Люди стоят у края (подборка стихов)
Горнов Григорий* * *
Обнесённые колючей проволокой ветра
Недавно обследованные форты с берега практически не видны.
От белого винограда остаётся привкус боли, разлуки, вины...
В тишине замечается присутствие тишины.
И в твоём голосе раскачивается тем ветром ветка.
В тысяча какой-то раз нажимая на кнопку "play"
Не вижу игры, только той ветки разные знаки
Путеводные, упрощающие дорогу мою к Итаке,
Сокращая поэму, мостами пересекающие овраги...
Только видимо лучше чтобы дорога была длинней.
Здесь, обретая сердце своё, удивляюсь: жизнь строго говоря ничья,
Воодушевляюсь, обнаруживая что истёртая тетива - тугая
Как струны твоей гитары. На острове Попугая,
Понимая: по всей видимости жить невозможно играя,
Как и живя, играть, останавливаюсь у ручья.
Здесь единственная валюта - кровь. Её золотой запас
Пополняем тобой в снах чутких, цветных и чётких.
Греки уходят на Север: туда влечёт их.
Я играю в футбол с деревьями, но не волнует счёт их.
И я обол Спарты, готов им вкопать за пас.
...А ведь правда на этом острове есть нечего кроме дикого винограда.
Даже птицы не залетают в эти девственные края.
(Та ещё переделка) когда между нами бесчисленные моря,
Сложно поверить в то, что той ночью была моя,
Та, которая держит над горизонтом огненный шарф заката.
* * *
Он вызывал переполох в яичке,
Бермудский треугольник разводя
На карте указательным и средним.
На острове могильные таблички
С фамилиями были мужиков
Оставшихся лежать под слоем ветра
И влажной глины. Я пришел последним.
(Серийным был убийцей мой издатель).
К себе поэтов пальчиком манил.
И ноготь крашен был как лоб змеи.
Я думал, что пришелся ему дактиль
И амфибрахий мой: не тут то было.
Я должен был ему три года в час
Луны всю массу несть в комке земли.
И если ты не удержал хоть раз
Сей вес, то путь тебе под ветер в глину
Кровавою шарлоткой делал он
Твой череп, спину. И писал рассказ.
И издавал под именем Полина.
Инициалы ставил на полях.
И выключал фейсбук и телефон.
Я спасся так: устроил супер-матч
Позвал ребят с района. Звёзд позвал.
Стрельцов на яхте пересёк вспять Стикс.
Судить игру назначен был басмач.
Аршавин к нам подъехал на осле.
Из окон били лазеры в глаза.
Всё на айфон снимал агент три икс.
Издатель мой стоял один у бровки.
Глотал коньяк, закуривал Кентом
И всё смотрел как бьют его луну.
Ураново светились его бровки.
Он словно жаброй ел пространство ртом,
Выплёвывал ошмётки, но его
(пространства) становилось только больше.
Издатель после матча сам не свой:
Весь вес Земли мне носит в лунном камне.
И не скрывает больше женский пол
Под брюками и кепкой. И плевки
От уда моего по семь раз за ночь
Летят во тьме в туман её души.
Хроника
Как на ризах атлантики
в вечное море вплывать –
вспоминать и неметь,
восторгаться привыкшему к быту,
И, на шаг обгоняя удачу,
листву обрывать,
и в кармане нести притуплённую временем бритву
мне в витрине привидишься ты
и пшеничной косой
разобьёшь это зеркало, что устремляется к року,
где вздыхают сады
над сбежавшей апрельской росой,
и слепые соцветья в карман оседают к Патроклу.
Не пройти по дороге
похожей на профиль жены,
бесконечно тушуясь
пред ликом возможной утраты,
и, поэтому, мы
навсегда за глаза прощены,
и от этого, кажется, что навсегда виноваты.
Как шарнирная связь
с опозданьем, конечно, на век
к нам приносит несчастья и, стало быть, теплится речью
мы становимся словом,
чей космос – белёс
и мгновен –
обрывая соцветья
поспешно ведёт
к подвенечью.
За трамваями вслед,
за тобой воплотившийся вслед…
Это поезд объявлен
иль кто-то над музой картавит,
иль мальчишеский возраст
к прошедшему времени слеп,
как закат на дороги небрежно бросавший кровавик.
Пусть же эта весна
здесь как выживших нас подберёт,
отнесёт в никуда
или бросит с подола в раменье.
Не найдётся ночей
наши книги одеть в переплёт:
забывание суть пеленанье вещей,
сохраненье.
Что конечное знание – вещь –
ты узнаешь потом.
Разбивается жизнь
об её отражение в средах.
И дойдя до конца
ты конечно узнаешь о том
как сшивают тетрадь
нити звуков утробных в последних.
Оттого я живу,
и катком по безбрежным словам
проберётся твой голос
истёртый дорогой провинций
и сникая во мне
он войдёт в древнегреческий храм,
где за чёрным роялем,
забывшись, играет Стравинский.
Пусть потом
вспомнят нас эмигрантов ночные костры
вдоль размытых окраин,
чей абрис извечно неровен,
с озорливой гримасой
сбежавшей третейской сестры
неразрывной душой
вознесённых над бредом жаровен.
Ты довяжешь рубашку,
привстанешь,
задуешь свечу
и провалишься в сон,
повернувшись, обои потрогав,
и увидишь во сне как твой друг
(про себя я молчу)
как волчок догорает в героике встречных потоков.
* * *
Я коленопреклонно теперь достиг
Точки, из которой уже можно на рок-концерты.
И жизнь за меня неуклонно дописывает тот стих,
Что в перестройку не был дописан из-за плаценты.
Но теперь я -- соловья потрескивающий скелет,
(Подсадишься, думаю, на развлеченье
Подувания в полые кости) довольно лет
Прошло, чтобы не так чувствовалось отреченье
Моё от перьев и ветра, зарослей у болот.
Как в детстве Гектору снились Патрокла летающие накидки,
Так мне снилась ты, пока не настал черёд,
Явиться ко мне, продрогшей от оборок платья до щитовидки,
(На лице, в волосах и на теле -- следы разорённых гнёзд).
...Уже, в километре от моего последнего бивуака
Плетутся сквозь чащу, под конвоем безмолвных звёзд
Ты, непознаваемая как Бог, твои дети, твоя собака.
* * *
Я гнал быков по Александровскому саду,
Чертил механизмы распускающейся колонны.
Залезая на верхотуры Москвы голосил "Осанну..."
И чёрную пыль сдувал с твоей золотой короны.
Ставя сердце на беззвук, скрывался от всех радаров.
Признавался тебе в любви на самом излёте тела.
Привораживал созвездие Скорпиона заклятиями аланов,
Оказываясь в местах, куда пуля не долетела.
По винтовой лестнице вёл тебя в небо за руку,
Чужие миры обнаруживая под стопою.
Из Стикса выловив ополоумевшую русалку,
В реверсивном следе луны говорил с тобою.
* * *
Над шумной площадью в Женеве
Висело облако фонтана.
Сквозь Альпы, пьяная, на север
Летела, корчась, трамонтана.
Жандармы на свету ходили,
Дымились, мерились усами.
От Петербурга до Севильи,
Летели сименсы-сапсаны.
Письмо писали на немецком
В кафешке тусклой две еврейки,
И расходились в споре веском
Две городских узкоколейки.
В тумане праздном вся Европа
Смотрела матч полуфинала.
И молодая Пенелопа
Героя-сына пеленала.
Средь роз на лоджиях с печатью
Пенсионеры восседали.
Неспешно близились к зачатью
Супруги Краузе в седане.
Дрозд дирижировал на ветке.
Бежали в связке три болонки.
Цвели в корзинах однолетки.
А мы гуляли по Волхонке.
* * *
Я всю неделю переходил русско-украинскую границу.
В понедельник я перешел границу и увидел тебя, собирающую ежевику.
Ты смотрела на меня минуту, а потом продолжила собирать ежевику.
Я вернулся с пустой корзиной.
Во вторник я перещел границу с мыслью о тебе.
Возращаясь я нёс в руках собственное сердце,
Но на таможне его реквизировали.
В среду отнёс тебе букет клевера, и письмо.
Возвратился в театральной маске с бутылкой вина.
В четверг я отнёс тебе маятник от часов моей матери.
Возвратился с женщиной на руках, постоянно повторяющей твоё имя.
В пятницу я отнёс тебе тридцать серебреников.
Возвратился в рикше, запряженной тремя сёстрами.
Каждая из них познала только треть меня.
В субботу я перешел границу налегке,
И возвращался, пропуская сквозь пальцы холодный ветер.
В воскресенье я вошел в Украину с крестом на спине.
Но не смог донести его до Херсона.
И возвращаясь, в костюме клоуна читал стихи
Для личного состава таможни.
В понедельник, пробираясь сквозь бурелом в обход дорог,
Я заметил в лесном озере твою тень, схваченную водорослями.
Над которой металась кувшинка с трепещущим языком.
В это время ты лежала на койке херсонской больницы, силясь вспомнить своё имя
И слушала холодный свободный ветер.
Я возвратился и понял, что Украина теперь с обеих сторон.
* * *
Вдоль кирпичных оград,
данных в расход плющу.
За каждый её взгляд
жизнью его плачу,
чтобы, сорвавшись с крон,
разоблачали свет
каждый её пеон,
каждый его сонет.
В крест переправив грех,
круг превратив в спираль,
спрятаться ото всех
можно только в хрусталь,
чтобы, будто у гор,
встретились у икон
каждый воин его,
каждый её дракон.
Чтобы осенний ритм -
в город: заводь дорог!
(в этот безгласый Рим,
выпивший водород),
чтоб, спасая от губ,
замёрзшую укрывал
Москварекой старых шуб,
Яузой покрывал.
* * *
Метель кружила катера в окне,
Огни свечей мерцали на струне,
На скатерти стояли эшелоны.
С ума сойти мешали имена,
Крупицы дел летели со стола
И падали как звёзды на погоны.
Потом пришли хозява, но вид
Не изменился, был привит
К окну. Прохожим был не виден
Чердачный неземной архипелаг.
Цвела в стене проросшая игла,
Звезда мигала, слышен был Овидий.
Пришла весна и в городе сыром
Запахло вишни белым серебром,
И абрикоса выпустила почки.
На чердаке просчитывали путь
И русла рек пытаясь повернуть
Не находили силы для отсрочки.
Осеннее
Город желтый, сиреневый, тёмно-красный
Осень ведёт. Осень меняет цвета под снегом.
Осень - конечная станция - светящейся каской
Нас накрывает и к нам возвращается небо.
Героями сказок, пиратами водостоков
Мы ветер рождаем при встрече и за руки водим.
Мы любим друг друга от запада до востока
(Солнцу навстречу и мимо цветных полотен)
Праздничный миг, расстоянье, объёмная точка,
Минут переулки, проспекты секунд, пружины
Опускают лифты на мраморный край листочка.
Темнота поворачивает машины.
Люди. Много людей. Люди стоят у края.
Вода плещется между землёй и небом.
Город вращается, меняя цветные грани,
Вместе со всей вплывающей в сон планетой.