеся кусты смыкались над головами прохожих, образуя голыми прутьями корявые своды. Солнечность летнего дня странно сочеталась с сыростью, хранившейся под мусором в кустарниковых нишах чуть ли не с минувшей зимы. Порывы полузасохших тополей продемонстрировать свою стать выглядели бездарно. Своды пусты и кустарны кусты. Мир состоит из одних помарок парка в тысячу арок…

4

Павел чувствовал, что на него опять находит стих. Он никак не мог привыкнуть к тому, что он видит. Доктор, у которого Павел лечился ещё в те времена, когда надеялся вылечиться, говорил, что лишь дети в первые годы жизни воспринимают окружающую действительность с такой же непосредственностью. Зрение – древний инстинкт, рудимент животного мира, вроде жабр или хвоста, которые рассасываются на определённом этапе формирования человеческого существа. С развитием сознания и навыков социального поведения атавизм зрения исчезает за ненадобностью. Но, к несчастью, бывают и исключения. У Павла из-за каких-то аномалий развития этот пережиток не исчез. Редкостное уродство, которое доктор тактично называл уникальным случаем. Но Павлу от осознания собственной уникальности легче не становилось.

Доктор говорил, что его, Павла, патологическая восприимчивость перегружает ненужной информацией нервную систему, отчего мозг, будучи не в силах справиться с потоком беспорядочных сигналов, перевозбуждается, порождая причудливые, фантасмагорические видения. Что-то вроде снов наяву. В этих своих снах Павел и жил. Он, к примеру, после дождя мог видеть цветные дуги над промокшим бетоном города. Умом он понимал, что на самом деле никаких дуг не существует, но зрение обманывало его. Все были люди как люди, а над ним синело небо. Как разумный человек, Павел знал, что твердь небес – лишь плод больного воображения. Но иллюзия была столь сильна, что Павел мог часами смотреть, как над головой плывут форменные облака в небе, то шаровом, то кубовом.

Вздохнув, Павел встал со скамьи и, поколебавшись, повернул налево. Некоторое время шёл по аллее среди шелеста ног, марева голосов и осветительной музыки, затем свернул в проем между кустами и оказался перед железной калиткой в бетонном заборе, отороченном поверху заточенными штырями. За забором взгляду открылся пустырь, заваленный пирамидами разнокалиберного гравия и щебня. У распахнутых настежь ворот стояла сторожка, заглянув в пыльное окно которой, Павел увидел скелет в тряпье с заплесневелой кружкой в руках. Пройдя через ворота с пластмассовым стулом возле поднятого шлагбаума, Павел оказался посреди спального микрорайона, состоявшего из чахлых пятиэтажек. Кажется, он совсем не то ожидал увидеть и некоторое время озирался с недоумением.   

Здесь тоже звучала тусклая свето-музыка. Павел миновал несколько собачьих площадок дворов, ориентируясь, чтобы не сбиться с выбранного направления, на двенадцатиэтажную башню, маячившую в глубинах квартала. Однако пройти к ней прямо никак не удавалось. На пути вставала то заброшенная стройка с табором вагончиков, то запруженный разнокалиберной тарой двор магазина, то траншея с залитыми водой басовыми струнами труб на бетонных грифах, то унылый городок детского сада за колючей проволокой, то трансформаторная будка, то вольер школьного двора с баскетбольными виселицами, а то и просто непролазные заросли крапивы, бурьяна и борщевика в полтора человеческих роста.

Всё стояло Павлу поперёк пути, и он никак не мог сориентироваться, сузить поле своего зрения, превратить его в точку. Переулки, столбы, дома, заборы – всё угрюмо косилось или кисло кривилось, и к этой заскорузлой кривизне никак нельзя было приладиться, сделать на неё поправку. Умом Павел понимал, что далёкие предметы на самом деле ничуть не меньше близких и что все эти завораживающие перспективы существуют лишь для него. Павел понимал, что в отличие от нормальных людей, определяет расстояние на глаз. Двигаться для Павла значило преодолевать пространство. Каждый шаг был преодолением. И всё же Павел ничего не мог с собой поделать. Видимость казалась ему реальнее действительности. Павел прекрасно понимал, что на самом деле нет никакого вдоль или поперёк. Всё это лишь обман зрения. Пространство – кривое стекло. Но поди его поступи не уступи. Интересно, какое сегодня число Пи…

Собственно, вид высотки с потёками ржавой мочи в стыках плит и выгоревшим балконом на седьмом этаже также ни о чем не говорил Павлу, но ему нужно было на что-то ориентироваться среди линялых прострелов города, который, чем ярче светило бельмо солнца, тем становился гаже и путаней. Прохожих в разреженном пространстве микрорайона попадалось мало. В любом случае Павел придерживался твёрдого правила: никогда не спрашивать дорогу у местных жителей. Чаще всего они вообще не понимали, о чем он говорит, а если и удавалось добиться толку, то объяснения всякий раз были одни и те же: иди от и до, всё прямо и никуда не сворачивая. Следовать их иди-от-ским подсказкам всякий раз значило лишь окончательно заблудиться. Поворотов, где надо было никуда не сворачивать, невозможно было отыскать. К тому же Павел просто боялся хоженых троп. В большинстве своём они приводили к каким-то диким нагромождениям движущихся механизмов, один вид которых внушал Павлу ужас, в то время как нормальные люди без малейшей опаски шагали между вращающимися деталями. Несколько раз он собственными глазами видел, как люди гибли под колёсами, но на окружающих это не производило никакого впечатления, так что Павел в конце концов понял, что ужас внушает один вид, но сделать с собой всё равно ничего не мог и старательно избегал мест, где машинерия действительности выходила на поверхность.

«Иду, иду, иду!» – упрямо твердил Павел, словно сам себя убеждая в чем-то. Радиоактивный эфир потрескивал музыкой. Панорама, открывшаяся в проем между двумя пятиэтажками, показалась ему знакомой, но, скорее всего, лишь из-за жёваной мелодии, которую он, кажется, уже тысячу раз слышал, но запомнить так и не смог. Проем был такой узкий, в ладонь, что протиснуться между двумя ставшими в стык углами не было никакой возможности. В щель виднелся двор между домами и дикое футбольное поле со сломанными воротами посреди втоптанной в чёрную грязь лужи. Пузырьки музыки гулко лопались в ушах, горохом отскакивали от стен, застревали на захламлённых балконах. Павел смотрел, точно зачарованный, и тупо слушал, как, тысячу раз спета, песенка бродит по парапету, и раскаты слепого напева мир встречает немотным браво, как будто имеет какое-то право и лево…

5

Попытка идти торной дорогой среди людей, не имевших перспектив, опять чуть не закончилась бедой. Не прошло и минуты, как Павел обнаружил за своей спиной следователя. Удивляться этому не приходилось. Собственно, каждый второй прохожий был следователем. Ничего странного, что один из них увязался за Павлом. В прошлый раз следователь со своей собакой шёл за ним до самого дома. Хорошо, что Павел успел по пути скинуть одежду. Люди чутки и по шуршанию ткани способны определить настроение близкого человека. Не говоря о собаках.

В большинстве случаев следователи притворялись обычными прохожими, были неотличимы от них и просто следовали своей дорогой. Но в этот раз сомнений быть не могло. У Павла была болезненная привычка – оглядываться. И в очередной раз оглянувшись через левое плечо, он увидел позади жёлтую униформу, помидор клоунского носа, рыжий парик, полосатые чулки, ботинки с огромными носками и окровавленный топорик в облачённых в белые перчатки руках. Перчатки пятнали бурые пятна, а ботинки были такими большими, что кровь с топорика закапала их жёлтые носки. Павел часто гадал, к чему весь этот маскарад? Что скрывает невидимость этого камуфляжа? Ответ, впрочем, был столь очевиден, что Павел мгновенно вспомнил, куда шёл.

Следователь не отставал, и Павел вынужден был сбавить шаг. Из-за зрения ему постоянно приходилось смотреть под ноги, а безусловный рефлекс оглядки превращал несложный в общем процесс ходьбы в настоящую проблему. Вот и теперь каждый шаг, точно в ночном кошмаре, давался ему с трудом. Павел шёл на одном месте, и земля уходила из-под его ног. Шлёп-шаги за спиной раздавались всё ближе. Павел шёл из последних сил, делая мучительные усилия, чтобы не побежать. Он знал, что стоит ему побежать – и он пропал. На ногах в этом случае ему точно не удержаться. При этом Павел отлично осознавал: чтобы спастись, ему нужно всего лишь сойти с хоженой тропы. Но шаг в сторону означал попытку к бегству.

Следователь приближался, а его собака-поводырь – чёрный скотч-терьер – уже взяла след. «Иду! Иду! Иду!» – грозил следователь, а собака тянула поводок, нетерпеливо повизгивала и облизывалась. Иногда Павлу приходила в голову дикая мысль, что следователи просто кормят своих собак.

Павел оглянулся, не переставая шагать, и тут же со всего маха налетел на осветительный столб. Аж музыка закачалась в репродукторе. Вот что значило полагаться на зрение! Он ударился о столб, потому что не увидел его! Пока Павел поднимался, с трудом восстанавливая вертикальное положение тела, следователь оказался совсем рядом. Собака радостно тявкнула откуда-то из-под ног. В очередной раз оглянувшись, Павел увидел клоуна прямо за своей спиной. Глядя куда-то вдаль грубо нарисованными на белилах лица буркалами, он уже поднял топорик, примеряясь для удара. Павел зажмурился, и это его спасло.

Дорожка делала резкий поворот, и Павел, не глядя, выскочил на газон, в то время как следователь, уверенный, что жертве некуда больше деться, продолжил движение по тропе. Когда Павел, так и не дождавшись удара, открыл глаза, то увидел, как следователь в недоумении стоит на дороге и рубит топориком пустой воздух вокруг себя. Собака рванулась было за Павлом, но следователь так резко одёрнул поводок, что терьер взвизгнул и сел, с обидой поглядывая на хозяина. Следователь не мог понять, что происходит. Подследственный вдруг точно провалилась свозь землю, растворилась в воздухе, исчез!

Затаив дыхание, Павел смотрел, как следователь ещё некоторое время пробовал на прочность асфальт своим клоунским ботинком, затем утёрся рукавом, размазав слёзы на побелке щёк, и двинулся дальше, силой уводя собаку. Павел перевёл дух. Он давно видел, что вокруг него идёт какое-то следствие. Но не мог понять причин.

6

Обогнув очередной угол, Павел, как всегда, увидел совсем не то, что ожидал. Видимо, отрываясь от следователя, он сбился с направления, и вместо недавно столь очевидной двенадцатиэтажки его взору предстала бугристая, точно изрытая гигантскими кротами, местность. Кое-где торчавшие из жёлтой глины саженцы на хилых подпорках выглядели какой-то насмешкой. Пройдя вдоль сочащегося нефтью электрического кабеля, подвешенного на гнутых железных шестах и дощатых треногах, Павел вышел к обрыву громадного карьера. На его дне натекло ядовито-купоросное озеро, из мёртвой поверхности которого торчали обломки железобетонных плит, металлических конструкций и, кажется, остов велосипеда. Недалеко от берега, на грязной отмели, лежал то ли человек, то ли куча тряпья, издали не разглядеть, хотя Павлу казалось, что он различает торчащее из воды темя со слипшимися волосами и заломанный в нелепом гребке локоть. Впрочем, Павел привык, что ему всё время что-то видится. Вдалеке, у противоположной стены кратера с остовом экскаватора, бежала по своим делам стая бродячих собак. Искомая многоэтажка оказалась совсем в другой стороне и гораздо дальше, чем прежде. Или это была не она, а такая же? Выгоревшего балкона с этого бока видно не было.

Путеводный кабель исчез под крышей жестяной будки, примостившейся на краю карьера. Заваренная дверь и стены будки были вспучены изнутри какими-то чудовищными ударами, а в одном месте довольно толстый металл был вспорот пятью параллельными прорезями, выглядевшими, как след когтистой лапы. Павел не стал заглядывать внутрь. Мало ли что он там увидит! Белый шум музык затих, но где-то вдалеке слышался непрерывный рёв клаксонов с одной из оживлённых улиц.

Ветер пустил пыль в глаза. Павел хотел было вернуться, но, оглядев ветряк пустыря, не увидел разницы, куда идти. Внезапно воздух вокруг хлопчато зашелестел, заскользил наискось мельтешением белой вьюги. Павел оказался в облаке белых бабочек. Несколько секунд он ничего не видел сквозь зыбкий трепет крыл, и также внезапно всё кончилось. Лишь пара запоздалых всплесков плыла вслед порыву стаи, и Павел вновь остался один посреди изрытой пустыни. Иллюзия неба дыбилась куполом. Пробелы облаков кучили бараньи лбы. Небеса голубы, а трава зелена, но подлинна лишь длина…

Пройдя краем кратера, Павел, за неимением иного пути, углубился в какие-то нехоженые заросли и вдруг, вывалившись из кустов, оказался на удивительно провинциальной мостовой, щерящейся выбитыми зубами булыжников. За купеческими особнячками виднелись огороды с пугалами. А над этим видом на захолустное жительство висело в небе бетонное марево высотки с башенками, химерами статуй и облезлым шпилем, сыреющим в осиянных солнцем тучах. Кобальтовая бомба неба беззвучно рвалась над головой. Тряпичные распятия пугал жутковато позвякивали консервными банками на пустых рукавах. Чёрный прах глазастого воронья летал по ветру. Павел отчётливо видел, что высотка валится прямо на него со всеми своими башнями и статуями. Прикрыв глаза, он с огромным трудом сохранил равновесие между землёй и небом.

Весь этот огромный город виделся Павлу беспорядочным совокуплением свально-спальных районов, исторических окраин, торговых центров, пригородов, предместий, местечек, слобод, поселений, на корню сгнивших, ни к селу и ни к городу, усадеб, сельхозугодий, дачных посёлков, одичавших садов, заброшенных полигонов, инфернально пылающих газовых факелов, концлагерей стадионов, лесозаготовок парков, слепо слепленных монументов, красно-коричневых казарм, дворцов из одних торцов, голубятен, складов, полей аэрации, ганглий рынков, дальновидных церквей, тычущих пальцем в небо высоток, лобных мест, задних дворов, запасных выходов, нефтехранилищ, кривотрубых заводов, бомжатников, затонов, пойм, пресен, коммунальных хозяйств, недвижимости улиц, подзаборных таунхаузов, унылых фортификаций административных строений, офисных комплексов неполноценности, терриконов свалок, мясокомбинатов, могильников, овощехранилищ, депо, красных площадей у семи вокзалов, очистных сооружений, рассевшихся монастырей, чёрных дыр, белых пятен, – но где, собственно, центр всего этого донельзя де-версифицированного нагромождения руин, трущоб, кремлей, новостроек и прочих мест лишения свободы и каков его план, его метры и ритмы, и есть ли верное имя для всего этого чудовищного чурригереско, постичь казалось немыслимым.

Весь город представлял собой сплошные задворки. Глядя в конец иной неряшливой, на ощупь проложенной улицы, с трудом протискивающейся сквозь сросшуюся несмотря на вековую разницу в возрасте архитектуру, у Павла порой возникало чувство, что её скучный загиб вот-вот выведет его в светлое будущее проспекта или на жилую площадь, но улица заканчивалось неработающим железнодорожным переездом с замшелой водонапорной каланчой, а шагнув в нужник подворотни в смутном ожидании какой-то осмысленной параллели, попадаешь в поросший бельём двор с чёрными дровяными сараями, бревенчатым бараком и тупиком брандмауэра, в лавовом поле кирпичной кладки которого зябко крестится иконка единственного окошка. И за каждым углом, поворотом и подворотней места становились всё глуше и путаней. Зады мира. Какие-то кулички по закоулочкам, и вдруг, когда вырваться из этого уходящего вглубь себя лабиринта, кажется, уже нет никакой надежды – за очередным амбаром взору внезапно открывается серая, как лужа, река, а за ней – ступа элеватора, утопленник пристани с неведомо откуда всплывшей подлодкой, битые остовы теплиц, чернь пашен, – и вновь река. Город не так уж страшен при взгляде издалека, лишь слегка расширяют зрачки торчки башен…

7

Нужная улица нашлась, как всегда, неожиданно. Несколько раз Павел слышал шаги за спиной, но продолжал упорно смотреть под ноги, и шаги постепенно отставали. Стараясь не оглядываться и с опаской посматривая на близких ему людей, Павел миновал несколько дворов-колодцев, лавируя между переполненными контейнерами со строительным мусором и огибая обшарпанные углы с метками псов. Фасадов было не разглядеть за строительными лесами, которые, казалось, тронь – и начнут валиться вместе со зданиями, настолько прогнившими, что непонятно было, стены подпирают леса или наоборот, только на них и держатся. Ремонт здесь шёл, кажется, перманентно, перекидываясь с подъезда на подъезд, точно пожар, но вопреки ли или из-за этого все дома находились в аварийном состоянии. За обвалившейся штукатуркой змеились трещины. Большинство окон неопрятно замурованы кирпичом самой разной фактуры. Давно заброшенные трамвайные пути в одном месте уходили прямо в стену. Металлолом пожарных лестниц нависал многоступенчатым обвалом. Но вот и искомый дом. Павел узнал клинику по кресту на дверях.

Направившись к цели, Павел споткнулся о бордюр. Глаза вновь подвели его. На этот раз – к стёртым каменным ступеням у обшарпанных дверей с бронзовой, отшлифованной бесчисленными прикосновениями до состояния обмылка ручкой. Поплутав по сумеречным, полным смутных теней коридорам, Павел постучал в первую попавшуюся дверь, спросил разрешение войти, получил его и вошёл. В помещении было темно, но света, пробивавшегося из-за закрашенных белилами окон, всё же хватало, чтобы разглядеть в слякоти сумерек нечто, отчего волосы зашевелились на голове: сидящего за столом человека в белом халате, а на столе – банку с плавающими в каком-то мутном растворе глазами.

– Здравствуйте! А я вас давно жду! Я ваш новый участковый, – ласковым голосом представился человек в белом. – Да вы присаживайтесь, присаживайтесь!

Павлу очень хотелось потихоньку сбежать, но он вспомнил, зачем пришёл, и заставил себя сесть на клеёнчатую, в каких-то жжёных пятнах, кушетку. Где-то немыслимо далеко булькала на улице неразличимая музыка. Глаза пялились из заросшей липкой пылью банки.

– Ну, рассказывайте!– отеческим тоном начал человек в белом и, покопавшись в ящике стола, достал шило.

Павел попытался что-то ответить, но из его горла вырвался лишь хриплый свист.

– Да вы не волнуйтесь так, я вас не укушу, – успокаивал участковый, пробуя острие сетчаткой пальцев. – Вот, выпейте воды.

Уверенным жестом он схватил графин в точности там, где тот и находился на поверхности стола, и тонкой струйкой наполнил стоящий по другую руку стакан до самых краёв, не пролив ни капли. Стол в середине был тщательно вытерт рукавами, и лишь в углах его скопился закисший в грязи и паутине мусор – обломки карандашей, скрепки, линейка со следами битых мух, пачка пожелтевших от времени бланков, банка с высохшим клеем без крышечки, россыпь зубочисток, какие-то пузырьки и склянки, почерневшая ложка, изгрызенный ластик, ссохшийся носовой платок, крышка от банки с клеем, пара жутковатых хирургических инструментов, окровавленная вата, запёкшиеся бинты. Павел взялся было пить, но глянул на всплывшую со дна дохлую муху и трясущейся рукой поставил стакан на место, чуть не промахнувшись мимо стола и расплескав воду на окаменелый мусор.  

– Экий вы чудак, – вздохнул участковый. – Ну так что у вас?

Вместо ответа Павел вытащил из кармана и положил на стол пачку бумаги, на которой когда-то настучал на швейной машинке историю своей болезни. Пальцы доктора шустро забегали вдоль строк.

– Носите очки? – спросил он.

– Да, – соврал Павел, чтобы избежать лишних вопросов.

Он знал, что у большинства живущих в городе людей так расшатаны нервы, что они чувствуют свет рудиментами глаз, и это их раздражает. Поэтому первое, что делает любой участковый, – это выписывает солнечные очки. Павел также пробовал их носить. Он стал видеть мир в розовом свете, но это не сильно помогло. Его проблемы были куда серьёзнее. Больные глаза были лишь их внешним проявлением.

– Признаться, я не слишком отчётливо уловил суть, – участковый отложил бумаги. – Вас преследуют галлюцинации, но они не являются слуховыми. Я правильно понимаю?

– Да.

– Опишите мне симптомы.

– Вряд ли в этом есть смысл, – выдавил из себя Павел.

– И всё же, – промурлыкал участковый. Очков на нем не было, и, постепенно привыкая к полутьме, Павел разглядел синие, будто наполненные гноем мешки глаз, неряшливую щетину ресниц на сросшихся веках, воспалённый фурункул носа.

– Это лишь череда бессвязных картин, – повёл Павел заранее заготовленную речь. Его план состоял в том, чтобы убедить специалиста в верности ранее поставленного диагноза, согласно которому виденья Павла суть порождения нездорового мозга, токи, блуждающие по расшатанным нервам. Не дай Бог люди в белом узнают, как обстоит дело на самом деле. Попадёшь к окулисту – и лоботомии не миновать.

– Продолжайте, продолжайте, – ободрил участковый.

– Я вижу, как шелестит листва на деревьях. Я вижу плеск волны. Я вижу Луну и звезды, – рассказывал Павел о самом невероятном. Выдумать что-либо более неправдоподобное он всё равно не мог.

– Интересно! – равнодушно произнёс участковый. – А что вы видите сейчас?

Павел глянул на банку с глазами, но ничего не ответил. Зачем его снова мучат? Ему всего лишь нужно продлить справку о том, что он сумасшедший. Этот документ давал ему право на существование. И дело не только в том, что он находится под следствием. Павел тут же свихнулся бы, если б понял, что находится в здравом уме.

– А знаете, меня заинтересовали ваши стихи, – сочувственно продолжил участковый, хотя по лицу его пробежала судорога отвращения. – Там есть несколько необыкновенно ярких образов: голубое небо, зелёная трава, белая ромашка. Надо же такое придумать!

– Да, нормальному человеку в голову не придёт, – заискивающе поддакнул Павел.

– Ну, я не совсем это хотел сказать, – одними губами улыбнулся участковый, сомнения которого всё ещё не рассеялись. – Цветной слух – известный феномен, хотя, конечно, в ваших стихах есть нечто болезненное. Зачем же так сгущать краски?

– Я так вижу, – ответил Павел.

– Конечно, я понимаю, что поэзия предполагает сильные чувства, – вздохнул человек, моргнув половиной лица. – Но одно дело – чувства, каковы бы они ни были, и совсем другое – нарочитое расчёсывание своего плохого настроения или мимолётных впечатлений до нестерпимого зуда. Вы словно трёте себе пальцами веки, чтобы выдавить из себя эти ваши… фосфены. Впрочем, никакой вы не сумасшедший.

Упавший духом Павел подумал было о том, чтобы начать с воем кататься по полу, но он знал, что актёр из него никудышный. Да и не добьёшься ничего истериками. Вколют успокоительное в глазное яблоко – и к окулисту.

– Я ведь не возражаю, образность мышления свойственна поэтическим натурам, хотя взгляды у вас, откровенно говоря, весьма поверхностные, – продолжил свои рассуждения участковый. – Но, скажите на милость, зачем вам рифма? К чему эта… физиология? Эти приёмы дешёвой чувственности? Вы что, кого-то хотите удивить этим, эпатировать?

– Мне кажется, это красиво, – Павел не выдержал слепого взгляда и опустил глаза.

– Нет, молодой человек, это некрасиво. Это пошло! – участковый, казалось, видел его насквозь.

– А мне нравится, – упрямо буркнул Павел, прекрасно понимая, что является для собеседника пустым местом.

– Видите ли, – с явной, как показалось мнительному Павлу, издёвкой сказал участковый, – Есть люди, которым нравятся проститутки и наркотики. Но это не значит, что надо подрывать своё здоровье дурными пристрастиями. Вы же сами себя губите! Посмотрите, до чего вы себя довели! Оставьте это, пока не поздно! В молодости кто не баловался всякой дрянью, но пора же и поумнеть. В чем смысл всех этих созвучий? Рифмы – это же извращение. Истинная поэзия и рифмованные стишки – всё равно что любовь и онанизм. Вам самим-то не противно этим заниматься? Стих должен быть белым! На поэзию надо иметь нюх. Она должна идти изнутри. Её надо чувствовать кончиками пальцев. Вспомните Гомера! А вы используете для возбуждения чувств звуки. Ещё раз нижайше прошу прощения, но если речь идёт о болезни, пусть даже очень душевной, я должен быть жесток. Молодой человек, ваши частушки – просто порнография. А откровенность делает их ещё более отвратительными! Ваши стихи – откровенная порнография! Поверьте мне! Я ведь, между прочим, доктор наук!

Павел видел, что участкового, кажется, вот-вот стошнит. Немного успокоившись, человек в белом покопался пальцем в заросшем глазу, выудил из его уголка козюлю и отправил её в банку с глазами. Глаза заволновались, всплыли, накинулись на лакомство, и Павел вдруг увидел, что это всего лишь грязный аквариум с обесцветившимися до полупрозрачности золотыми рыбками.

– Ну да ладно, это не моё дело. Меня ваши вирши интересуют лишь с медицинской точки зрения, – сбавил тон участковый. – Вы на что, собственно, жалуетесь?

– Я жалуюсь на поведение нашего президента, – глотнув слюну, выложил Павел свой козырь.

– Вот как! Что же именно вас не устраивает?

– Он делает неприличные жесты во время своих выступлений, – продолжал Павел. – Говорит одно, а жесты делает совсем другие: упоминание о демократии встречает римским салютом, рассказывая о борьбе с коррупцией – показывает аудитории кукиш, а когда ему устраивают овации – приветствует публику согнутой в локте рукой.

Участковый помолчал, неторопливым жестом поймал пролетавшую мимо его уха муху, оторвал ей крылышки и отправил в аквариум. Павел был уверен, что его слова произведут нужный эффект. В прошлый раз он сказал участковому, что кудесники мяча нашей непобедимой сборной на самом деле не могут попасть по воротам. И это сработало. Футбол, как и политика, – болезненная тема для большинства мужчин, и чтобы взбесить собеседника, как правило, Павлу достаточно было сказать, что на самом деле пенальти не было. Просто у форварда развязались шнурки.  

Участковый порылся в карманах своего халата, вытащил резиновый член и вручил его Павлу.

– Скажите-ка мне, милейший, что это? Только не думайте долго. Говорите первое, что приходит в голову.

– Это? – Павел растерянно повертел в руках артефакт. – Это фаллос.

– Фаллос! Угу, – удовлетворённо кивнул участковый.

Павел ещё раз оглядел натуралистично отформованную головку с дырочкой мочеточника и со вздохом положил игрушку на стол. Везде ему мерещится всякая ерунда. Недавно он ходил на выставку современного искусства: главным достоинством почти всех, нарочито выпуклых, чтобы произвести должное впечатление на публику, произведений неизменно оказывались гениталии самых разных форм и размеров. Достоинства произведений современного искусства были настолько велики и так бросалось в глаза, что Павел тогда вновь подумал, что с ним точно что-то не в порядке.

– А расскажите-ка мне о ваших родителях, – попросил участковый явно лишь для проформы и принялся шилом накалывать справку на картонном бланке. – Отец и мать щекотали вас в детстве?

8

Выбравшись по чёрной лестнице из клиники, Павел вновь долго не мог решить, в какую сторону ему двигаться. Люди вокруг уверенно шли своей дорогой, постукивая каблуками и палочками, а Павел опять не мог понять, где он. Закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться, но и это не помогло. В отличие от обычных людей с нормально развитым пространственным воображением, Павел вынужден был ориентироваться лишь на то, что видит. Но от обилия деталей рябило в глазах, фрагменты никак не складывались в какую-то цельную картину, а сложившись, рассыпались причудливой головоломкой от малейшего потрясения, шага, поворота головы. Ломаные мукой роста, вывихнутые сочленения ветвей со скрипом становились деревьями, рассохшаяся кирпичная кладка и криво сшитые бетонные плиты – домами, ряд кособоких строений и кривых фонарных столбов – улицей, а их бессистемная чересполосица – городом, полоса отчуждения которого менялась на каждом шагу, отчего почти каждый шаг сбивал Павла с толку, но даже когда он стоял на месте под солнцем, весь этот зримый сор неумолимо проворачивался тяжким жерновом бытия, гигантским калейдоскопом мироздания, со всеми своими светилами и твердью. Всё менялось на глазах – свет, тени и всё, что их отбрасывало и отражало. И Павел никак не мог понять, что же он видит на самом деле? Части какого целого? Светопреставление дня катилось по небу. Над головой плыли сусветные облака. Чёртово колесо кругозора обещало вот-вот разомкнуться во что-то бескрайнее за зубцами городских развалин и новостроек, запёкшихся в диковинном союзе, но, сколько ни глазей, моргни, и сузит круг друзей сей колизей иллюзий…

Павел сделал несколько нетвёрдых шагов. Для обычных людей существовало лишь одно направление, вдоль которого можно было идти туда или сюда. Но для Павла окружающий мир выглядел неразрешимой загадкой, лабиринтом троп и тропов. В некоторых направлениях даже идти было невозможно, но они всё же существовали для Павла. Один на свете солнца, он растерянно озирал чёт и нечет домов, пока среди тысяч их обветшалостей и гротесков не разглядел одну из стрелок, которые он сам себе рисовал баллончиком с краской вдоль обычных своих маршрутов, цели которых он помечал крестом. Несколько кварталов Павел уверенно шёл по стрелкам, пока не напоролся на место, где стрелок оказалось две, и указывали они в противоположные стороны. Павел вздохнул, снова теряя нить. Впрочем, какая разница, куда идти. Все его маршруты, в сущности, ведут в никуда. Солнце застыло в зените. Павел вновь с завистью подумал о людях, для которых у света есть стороны, для которых свет может быть тем и этим. Павел же видит лишь лучи, бьющие вдоль линий напряжения неведомой природы. И зенит чуть звенит. Звенит натянутой дугой уда и нить ведёт неведомо куда, но если нарастает амплитуда, какая разница, туда или оттуда…

Вдоль ремонтопригодных стен клиники также стояли контейнеры для строительного мусора. Проходя мимо одного из них, Павел обмер: вместо кирпичей, битой штукатурки и ломаных досок, железный короб был полон человеческими черепами. Павел очень ясно видел дыры пустых глазниц, швы лобных долей, зубовный оскал челюстей, тонкости височных косточек, но ничто на свете не могло заставить его подойти ближе, протянуть руку и убедиться, что он на самом деле видит то, что видит. В любом случае это означало одно и то же – сумасшествие. Павел с облегчением нащупал картонку справки в кармане и двинулся дальше.

Вдоль стены, подбитой понизу мхом с выбоинами дождевой капели, пробежала крыса. Она без всякой опаски пересекла улицу и растворила бусинки своих внимательных глаз во мраке подвальной отдушины. Павел тряхнул головой. Ему постоянно приходилось напоминать себе, что он всего лишь видит то, что видит: эту мнимую перспективу, делающую далёкое – плоским, призрачным, едва различимым, маняще-гипотетическим, почти воображаемым, а ничуть не более реальную близь – значимой, мелочно-доходчивой, полной выпуклых деталей, имеющей касательство. Перспектива до звона туго стягивала вокруг Павла параллели и меридианы, превращая его в центр мироздания, хотя, разумеется, никаким центром он не являлся. Всё это лишь иллюзия, 3D-шоу бытия. Трудно рассуждать здраво, когда трёхмерность всё вокруг возводит в куб. Он всё это прекрасно осознавал, но стерео и его типы всё равно кружили голову.

Павел обернулся и увидел, как подворотню зрения перебежала собака-поводырь, волоча по земле поводок. Зрак Солнца стыл над головой – жгучий полюс-плюс его странного мира, у которого нет равновесной пары на противоположном краю. А ведь она должна быть, это чёрная дыра противоположности. Потому что в этот крен медленно и неумолимо сползал белый свет с крысиными хвостиками полуденных теней кажущей себя посреди сверкающего дня тьмы. Павла пугали эти разносчики небытия, перебежчики мрака, копошащиеся в своих углах, проёмах и нишах, отирающие стены, глядящие сквозь глазницы руин, прячущиеся за каждым столбом, копящие свои силы в подвалах, таящиеся в засадах углов, неспешно пересекающие улицы на закате. Павел пугался даже собственной тени. 

Он заспешил дальше, стараясь не поддаваться гипнозу видимости. За ним водилась эта странность: мог остановиться и битый час разглядывать какую-нибудь тропинку, уходящую в глубь заросшего леса-парка, и в конце концов вдруг увидеть, как песчаное пятно света на дорожке бесшумно пересекает зелёная стрелка ящерицы, или наблюдать, как ветер порывисто ворожит серебристую проседь тополей, наполняя всё его существо надеждой и тревогой.   

Вот и сейчас Павел обернулся в странном месте – только что шёл среди окаменелостей города, а оказался на берегу затянутого ряской пруда или, скорее, болотца с берегами в сорных цветах, над которыми гнулись дуги берёз. Посреди искусно замусоренной поляны темнело обложенное кирпичами кострище, и возле него покоилось совершенно неожиданное здесь мягкое кресло. Деревья пенились на летнем ветру. Повсюду мелькали белые пятна. Павел закрыл глаза, прислушиваясь к шипу листвы, стараясь понять, как всё это выглядит на самом деле, а не в преломлении света с причудливыми переливами разложившегося спектра. Но, лишённый способности к нормальному восприятию, он не в силах был себе этого вообразить. Он мог только видеть. Смотреть и видеть радужную плёнку на поверхности бытия. Павел прекрасно понимал, что видит не то, что есть, а противоположность этому, – то, что это отбрасывает, – свет и тени. Но с годами он всё больше и больше терял способность отличать реальность от её видимости. Очевидность окружающего – вот что совершенно сбивало его с толку. Однако разница между тем, что он видит, и тем, что чувствует, становилась всё больше. Разница между тем, что есть и что кажется.

Кусты затрещали, и Павел застыл от ужаса. Из зарослей с шумом выбралось чудовище, гигантский паук: жуткая зрячесть выпуклых, обрамлённых жёсткой щетиной глаз, слизь и пена вокруг маленькой зубастой пасти, колченогие сочленения мохнатых конечностей, числа которых он с перепугу даже не пытался сосчитать и каждая из которых заканчивалась гигантским когтем.

«Лошадь», – внезапно, точно выдох, пронеслось в голове у Павла, и тут же всё встало на свои места: глаза, копыта, хвост, грива. Одичавшая лошадь с шумом проломила кусты и проскакала через поляну с креслом. Иногда Павлу становилось страшно от того, каких ещё чудовищ пустит гулять по свету его больной мозг и сумеет ли он в следующий раз отыскать заклинание, способное их обезвредить.

Слепой дождь закапал сквозь солнечные сплетения крон. Павел перевёл дух и начал выбираться из зарослей. Все, что он видит, убеждал он себя, это лишь свет и тени, их игра, которой он придаёт смысл, которого явления сами по себе лишены, образы красоты или безобразия, порождённые его воспалённым, засвеченным мозгом. Всё это лишь блуждающие призраки, причуды его сбитых с толку нервов. Павел не мог понять одного: зачем всё это? Почему он видит то, что видит? Неужели лишь для того, чтобы называть вещи именами?

9

– Привет! – сухо сказала Анна, не отрываясь от вязания и даже не повернув головы в сторону Павла. Зато Глеб, её дородный, до бровей заросший чёрной бородой боров-муж радостно растопырил для пожатия горячую на ощупь пятерню.

– Здорово, экстрасенс хренов! – дружески пророкотал он своим могучим басом, и вдруг выставил трезубой коронкой сардельки пальцев,  – Сколько?

– Три, – вздохнул Павел.

– Экстрасенс! – радостно восхитился Глеб, шевельнув усами бровей. – Ты, кстати, зайди завтра в контору. Есть дельце как раз по твоей части. Да ты садись, раз пришёл. Не стой на пути.

Павел сел на стул, взглянул на Анну и тут же попугай, злобно наблюдавший за ним из клетки, висевшей посреди потолка вместо люстры, заорал: «Измена! Измена!» Павел часто гадал, знал ли Глеб о его чувствах в отношении Анны. Конечно, знал, но то ли совсем не опасался убогого соперника, которому даже покровительствовал, то ли ему было попросту некогда ревновать. Не его амплуа. Вот и сейчас он торопливо переодевался, чтобы идти на работу.

Глеб работал в управлении внутренних расследований, и в данную минуту он явно собирался на службу. На нем было синее трико, плотно облегающее его мощные чресла, и синий же свитер с красным треугольником на сильно потеснённой животом груди. В центре треугольника змеился заметно растянутый Глебовым чревом зигзаг жёлтой молнии в виде перевёрнутой латинской S с засохшим подтёком зубной пасты. На коротких ногах красовались красные сапоги. Глеб ещё толком не успел одеться, а на его подмышках уже проступили пятна пота. Он всегда был жаркий, радостный, подвижный, будто в его объёмистом брюхе клокотал небольшой ядерный реактор. Всё у него выходило громко и энергично. Это был не человек, а клокочущее биополе кипучей деятельности. Глеб рывком распахнул дверцу шкафа, накинул на жирные рамена красный плащ-крылатку, затем вынул металлическую расчёску и принялся с электрическим треском расчёсывать глаза и щеки.

– Ну, дорогуша, мне пора, – с трагическими переборами в голосе обратился Глеб к жене, присел на боковину дивана рядом с ней, запустил свои распалённые лапы под её коротенькую, не закрывавшую впалого животика майку, и принялся энергично щупать маленькую грудь. Анна так и вспыхнула от этой ласки. Видно было, что муж не часто балует её своим вниманием. Она вся так и сияла, и вместе с тем на обращённом к обожаемому супругу лице читалась привычное осознание собственной никчёмности. Анна прекрасно понимала, что щупать под майкой у неё особенно нечего.

– Как, кстати, твои дела, Павел? – спохватился Глеб, не прекращая своих манипуляций. – У тебя всё в порядке? А то ты сегодня какой-то молчаливый.

– Всё нормально, – прокашлял Павел.

– Ну и ладно. Жду тебя завтра, а мне пора на дежурство. Кто-то же должен спасать человечество! – Глеб напоследок ущипнул Анну за изюминку соска, так что она слегка поморщилась от боли, и выпростал распалённые ручищи. Одна из лямок майки сползла, и Павлу стала видна маленькая грудка.

– Всем пока! – ликующе бросил на прощание Глеб и хлопнул входной дверью. От этого стука из-под дивана выкатился ртутный шарик перепуганной мыши и тут же скрылся под шкафом.

Лицо Анны начало остывать и, когда разбитная чечётка на лестничной клетке стихла, совсем погасло. Из-под каштановой чёлки, закрывавшей глаза, потекла слезинка. Детские губы дрожали от обиды. У миниатюрной Анны было мало шансов произвести впечатление на мужчин. Свою форму она совсем не поддерживала. Поддерживать было нечего. Анна даже лифчиков не носила.

Мужчины сходят с ума от шуршания женских одежд, а Глеб так и вовсе бегал за каждой юбкой, но, отчаявшись угодить мужу, Анна давно махнула на себя рукой и дома одевалась совсем просто: все, что на ней сейчас было, – лишь майка и тапочки. Забытое вязанье едва прикрывало тёмный мысок нежной промежности. Сердце Павла разрывалось от желания и жалости. Видеть всё это становилось невыносимо. Он тяжело вздохнул и пошевелился. «Измена! Из-з-з-мена!» – захлопал крыльями попугай под потолком.

Анна очнулась и быстрым движением смахнула слезинку с худой щеки.

– Скажи, а ты и правда, ну … чувствуешь женщин на расстоянии? – чуть покраснев, спросила Анна. – Глеб так завидует этим твоим способностям!

– Я бы узнал тебя среди миллиона, – хрипло ответил Павел, не в силах отвести глаз от её небесного тела.  

Анна улыбнулась было, вспомнив о муже, но потом на её лице возникло какое-то странное выражение.

– Иди сюда, сядь рядом, – позвала она голым голосом. 

Павел пересел на диван, ощущая, как тяжело бухает сердце. Анна была единственным человеком, близость с которым не пугала его. Попугай, потрясённый увиденным, потерял дар речи.

– Скажи что-нибудь, – улыбнулась сквозь слёзы Анна.

– Я люблю тебя, – выдохнул Павел, с болью вглядываясь в родимое пятно её лица.

– За что? Я ведь некрасивая.

– Ты самая красивая женщина на Земле! Просто никто этого не видит.

– Ты влюблён. А любовь слепа.

Из-под чёлки вновь выкатилась слезинка и потекла по другой щеке. Павел осушил её губами, затем дрожащей ладонью поднял с глаз шелковистую прядь, принялся целовать синие прожилки на сомкнутых веках. Павел чувствовал, как напряжена Анна. Измена любимому мужу давалась ей нелегко.

– Не молчи же, говори что-нибудь, – зашептала Анна.

– Если б ты знала, как я люблю тебя! – прохрипел Павел. – Если б ты знала, какая это мука – видеть тебя или просто стоять с тобой рядом. Твоя хрупкость – вызов физической силе взгляда.

Павел слышал, что женщины любят ушами и им нравится, когда говорят непристойности – ругаются матом или читают стихи:

– Я бы мог говорить с тобой целую жизнь, но кружится голова и слишком грубо слова целуют твои губы.

Павел шалел от своей близорукости, в его глазах помутилось, когда ладонь коснулась маленькой груди, на которой ещё не остыл пятипалый ожёг мужней ласки. «Измена! Измена! Измена!» – ликующе верещал попугай под потолком.

Анна не выдержала, прыснула истеричным смехом, закрыла лицо ладонями, зажалась всем телом.

– Прости, прости меня, я не могу! – рыдала она. – Я действительно не могу. Я боюсь щекотки.

10

«Вот же дурак! Вот же проклятые стихи! Соблазнить ты её хотел ими, что ли? Она совсем не такая», – безнадёжно ругал себя Павел, продираясь сквозь вечереющий лабиринт города. С Анной он познакомился при обстоятельствах почти героических: он спас ей жизнь, когда не пустил, уверенно идущую к своей гибели, на рухнувший мостик.

– Вы что, сумасшедший? Отпустите руку! – испуганно закричала она, когда все прочие попытки остановить её в шаге от гибели не увенчались успехом, и Павел прибёг к силе.

Центральная секция металлического мостика, перекинутого через глубокий овраг над железнодорожными путями, ночью рухнула, но люди продолжали пользоваться привычной дорогой, и на ржавых рельсах уже валялся с десяток трупов, перемолотых колёсами поездов. Павел стоял на самом краю и смотрел вниз на кровавое месиво, когда появилась девушка. Она шла, понурившись, и грустно, чуть не со слезами в голосе шептала: «Иду, иду, иду», не обращая внимания на предупреждения Павла, в конце концов вынужденного схватить её за руку. Испуганная Анна собралась уже звать на помощь, как вдруг раздался крик ужаса. Человек, шедший с противоположной стороны, пару секунд истошно вопил в полете, прежде чем грянуться о рельсы.

– Откуда ты знал, что ещё немного – и произойдёт катастрофа? – удивлялась потом Анна.

– Как бы тебе объяснить, – морщился Павел. – В тот момент она уже произошла.

– Как это? Я не понимаю?

– Вот так. Я просто видел это.

– Ясновидящий! – недоверчиво качала головой девушка.

Несколько раз Павел порывался рассказать ей, как всё обстоит на самом деле и что синева – это не холод, зелень – не шум, а чёрное и белое – не только нравственные категории, но Анна не понимала.

– То, что случается, не обязательно случается в тот момент, когда случается с нами, – горячился Павел. – Я не могу этого объяснить. Я просто вижу это. В жизни можно видеть не только то, с чем непосредственно соприкасаешься. Можно видеть прозрачность воздуха и печаль заката. Можно видеть истинные чувства на лицах людей.

– Опять поэзия, – смешно морщила маленький носик Анна.

В общем, всё было безнадёжно. Павел и сам понимал, что видеть – мало. Он каждый день пожирал Анну глазами, но почему-то ему мучительно хотелось любить её, как все, – на ощупь.

– Почему ты так мрачно смотришь на мир? – не раз дразнилась Анна во время их романтических прогулок в те упоительные полгода, когда она, скорее, в шутку и из любопытства принимала его ухаживания, хотя отсутствие чувственных нот в его слабом голосе, вкупе с вечно дрожащими от перевозбуждения и неловкими от отсутствия навыков ощупывания пальцами лишало его шансов на успех у женщин.

– Мир прекрасен! А как красив город! Сколько в нем широких улиц и уютных скверов! – с чувством в звенящем, как учили в школе, голосе воскликнула девушка.

– Видимо-невидимо! – вздохнул Павел, отворачиваясь. Когда он смотрел на Анну, то чувствовал себя животным.

Они стояли на смотровой площадке. Так Павел про себя называл места, где люди вдруг обмирали, оборотя лица во все стороны света, вверх, вниз, уткнувшись в спину или в плечо друг другу. Сперва Павлу было странно видеть то там, то здесь оцепеневшие в каком-то экстазе группы людей, но потом он понял, что они просто любуются окрестностями. Но почему люди выбирали именно эти, а не любые друге места, так и осталось для него загадкой. Вот и сейчас они стояли на пустыре, заваленном штабелями брёвен и со всех сторон огороженном бетонным забором, но почему-то Анна, как и другие горожане, имела обыкновение именно отсюда любоваться панорамами города, представлявшегося Павлу каким-то постапокалиптическим видением в кольцах реки, но прекрасного для них. Люди знали каждую тропинку в родном городе, но в суете им редко удавалось оглядеться по сторонам, а здесь у них была возможность окинуть всё вокруг внутренним взором. Павлу здесь смотреть было не на что. Он города почти не знал. Одно время он пытался изучать его план по карте, но так и не преуспел в этом. Ему казалось, что такой план мог возникнуть только в голове.

– Почему ты видишь один негатив? – корила его Анна.

– Глагол «видеть» значит совсем не то, что ты думаешь, – вяло упорствовал Павел, косясь на её тонкую шею и острый подбородок. – Дело в том, что весь это прекрасный город, его великолепные дворцы и площади существуют лишь в твоём воображении.

– А что существует в твоём воображении? Трупы на рельсах? – рассердилась было Анна, которая никак не могла поверить в то, о чем так скучно, без многозначительных обертонов и психоделических ревербераций рассказывал ей Павел, но, опомнившись, коснулась его рукава, – Извини! Понимаешь, дурные мысли материализуются. Ты сам превращаешь жизнь в кошмар.

– Да, я плохо вижу, – ломким голосом согласился Павел, поглядывая на ссохшуюся руку, торчавшую из-под раскатившейся груды брёвен.

В воздухе пахло сосной и псиной. Какой-то человек стоял посреди смотровой площадки, глядя прямо на солнце. Другой, у самого края, упёрся лицом в стену, на которой было крупно и неровно выведено краской слово «йух». Собственно, все стены в городе были испещрены этим словом. Однажды Павел пригласил Анну в театр, но впечатление от спектакля для него оказалось напрочь испорчено громадными надписями «йух ан иди» и «ноипмеч катрапс», красовавшимися на пустом заднике декораций. Эти надписи стояли перед его глазами даже когда после третьего звонка закрыли двери и сцена утонула в кромешной тьме. А истинные чувства, которые он прочёл на заспанных лицах зрителей, когда они обменивались восторженными впечатлениями после представления, окончательно отвратили Павла от дальнейших культпоходов. Обычно они прогуливались вдали от шумных мест и увеселительных заведений, и Павел видел, что Анне с ним скучно.

В загаженном углу смотровой площадки продавали мороженое. Павел купил порцию и, брезгливо убрав налипших муравьёв, вручил Анне, но сам есть не стал. Вид еды, как правило, вызывал у него отвращение. Особенно в ресторанах, куда он также никогда не водил Анну, объясняя ей, что люди просто не видят, что на самом деле им подают на тарелках. Разумеется, все эти странности не способствовали развитию их отношений.

– Люди имеют обо всем представление, но не больше, – продолжал бессмысленный спор Павел своим бесцветным, несексуальным голосом. – Они видят то, что слышат. Видят то, что им говорят. Всё это сплошная голограмматика. Овеществлённые предикаты. Гуттаперча слов, из которых социальные службы лепят свои морфологические объекты. Топография и геометрия – разделы психиатрии.

– Знаешь, мне иногда кажется, что мы с тобой живём в каких-то параллельных мирах,  – поморщилась сладкими от мороженого губами девушка.

– Так оно и есть, но это лишь доказывает, что параллели все-таки пересекаются.

– Только в твоём безумном мире.

– Хорошо, – решительно произнёс Павел. – Скажи, где мы сейчас находимся?

Прогуливаясь, они покинули смотровую площадку, и Анна уверенно назвала фешенебельный район в тихом центре, где апартаменты стоили так дорого, что оставались нежилыми, в то время как на самом деле они шли мимо бесконечного забора из рваной рабицы, за которым виднелись необитаемые руины с выросшими в пустых окнах рощицами. Стадо коз сноровисто паслось на грудах стройматериалов. Трубы водоснабжения, согласно плану упрятанные глубоко под землёй, перекидывались через улицу триумфальной аркой с обвисшими лохмотьями теплоизоляции. Неподалёку высился пустой пьедестал, памятник на котором менялся в соответствии с сообщениями средств массовой информации. Вдоль забора шла бойкая торговля всякой дрянью на импровизированном рынке.

– А сколько, по-твоему, отсюда до храма Христа? – остановившись, спросил Павел.

– Один километр двести двадцать три метра, – прикинула Анна.

– А хочешь, мы сделаем десяток шагов – и окажемся прямо возле храма.

– Как это?

– А вот так! Надо лишь пролезть через дыру. Пойдём! – Павел двинулся к тому месту, где сетка забора была прорвана, а дальше, за сиюминутным сельским кладбищем с огородами среди грядок могил и вымершей деревенькой, про которую, судя по карте, все думали, что она расположена далеко за городом, возвышалось культовое сооружение, на котором был поставлен крест под выросшей на куполе берёзой.

– Куда идти-то? – не поняла Анна.

– Да вот же, всего пару шагов надо сделать. Иди за мной!

– Да куда же?

– Сюда! За мной! – Павел ухватил Анну за руку.

– Я ничего не вижу.

– Я знаю.

– Здесь некуда идти! – в голосе Анны прозвучали панические нотки.

– Да вот же дыра!

– Какая дыра? В пространстве, что ли?

– Просто иди за мной! – тащил её Павел.

– Пусти меня! Здесь некуда идти! Ты сумасшедший!

Павел разжал руку.

– Извини, я не то хотела сказать, – смутилась Анна.

– У тебя нос в мороженом, – вздохнул Павел, глядя на Анну больными глазами.

– Ясновидец! – рассмеялась Анна, вытирая испачканный носик.

Они двинулись дальше по большой деревне города. Вдоль выгороженного мятыми пластиковыми ретардерами бульвара прогуливались люди. Некоторые из них заменяли монотонные «иду» беседой, но смысл был тот же: распустив слух, люди обсуждали каждый шаг друг друга. Пара скромниц гуляли голыми, чтобы избежать назойливого внимания мужчин: женщина с высморканными глазами жаловалась подруге, что ей не дают прохода.

Бульвар упёрся в вырытый прямо посреди дороги котлован с колоннадой вбитых в замусоренное дно железобетонных свай. Поверх свай были наварены широкие – в ладонь – металлические балки. Обойти котлован, разрытый прямо под обнажившиеся фундаменты окрестных домов, не было никакой возможности, и муравьиные тропы горожан продолжались прямо по балкам: по одной из них люди шли туда, по другой – обратно, никогда их не путая, поскольку разминуться двум прохожим на этих путях было невозможно.

Анна бодро зацокала каблучками по металлу и остановилась, поджидая замешкавшегося Павла.

– Ну что же ты? Пошли? Не бойся! Здесь невозможно разминуться! – девушка спокойно, не вынимая рук из карманов плаща, продолжила путь.

Павел собрался духом, ступил на балку и, осторожно переставляя ноги, пошёл, стараясь не смотреть вниз, на дно котлована, из которого густо торчали пеньки вбитых свай. Он уже преодолел две третьих расстояния, когда его внимание привлекло яркое пятно среди мусора на дне. Он невольно стал вглядываться в нечто, оказавшееся лежащей на боку красной детской коляской, и тут же потерял равновесие, замахал руками, выгнулся вправо, потом влево, и опять вправо, с огромным трудом удержавшись от шага в несуществующем для нормальных людей направлении. Когда Павел всё же добрался до терпеливо поджидавшей его Анны, то был весь в поту и тяжело дышал.

– Ну и кто из нас живёт в мире иллюзий? – снисходительно улыбнулась Анна, почувствовав, как трясётся рука, ухватившая её локоть. – Какой же ты все-таки странный.

А через полгода она вышла замуж, влюбившись в своего супермена-мужа сразу, едва услышав его густой, с эротичными перекатами, термоядерный голос. Глупее всего было то, что и познакомил-то её с Глебом именно Павел. Захотелось похвастать единственным другом. Вот и похвастал…

11

Павел очнулся посреди своего лабиринта. Он вновь не понимал, где находится. Вокруг творился какой-то ужас. Гигантские – до небес – колёса терзали людей. Чудовищные механизмы перемалывали визжащую от страха человеческую массу, а люди толпами лезли и лезли прямо в колёса. Ужаснее всего было видеть, как взрослые толкали впереди себя детей. Визг и стон стояли почти непрерывные.

Павел невольно зажмурился, лихорадочно перебирая в уме все, что он знал об этом безумном мире, изо всех сил удерживаясь от пульсирующего слова «мясорубка». «Луна-парк! – наконец пронеслось в голове спасительное слово. – Это всего лишь луна-парк». Когда Павел открыл глаза, всё уже было в порядке: спасённые толпы, карусель, колесо обозрения, прочие аттракционы – «Ракета», «Паровозик», «Полёт», «Кораблик», «Американские горки», «Седьмое небо».

Дети с увлечением ощупывали стоящий на пьедестале танк. Семейство фотографировалось на фоне общего веселья: «Внимание! Скажите халва!» Щелкал компостер фотоаппарата. Павла всегда забавляло, что воображают себе люди, показывая друг другу карточки с отметинами даты и времени. Он сел на скамейку и принялся ощупывать своё лицо, стараясь понять, каким является на самом деле, а не только лишь выглядит в отражениях оконных стёкол со стёршимися мозолями собачьих глаз.

Команда велосипедистов в обтягивающих костюмах неторопливо крутила колеса велотренажёров на спортивной площадке. Среди них затесался какой-то чудак в плаще и шляпе. Он бешено вращал педали, стараясь оторваться от собаки, норовившей ухватить его за штанину. Несколько пенсионеров оживлённо щупали шахматные фигуры в беседке. Молодёжь сражалась в пинг-понг. Теннисисты на кортах обменивались эйсами. На поле шёл сеанс одновременной игры в футбол.  

Близился закат. В последнюю минуту стены домов озарились невиданным красным. В глазах быстро темнело. Павел понимал, что ему надо бы поторопиться. В сумерках он становился совсем беспомощным, а ночью выходил на улицу лишь в полнолуние. Но он всё сидел и сидел, вслушиваясь в глухой прибой улиц. Вскоре совсем стемнело. На небе высыпали невероятные звезды. Ущербный месяц озарил и обесцветил каменную соль земли. Музыка в луна-парке зазвучала ярче и до непристойности ритмично. А ночной клуб так и вовсе зазывал гостей точными сигналами недетского времени.

12

В здании министерства внутренних дел не было окон, и, зайдя в кабинет Глеба, Павел вынужден был чиркнуть зажигалкой и затеплить свечу, чтобы отыскать стул и сесть. Павел на всякий случай всегда держал в кармане запас свечей, который пополнял в ближайшей церкви.

– Опять ты со своими камланиями, – поморщился Глеб, учуяв запах воска.

– Здесь темно, – оправдывался Павел.

– Послушай, можешь хоть сегодня обойтись без дурацкой мистики! – возроптал Глеб, который был явно не в духе, но всё же не забывал подпускать драматические нотки в свои речитативы. – Прибереги свои фокусы для другого случая! Тем более, что вскоре он тебе представится!

В мерцании свечи было видно, что на Глебе красуются настоящие рыцарские латы, а его чело украшает помадка поцелуя с одной стороны и три длинные царапины с другой. На шее виднелся укус. Павел давно не видел своего приятеля таким мрачным.

– Извини, я действительно не могу без этого, – вздохнул Павел.

– Конечно! Ты должен всё видеть в истинном свете! – продолжал умело мелодекламировать Глеб, ловко сочетая амплитудное вибрато с лёгким овердрайвом. – Ты ещё про моё биополе расскажи и про карму не забудь.

Павел взглянул на мерцающую вмятинами кирасу со сквозным копейным проломом в районе печени. На столе валялся какой-то тазик и бейсбольная бита. На вешалке, рядом со сломанным копьём, висел омоновский щит со следами многочисленных ударов. Павел ещё раз вздохнул и погасил свечу. Тьма схлопнулась. Вдруг его охватила злость:

– Тебя раздражает истина, а не свет.

– Что есть истина? – риторически спросил укушенный Глеб, и Павел вздрогнул от того, каким зловещим эхом отозвались эти слова.

– Ты даже не представляешь, в каком мраке блуждаешь.

– Иди ты! – с издёвкой гугукнула тьма.

– Послушай, Глеб, а ты никогда не пытался помыслить себя отдельно от объективно, вне твоего сознания существующей реальности?

– Чего? – оторопел Глеб.

– Ну вот эта стена напротив тебя, к примеру, – Павел чиркнул зажигалкой и выхватил из мрака кусок неровной кафельной кладки с тараканами по щелям. – Скажи, она внутри или снаружи?

– Внутри, конечно! – всё тем же жутким эхом отозвался Глеб, и при свете зажигалки Павел увидел, что он говорит в тазик.

– Внутри чего?

– Как это внутри чего? Внутри кабинета! – Глеб почесал волосатые глаза.

– Но ведь кабинет – это и есть то, что находится внутри стен. Так как же может что-то оказаться внутри того, что само находится внутри этого чего-то? Как разрешить этот парадокс вывернутой матрёшки мироздания? Внутри чего находится стена на самом деле?

– Не знаю, – честно ответил Глеб, позабыв про спецэффекты и тазик.

– Она внутри тебя! Понял, что я хочу сказать?

– Нет, – нормальным от удивления голосом отозвался Глеб.

– Ладно, совсем простой вопрос: эта стена внутри себя или снаружи?

– Фу! Ты мне мозги наизнанку своими вопросами выворачиваешь.

– Не выворачиваю, а вправляю. Ты не видишь разницы между миром, который внутри тебя и который снаружи. Потому что эта стена – вещь в себе, а не в тебе.

– Ты сам-то, Павел, в себе ли?

– Да, я не в себе. В отличие от вас всех. И я понимаю, что мир – это вещь в себе, которая в результате какого-то необъяснимого выверта, акта творения, большого взрыва оказалась снаружи, и я вижу этот ваш внутренний мир с гнилой, насквозь проржавевшей изнанки со всеми его тараканами, со склизкими трубами, со свисающими со стен проводами и отовсюду торчащей арматурой.

– Я понял, Павел. Ты хочешь вывести меня из себя.

– Вот именно, Глеб! Вот именно! Мир вокруг тебя феноменален. Он существителен, а не только лишь подлежащ. Он несказуем, в то время как для тебя всего лишь несказанн. И тот факт, что сочетаний букв больше, чем есть слов и их смыслов, ничего не меняет. Ты знаешь, или думаешь, что знаешь, что такое ксилофон или нувориш. Но что, например, такое сонокдуд или вудокношом?

– Не знаю. А что это такое? – заинтересовался Глеб.

– Я тоже не знаю. Я только что выдумал эти слова. Но разница в том, что для меня это незнание действительно существует, как отражение объективной нереальности, а для тебя возникло лишь в тот момент, когда я назвал его по имени.

– Темнишь, Паша! Уж не творцом ли ты себя возомнил? – с иронией спросил Глеб.

Немного света на самом деле проникало в кабинет сквозь щель под дверью, и Павел начал различать смутный нимб жестяных контуров собеседника и вдруг понял, кем сегодня вырядился Глеб. Дон Кихотом! От этой мысли неприятный холодок пробежал по спине. Не хватало ему только рыцарства!

Дон пока что был тихим, но Павел не обманывался на этот счёт, поскольку достаточно давно знал Глеба. Несколько лет назад, не будучи в состоянии зарабатывать себе на жизнь обычными способами, Павел перебивался тем, что за небольшое вознаграждение отыскивал утерянные всякими недотёпами вещи: выпавшие у порога дома ключи, завалившийся под диван кошелёк, забытую на самом видном месте папку с важными документами. А пару раз он даже помог людям найти себя. В итоге Павлом заинтересовалась полиция. Так он познакомился с Глебом. Тот поначалу принял его за ловкого мошенника, но постепенно и сам уверился в необычных способностях Павла, хотя и считал их лишь фокусами. Глеб стал брать своего нового знакомца на места преступлений: Павел, к примеру, мог без всякой медэкспертизы, лишь при помощи фокусов своего зрения, определить пол и возраст жертвы и даже способ, которым она была убита. Порой он описывал такие омерзительные подробности, что даже бывалых следователей передёргивало. «Ну ты и псих! – крутил Глеб головой в таких случаях, – Настоящий псих!» Правда, Павел путал места, но это было не так уж и важно. Глеб был отличным следователем, и для него преступление всегда имело место.

– Ладно, пошли, голова два уха. Нам надо торопиться. – Глеб схватил биту и, нахлобучив на лицо тазик каски, гулко прогундосил. – Мы здесь занимаемся внутренними расследованиями, а не философией.

Павел вновь похолодел, увидев, что его приятель троекратно перекрестился на чёрную дыру угла. Далее время ускорилось и полетело стрелой.

13

Выйдя из обсаженного мрачными голубыми елями здания министерства, Глеб тотчас головой вперёд кинулся в гущу колёс, которые кровожадно зарычали, едва он оказался внутри. «Чего стоишь, лезь в машину!» – промычала каска.

Глеб включил спецсигнал, и перед глазами Павла всё поехало. Механизм ревел. Колёса визжали. Вжавшись в сиденье, Павел с ужасом смотрел, как дома и люди выплывали сбоку и, быстро уменьшаясь, сливались в точку на горизонте: машина стояла передом к стене, и, чтобы не тратить время на манёвры, Глеб так и поехал задом.

– Возьми у меня там, в бардачке, – кивнул Глеб стальным яйцом лица, намалёванного на каске.

Павел нажал на крышку, она откинулась и на колени вывалилась куча конфискованных порнографических дисков с возбуждающей музыкой. Здесь было всё – Шопен, Бетховен, Моцарт, Вивальди. Классика! Вставленный наугад диск отозвался «Страстями» Баха. Езда под такую музыку стала выглядеть ещё безумнее. Футбольный мяч метался на полке у заднего стекла.  

Глеб гнал машину, не обращая внимания на красные гудки светофоров. Детали огромного механизма города двигались поразительно слаженно. Машины вокруг непрерывно сигналили, гудели, завывали, крякали. Почти во всех машинах сидели собаки, гавкая друг на друга через открытые окна. Столкновение часто представлялось неминуемым, однако Глеб всякий раз успевал сделать механическое движение, интуитивно уклоняясь от опасности – полицейский разворот следовал за разворотом. Интуиция у Глеба была развита чрезвычайно. Преступники, дела которых он расследовал, всегда располагали железными алиби. Подозреваемый, казалось, не мог иметь к злодеянию ни малейшего отношения. Но интуиция никогда не подводила Глеба. Нераскрытых дел у него не было. «Следствие определяет причины, а не наоборот», – любил повторять Глеб. Это была странная логика, с которой не поспоришь. А вот у Павла интуиция не работала вовсе. Люди казались ему подозрительно невинными, а езда в машине – безумием.

14

Внезапно Глеб затормозил.

– Пончиков хочешь? – спросил Глеб, принюхиваясь каской лица.

Они остановились на переполненной подозрительно невинными людьми площади. У киоска с пончиками собралась очередь. Всё выглядело спокойно, но, повинуясь инстинкту, Глеб быстро схватил помповое ружье с заднего сиденья, выскочил из машины и без промедления открыл огонь.

Глеб кидался на землю, перекатывался в своих мятых латах с надписью «яицилоп», выштампованной на спине, натужно вставал на ноги, передёргивал затвор, производил очередной громоподобный выстрел и вновь падал и перекатывался. От каждого из Глебовых оглушительных «бабах» на землю валились по нескольку человек. Картечь рикошетировала от стен. Перестрелка продолжалась со всё возрастающей интенсивностью. Глеб, явно изображая робокопа, кинулся к машине, извлёк из багажника ручной пулемёт и принялся поливать толпу свинцом. Грохот стоял такой, что понять, откуда стреляют, было невозможно, и люди метались по перекрёстку, не зная, куда им бежать, и вновь оказываясь на линии огня. Кто-то упал на машину и сполз, оставляя кровавый след на лобовом стекле. Наконец у Глеба кончились патроны. В наступившей тишине слышались стоны раненых и «Страсти» Баха. Глеб бросил пулемёт, сдвинул каску на затылок, отдышался, подошёл к киоску, без всякой очереди конфисковал пончики у до смерти перепуганного пулей в лоб продавца и вновь сел за руль.

– Что это было, Глеб? – истерично взвизгнул Павел, когда вновь обрёл голос.

– Нужно же было что-то делать, – невнятно промычал Глеб, пожирая горячий и сочный от крови пончик жирными губами.

– Да ведь там же десятки убитых и раненых! – Павел обозрел площадь сквозь кровавые разводы на лобовом стекле.

– Я сделал все, что мог, – густо нахмурил волосы Глеб.

– Люди погибли!

– Это моя работа! – с ударением на слово «моя» произнёс Глеб. – Доктора спасают людей от недугов, а мы, полицейские, спасаем людей от них самих. Мы не ждём благодарности. Не ради этого мы каждый день рискуем жизнями. Преступление стало наказанием. Проводя следствие, нам приходится ставить себя на место преступника, влезать в его шкуру, думать, как думает преступник. Те, кто не способен на это, в полиции не задерживаются. Хороший полицейский обязан оказаться на месте преступления первым. А сделать это можно одним единственным способом.

Разделавшись с пончиками, Глеб скомкал пустой бумажный пакет, ловким навесиком послал его в урну у киоска, вытер окровавленный рот и помчал завывающую машину вперёд, не прекращая спорадически поворачивать руль в соответствии с указаниями внутреннего голоса навигатора.

15

Как ни спешил Глеб, они все-таки опоздали. Следователи, один одетый человеком-пауком, а другой – в костюме графа Дракулы, прибыли на место преступления раньше. Был ещё и третий, ряженый конным полицейским, что выглядело совсем уж смешно.

Дракула стоял посреди заброшенного склада над ещё живой, содрогающейся в последних конвульсиях жертвой и вытирал окровавленный нож об алую подкладку плаща. Служебный доберман графа, привязанный к одной из опор, надрывался от лая. Человек-паук огораживал место преступления липкой лентой, паясничая и делая вид, что плетёт паутину. Ряженый коп со своей лошадью караулил у входа, над которым среди бесчисленных «йух» и «аздип» грозно красовалась надпись «eb ot ton ro eb ot».

Глеба ряженый пропустил, а Павлу, который не имел в министерстве официального статуса, заступил дорогу, ткнув в лицо лошадиной мордой в шорах.

– Жди меня здесь. Это наши внутренние дела. Тебе в них лучше не соваться, – приказал Глеб, надвигая каску на лицо, но Павел легко прошёл внутрь сквозь стену. Всё здание представляло собой сплошную развалину, и в его стенах всюду зияли проломы.

– И как это ты проделываешь эти свои штуки? – удивился Глеб, вновь услышав рядом с собой сопение Павла. – Ладно, пошли.

Лучи солнца пробивали сумрак сквозь прореху крыши, ярко озаряя кровавое месиво, над которым склонился Дракула. Человек-паук с удивлением поднял голову на грохот, издаваемый латами Глеба. Пара глаз была вытатуирована на его сомкнутых веках, ещё две пары на щеках и по оку на лбу и бритом затылке. Доберман зашёлся в лае.

– А тебе что здесь надо? – удивился человек-паук, глядя затылком.

– Я буду расследовать это дело, – твёрдо ответил из-под каски Глеб, который все ещё изображал из себя робокопа, не зная, на кого похож на самом деле.

– Ты же знаешь: кто первый прибыл, того и дело, – сказал Дракула и принялся обшаривать карманы жертвы, имитируя банальное ограбление. – Без тебя справимся.

Граф принялся ботинком расшвыривать кишки, чтобы придать банальному ограблению вид зверского убийства. Кишки путались в липкой ленте, в которую угодил подозреваемый, застигнутый на месте преступления. Павла стошнило.

– О, и иллюзиониста своего притащил, – человек-паук, обернувшись на рвотные звуки, поплевал в свои вратарские перчатки.

– Он будет свидетелем, – пригрозил Глеб.

– Йуханый бабай! В прошлый раз он, кажется, свидетельствовал, что полицейские щекочут несовершеннолетних. Судья чуть свисток не проглотил, как услышал это. Если бы не справка, то сейчас твоему свидетелю самому бы нервы в камере щекотали.

– Сколько? – с издёвкой спросил Дракула, показав Павлу средний палец с невероятно длинным ногтем. Жутко заржала лошадь.

Глеб поудобнее перехватил бейсбольную биту и с отвратительным скрежетом кинулся на голос Дракулы, но тот, не оборачиваясь, быстро расправил крылья плаща и взмыл в воздух. Глеб рубанул пустое пространство, потерял равновесие и с жестяным, вёдерным грохотом ударился о бетонную опору. Доберман рвал повод и исходил пеной. Дракула с диким хохотом кружил над поверженным противником, а человек-паук на четвереньках бегал по стенам и потолку.

«Главное, верить своим глазам!» – убеждал себя Павел.

В лихорадочных поисках выхода он принялся шарить взглядом по полу. Непонятный, похожий на лезвие короткого меча осколок привлёк его внимание. Какая-то чёрная пластина валялась в куче мусора, но Павел никак не мог сообразить, что это. Между тем он чувствовал, что ему во что бы то ни стало надо назвать эту вещь своим именем. Его жизнь зависела от этого. В голову лезла какая-то ерунда: сонокдуд, вудокношом, олакрез. Павел закрыл глаза, словно молясь, а когда вновь открыл их, увидел то, что хотел увидеть. Он поднял осколок с пола, покрутил его в руках, перевернул и чуть не выронил от неожиданности. Из пластины на него глянул полный ужаса зрак. Он был совершенно реальный и настолько живой, что даже моргал. Продолжая вертеть пластину, Павел совершенно ясно увидел всё, что происходит вокруг, – даже то, что творится за спиной. Ругательства на стенах вдруг оказались вполне удобочитаемыми, а все левое разом стало совершенно правым. И как-то сразу Павлу стало понятно, что эта штука может отразить любое нападение.

Пластина обладала такой силой, что солнечный зайчик, сорвавшийся с неё в луче солнца, в мгновение ока разорвал добермана в клочья. Луч был настолько могуч, что затряслись руки. Павел так крепко сжал пластину, что из-под побелевших пальцев выступила кровь. Луч легко рассекал мрак и его порождения.

«Это всего лишь стерео-типы», – успокаивал сам себя Павел, стараясь унять бившую его дрожь. Судорожно водя оружием, он наконец пересёк огненную струю с траекторией дракуловых головокружений. Монстр завизжал и распался в воздухе на две дымящиеся половины. Паук метался по потолку, и поначалу Павел никак не мог направить на него рвущийся из рук, словно взбесившаяся бензопила, луч. Сперва он отсек пауку ладонь, потом ступню в когтистой бутсе, а когда тот скорченной грудой рухнул на пол, испепелил его окончательно. Полицейский на лошади прятался за стеной, которой не было, и луч без труда перечеркнул отлично выделяющуюся на свету угольную фигуру кентавра. Павел опустил руки, и луч погас. Сначала показалось, что раскалённый до капающего бела бетон светится замысловатыми траекториями, вдоль которых водил он своим оружием. Но потом Павел понял, что видит солнечный свет сквозь витиеватые прожиги. И как только Павел понял это, всё вокруг него начало подкашиваться и опадать зеркальными кусками.

16

Утро. Мне снится, что пусто в моих глазницах. На ощупь беру очки и усилием воли создаю зрачки из сгустков боли. Снов фрески всё ещё резки. Взор, становясь собою, появляется как узор на обоях. Нас уже двое. Я и мука лежать, не издавая звука. Себя обнаружив снаружи, взгляд растерянно кружит. Пространство мутным потоком натекает из окон, и мучительны всплески колеблющейся занавески. День возникает как всполох. Но как же он долог! Сон, истекая из сопел, всё ещё тёпел, а душа холодна у самого дна. Утром все мысли серы, и легко касается лба громада столба атмосферы. Где-то в темени в моем темени плещутся стрелки в мелкой тарелке времени. Вставать. Надо. Вещи глядят, как враги, и взор сужает круги этого ада. Лежать, не чувствуя тела, – вот что душа всегда хотела. Сон таращит мышиные глазки, но слишком тонки краски, связки и перепонки. Свет собирается в складки. Руки, ноги, плечо, голова. Пока это только слова, разбросанные в беспорядке. Что-то есть родственное между ними. Но самое трудное – вспомнить имя собственное. Только и знаешь о теле, что оно в постели. Сейчас. Сейчас я его сотворю, проверяя по словарю. В коридоре томятся в разлуке каблуки и их стуки. Дуги гнутся неровно, и приходится туго даже надбровным. Корчится от испуга угол, и квадратный метраж идёт напролом, вламываясь углом, чья телесность тесна, в цветной витраж сна. Оттого-то углы и красны, что о них разбиваются сны. И вплывает в саркому комнат, занавесками впущен, огромный и вялотекущий день-исполин, как цепеллин в райские кущи. Но и он, неладно округл, бьётся об угол. Занавеска изрезана леской блеска. Взгляд, всё ещё слишком робкий, кладёт муравьиные тропки, и за миг проживаешь век, короткий, как замыкание век. Воздух чёрен от проступающих зёрен. И, положив на лицо тень, я вхожу… в сияющий… Тошнит… Извините… Тошнит!

17

Первый раз Павла стошнило, когда он вышел из дома, – прямо на пышный розовый куст в фарфоровой, кораллово-млечной на просвет чаше у парадного подъезда. Сегодня, впрочем, он продержался довольно долго. Обычно выворачивать его начинало прямо в кровати – в заранее, с вечера приготовленный серебряный тазик – едва он открывал глаза или пытался оторвать голову от лебяжьей подушки, чтобы нашарить солнечные 3D-очки в сверкающей кристаллами «Сваровски» оправе. Но сегодня Павлу удавалось сдерживать позывы всё утро, даже за завтраком, даже в ванной, когда он разглядывал в зазеркалье гнусную, выпуклую, как у дебила, физиономию, не имевшую ничего общего с тем лицом, которое ощупывал во время бритья. Даже 3D-очки не помогали против такого раздвоения личности. Видеть было противно, но рвота не открылась. Наверное, он все-таки привыкает.

Спуск по парадной лестнице, как обычно, дался нелегко. Ровно тридцать восемь беломраморных ступеней, и каждая мало того, что гнулась дугой, но и мерещилась ниже уровня, на котором находилась, так что Павлу приходилось осторожно нащупывать её невероятно длинной белой тростью и шаткой, вывернутой коленом внутрь ногой, крепко держась за уходящие лакированным дубом в висок перила, столь близкие, что рука-плавник пару раз зачерпывала пустой воздух, прежде чем обрести опору. Павел нарочно не пользовался лифтом, чтобы лишний раз потренировать щупальца ног. К тому же в лифте его точно стошнило бы. Лучшие доктора наук собирали его по кусочкам, а заодно подлечили глаза, но с близорукостью и дальноногостью поделать ничего не смогли.

Несколько недель прошло, прежде чем Павел привык к белому свету вокруг себя. Даже ночи стали белыми. Но со временем он начал различать слабые амиантовые тени, которые постепенно сгущались и обретали цвет и объем памяти. Павлу пришлось научиться смотреть на мир сквозь солнечные 3D-очки, чтобы не слепнуть от ненаглядности бытия и хоть как-то приспособиться к его двойственности. Белый свет вокруг начал разлагаться на цвета радуги, и этот процесс остановить было невозможно, но чтобы отличить белое от чёрного, нужна была поляризация понятий, которая раздирала мозг Павла надвое. Ему было больно видеть.

Доктора вылечили Павлу глаза, и он наконец прозрел. Теперь он мог видеть, что хотел. Его кошмары прекратились, но жить легче не стало. Разобраться в своих желаниях оказалось куда труднее. И солнечные 3D-очки с зеркальными стёклами если на что и годились, то лишь прятать желания в глазах. Они были тошнотворны.

Павел на всё теперь смотрел, как на отражение в зеркале, так что пришлось всему, даже самым элементарным вещам, учиться заново: подносить ложку ко рту, причёсываться, ходить. Трудно ходить, когда Земля кажется круглой и уплывает из-под ног. Павел даже в 3D-очках путал право и лево. По утрам он не мог понять, с какой ноги встал. Он понимал, что счастлив, что жив. Но что-то мешало ему быть счастливым. Тошно было особенно по утрам.  

На улице Павел старался поменьше вертеть головой по сторонам, но пунцовый розовый куст так ярко полыхнул на него сбоку, что он невольно скосил глаза и тут же бутоны занялись, вспыхнули и принялись стремительно расцветать прямо перед его носом. Результат не замедлил себя ждать. Павла красочно вырвало. Недавно он, опять же для тренировки, ходил на выставку современного искусства. Стошнило у первой же картины.

Утерев белоснежным батистовым платком рот, Павел, постукивая гнутой палочкой с платиновым набалдашником в виде собачьей головы с рубиновыми глазами, двинулся вдоль утопающей в цветах и осеннем убранстве улицы, стараясь не глядеть на охру и багрянец сада за витиеватым и на глазах ещё туже вьющимся литьём чугунной ограды. Солнечные зайчики резвились в траве и бегали по дорожкам, усыпанным мраморными шариками. Один из них вдруг метнулся Павлу под ноги, и тот с минуту стоял, борясь с подступившим к горлу комком. Повсюду валялись футбольные мячи, и Павлу приходилось отпихивать их тростью из-под ног. Отполированные до глянца нефритовые атланты и кариатиды подпирали родонитовые козырьки балконов. Из парка негромко лилась куда-то за шиворот «Песня» Грига.

Свернув за облицованный турмалином угол пятиэтажного особняка, Павел оказался на широченном – шире, чем длиннее – проспекте, обрамлённом дворцами, чьи барокко и рококо сходились в зените, в котором звенел, конечно же, «Плач» Моцарта. Чтобы не упасть от головокружительной перспективы, Павел попытался опереться ладонью об обманчиво близкую стену, но промахнулся, наступил на мяч и все-таки упал на терракотовый кинетоз тротуара. Эта сторона улицы всегда казалась более опасной из-за Кориолисовых сил. Несколько его покорных слуг или милостивых государей – Павел так и не научился разбираться в людях – бросились к нему, помогли встать на ноги, подали дубину трости, принялись наперебой предугадывать его желания. «Ничего, ничего, всё в порядке, не беспокойтесь, дальше я сам», – бормотал Павел, стараясь не смотреть в собачьи глаза на бланжевых пятнах уродливых физических лиц, и вдруг угадал в одном из них Глеба, хотя узнать друга за безупречно выбритыми флюсами щёк с порезами китайских глаз было невозможно. Глеб, кстати, также не узнал Павла – или сделал вид, – что, впрочем, одно и то же. Вокруг Павла теперь всё делало вид, и Глеб никак не мог сделать вид, что узнал, если бы действительно узнал.

Павел долго собирался центробежными силами перед подземным переходом, в глубинах которого звучала «Прелюдия» Шопена. Впрочем, ему и без того всё вокруг виделось как свет в конце тоннеля. На той стороне улицы он пошагал уверенней, однако и туннельный эффект не отставал. Павел поспешил свернуть с проспекта в первый же переулок и двинулся мимо дворцов, арками перекидывавшихся через водоканалы, затем вышел на набережную (Рахманинов, «Концерт номер два»), но, едва глянув на бинокулярные красоты противолежащего берега: на ограниченную, в смысле – гранитную, крепость горизонта, на твердь неба, на золотой старт шпиля с ангелом в линзе стратосферы, на сплюснутый растр колонн посреди двоящей реку стрелки, – повис, опасно свешиваясь, на малахитовом парапете, хотя желудок уже был пуст и ничего, кроме мучительных судорог и нитей вонючей слизи, не изверглось в прозрачную воду, сквозь рыбий глаз которой, усиливая спазмы, просматривался золотой песок дна между волнующимися кораллами.

Странно было видеть, что среди бела дня дворцы и улицы выглядели так, словно высвечивались прожекторами. Нигде не было теней. Павел и сам не отбрасывал тени. Праздничная иллюминация дня была такова, что ярче всего сияли, точно подсвеченные изнутри, ниши со скульптурами, самые глухие углы и самые глубокие арки. Удивляться этому не приходилось, ведь вместо негатива Павел теперь видел позитив. Даже его волосы стали белыми. О, если бы выключить свет и убрать напряжение линий, чтобы каменные тени и преломления исчезли, и можно было снять очки и увидеть чистую, как утренний снег, трансцендентность бытия! Мир вывернуло собой наружу, и теперь от этого выворачивало Павла. Заструились «Слёзы» Бетховена. По набережной бродили толпы людей с одинаковыми китайскими лицами. Павел чувствовал, что на него смотрят, и узкие глаза расширяются.

Гусиная синь реки, разводы мостов, дворцы-колодцы, рябь колоннад, мраморный муар лестниц – от всего Павла мутило. Голова кружилась от высоты неба и от низости земли. До конца испив вогнутую чашу реки, он ушёл с набережной в шуршащий амарантово-чермным листопадом сад с контрапостами слепых скульптур на перекрёстках сходящихся параллелей аллей. С трудом добрался до скамьи красного дерева. Упал на неё, бросив бесполезную трость. Дрожащей рукой сбил очки на лоб. Прикрыл глаза. Посидел несколько минут без движения, прислушиваясь к нежному шороху опадающей листвы и адажио Вивальди, пока приступ не отпустил его, после чего попытался медленно открыть глаза. И тут же увидел, как по аллее идёт пышногрудая каллипига Анна в лилейно-жиразоловом платье, ведя на длинном, как часовая прогулка, поводке змеевидную таксу. Павла вновь смутило, и он поспешил зажмуриться и принять свою трагическую позу. Но это не помогло. Стук каблуков и цапанье когтей двинулись к скамье и затихли рядом. Адажио Вивальди очень ловко перешло в адажио Альбинони. Шурша подвенечным платьем, Анна присела на скамью.

– Что с вами? – залепетала гиперсексуальная Анна, также не узнавая Павла. – Вам плохо? Могу я вам чем-то помочь? Меня не надо стесняться. Я всё равно пойму вас, пусть даже неправильно.

Вместо ответа Павел покопался в кармане своего белого фрака и вытащил небольшой, с голубиное яйцо, алмаз, который сегодня утром вывалился ему на ладонь, едва он, уходя из дома, коснулся инкрустированной бриллиантами ручки двери.

– Всё рассыпается! – простонал Павел, не отрывая руки от лица с полезшими на лоб очками. – Всё рассыпается на моих глазах! Всё – прах!

– Это такая ерунда! – Анна взяла камень и бросила его в кучу купоросно-юбагровой листвы. – Вы страдаете оттого, что у вас слишком богатый внутренний мир.

– Нет, меня тошнит от проклятого числа Пи. Какое это отвратительно некруглое, нерасчётливое, некрасивое число, которое на самом деле должно быть совсем другим, изящным и точным, как последний жест Мастера. Из-за него мои представления о красоте входят в постоянное противоречие с тем, что я вижу. Никто этого не замечает, и только один я вижу. Я теперь вижу даже время. Я вижу время года. И это осень.

– Но она золотая! – воскликнула совсем вскружившая Павлу голову Анна.

– Всё вокруг рассыпается! – упорствовал Павел, борясь с тошнотворным желанием.

Адажио достигло кульминации своих рыданий, и Павел открыл глаза. Рядом с ним, поместив колоссальный зад на краешек скамьи, сидела необъятная Анна с мордатым бульдогом у носорожьих ног. От её стереоскопических персей, казалось, вот-вот разойдётся по швам платье. Устрично-розовое лицо восточной красавицы расплылось от жалости, кармариновый сосок губ вспух, а её готовые лопнуть глаза цвели таким глубоким чувством, что заглянувшего в этот бездонный колодец Павла вновь вырвало, хотя, казалось, уже и нечем было. Кипенные, размером с курицу, голуби тут же слетелись к его далёким ботинкам и принялись с нежным воркованьем склёвывать мердуаровую блевотину.    

18

…Иногда случались потешные недоразумения. Во время одной из глубокомысленнейших сцен, в самый пафосный момент, Павел вляпался в собачье дерьмо и, вместо стихов, принялся с проклятьями вытирать о траву подошву. В другой раз в последней главе он переиграл с головокружением и с такой силой треснулся о «мраморный» цоколь дворца, что пробил головой дыру в декорациях, и потом долго потирал ушибленную макушку, хлопая кавычками глаз.

Павел вообще был не прочь развлечься, несмотря на свою страдательную роль. Он всегда носил с собой баллончик с краской, и всякий раз первым делом украшал декорации матерными словами на самых «видных» местах. А на футбольных матчах имел обыкновение выбегать голым на поле и носится среди игроков.

Простак Глеб был любимым объектом весёлых розыгрышей. Именно на нем Павел испытывал остроты своего зрения. В так и не получившейся сцене в ресторане Павел подсыпал своему напарнику сухих собачьих какашек в суп и с величайшим удовольствием «наблюдал» за гаммой противоречивых чувств, пробегавших по лицу вкушавшего после каждой ложки.

Однако и Глеб иногда подтрунивал над Павлом. Однажды он привёл на звякающей цепи покрытое складками сморщенной кожи чудовище с крокодильими передними лапками и на двух жутких слоновьих ногах, между которыми волочилась по земле огромная чёрная мошонка. «Пашенька, а ты знаешь, кто это? – грустно спросил Глеб у потерявшего дар речи партнёра. – Познакомься, это сонокдуд со своим большим вудокношом». Павел не мог оправиться от изумления. «Сонокдуд, йоп!» – приказал Глеб. Монстр нехотя сел, выпростал из-под намордника хоботок, могучим вздохом надул мозолистую мошонку, а затем, нажимая на неё всеми четырьмя конечностями, принялся сопливой дудкой носа заунывно наигрывать токкату Баха, «поглядывая» на Павла с печальным укором. Для пущего смеха Глеб пнул ногой по раздувшемуся акношому, отчего хобот произвёл особенно потешный звук.

Другой раз желания сыграли дурную шутку с Павлом, когда Глеб упросил-таки друга посмотреть на Анну его «глазам» в «щекотливой сцене»: тут же бедра девушки раздались, груди выкатились арбузами, вульва губ вспухла такой вульгарной усмешкой, что было тошно «глядеть», а «глаза» так и вовсе лопнули, забрызгав Глебово лицо слизью.

Много смеху в кавычках было и вокруг «человека с выпущенными внутренностями» в батальной сцене. То он забывал вынуть изо рта сигарету и так и лежал, покуривая. Однажды, «наскучив» тем, что Дракула всё время наступает ему на кишки, он с такой силой выдернул их из-под ног «графа», что «несчастный» вампир «грохнулся на свой поджарый зад». Другой раз служебный доберман Дракулы «сорвался-таки с привязи» и «кинулся жадно пожирать» дымящиеся внутренности подследственного. Ржали все, включая лошадь. Человек-паук сверзился с потолка, ушибив «глаз» на затылке, а выпученные «буркала» Анны снова «прыснули» липкой спермой. Даже сам обладатель кишок «корчился от смеха».

В одном из «дублей» Павел вместо «стихов» принялся нашёптывать Анне «непристойный» анекдот «про мужа, который вернулся домой и вдруг увидел». И вместо того, чтоб «разрыдаться», «трогательная» Анна «начала хихикать», а Павел всё «щекотал» её «нежные промежности», пока она не «кончила» «хохотать» в «мучительных конвульсиях». «Оба» «потом» «сидели», «тяжело» «дыша» «и» «отфыркиваясь». «Что мы делаем, Павел! – «вдруг» «ужаснулась» «Анна», – Мы же в прямом эфире!» «Не смеши меня, – «криво» «улыбнулся» «тот». – Здесь нет ничего, что можно понимать прямо. Вся это запись – обман зрения. И, конечно же, всё наоборот».

.тёдапоп ен юицкадер юуньлетачноко в и ястидог ен адукин анецс атэ отч иламиноп онсаркерп абО

кинтиС диноеЛ