* * *

Обнесённые колючей проволокой ветра

Недавно обследованные форты с берега практически не видны.

От  белого винограда остаётся привкус боли, разлуки, вины... 

В тишине замечается присутствие тишины.

И в твоём голосе раскачивается тем ветром ветка.

В тысяча какой-то раз нажимая на кнопку "play"

Не вижу игры, только той ветки разные знаки

Путеводные, упрощающие дорогу мою к Итаке,

Сокращая поэму, мостами пересекающие овраги... 

Только видимо лучше чтобы дорога была длинней.

Здесь, обретая сердце своё, удивляюсь: жизнь строго говоря ничья,

Воодушевляюсь, обнаруживая что истёртая тетива - тугая

Как струны твоей гитары. На острове Попугая,

Понимая: по всей видимости жить невозможно играя,

Как и живя, играть, останавливаюсь у ручья.

Здесь единственная валюта - кровь. Её золотой запас

Пополняем тобой в снах чутких, цветных и чётких.

Греки уходят на Север: туда влечёт их.

Я играю в футбол с деревьями, но не волнует счёт их.

И я обол Спарты, готов им вкопать за пас.

...А ведь правда на этом острове есть нечего кроме дикого винограда.

Даже птицы не залетают в эти девственные края.

(Та ещё переделка) когда между нами бесчисленные моря,

Сложно поверить в то, что той ночью была моя,

Та, которая держит над горизонтом огненный шарф заката.

* * *

Он вызывал переполох в яичке,

Бермудский треугольник разводя

На карте указательным и средним.

На острове могильные таблички

С фамилиями были мужиков

Оставшихся лежать под слоем ветра

И влажной глины. Я пришел последним.

(Серийным был убийцей мой издатель).

К себе поэтов пальчиком манил.

И ноготь крашен был как лоб змеи.

Я думал, что пришелся ему дактиль

И амфибрахий мой: не тут то было.

Я должен был ему три года в час

Луны всю массу несть в комке земли.

И если ты не удержал хоть раз

Сей вес, то путь тебе под ветер в глину

Кровавою шарлоткой делал он

Твой череп, спину. И писал рассказ.

И издавал под именем Полина.

Инициалы ставил на полях.

И выключал фейсбук и телефон.

Я спасся так: устроил супер-матч

Позвал ребят с района. Звёзд позвал.

Стрельцов на яхте пересёк вспять Стикс.

Судить игру назначен был басмач.

Аршавин к нам подъехал на осле.

Из окон били лазеры в глаза.

Всё на айфон снимал агент три икс.

Издатель мой стоял один у бровки.

Глотал коньяк, закуривал Кентом

И всё смотрел как бьют его луну.

Ураново светились его бровки.

Он словно жаброй ел пространство ртом,

Выплёвывал ошмётки, но его

(пространства) становилось только больше.

Издатель после матча сам не свой:

Весь вес Земли мне носит в лунном камне.

И не скрывает больше женский пол

Под брюками и кепкой. И плевки

От уда моего по семь раз за ночь

Летят во тьме в туман её души.

Как на ризах атлантики 

в вечное море вплывать –

вспоминать и неметь, 

восторгаться привыкшему к быту,

И, на шаг обгоняя удачу, 

листву обрывать,

и в кармане нести притуплённую временем бритву

мне в витрине привидишься ты 

и пшеничной косой 

разобьёшь это зеркало, что устремляется к року,

где вздыхают сады 

над сбежавшей апрельской росой,

и слепые соцветья в карман оседают к Патроклу.

Не пройти по дороге 

похожей на профиль жены,

бесконечно тушуясь 

пред ликом возможной утраты,

и, поэтому, мы 

навсегда за глаза прощены,

и от этого, кажется, что навсегда виноваты.

Как шарнирная связь 

с опозданьем, конечно, на век

к нам приносит несчастья и, стало быть, теплится речью

мы становимся словом, 

чей космос – белёс 

и мгновен –

обрывая соцветья 

поспешно ведёт 

к подвенечью.

За трамваями вслед, 

за тобой воплотившийся вслед…

Это поезд объявлен 

иль кто-то над музой картавит,

иль мальчишеский возраст 

к прошедшему времени слеп,

как закат на дороги небрежно бросавший кровавик.

Пусть же эта весна 

здесь как выживших нас подберёт,

отнесёт в никуда 

или бросит с подола в раменье.

Не найдётся ночей 

наши книги одеть в переплёт:

забывание суть пеленанье вещей, 

сохраненье.

Что конечное знание – вещь –

ты узнаешь потом.

Разбивается жизнь

об её отражение в средах.

И дойдя до конца

ты конечно узнаешь о том

как сшивают тетрадь

нити звуков утробных в последних.

Оттого я живу,

и катком по безбрежным словам

проберётся твой голос

истёртый дорогой провинций

и сникая во мне

он войдёт в древнегреческий храм,

где за чёрным роялем,

забывшись, играет Стравинский.

Пусть потом 

вспомнят нас эмигрантов ночные костры

вдоль размытых окраин, 

чей абрис извечно неровен,

с озорливой гримасой 

сбежавшей третейской сестры

неразрывной душой 

вознесённых над бредом жаровен.

Ты довяжешь рубашку, 

привстанешь, 

задуешь свечу

и провалишься в сон, 

повернувшись, обои потрогав,

и увидишь во сне как твой друг 

(про себя я молчу)

как волчок догорает в героике встречных потоков.

* * *

Я коленопреклонно теперь достиг

Точки, из которой уже можно на рок-концерты.

И жизнь за меня неуклонно дописывает тот стих,

Что в перестройку не был дописан из-за плаценты.

Но теперь я -- соловья потрескивающий скелет,

(Подсадишься, думаю, на развлеченье

Подувания в полые кости) довольно лет

Прошло, чтобы не так чувствовалось отреченье

Моё от перьев и ветра, зарослей у болот. 

Как в детстве Гектору снились Патрокла летающие накидки,

Так мне снилась ты, пока не настал черёд,

Явиться ко мне, продрогшей от оборок платья до щитовидки,

(На лице, в волосах и на теле -- следы разорённых гнёзд).

...Уже, в километре от моего последнего бивуака

Плетутся сквозь чащу, под конвоем безмолвных звёзд

Ты, непознаваемая как Бог, твои дети, твоя собака.

* * *

Я гнал быков по Александровскому саду,

Чертил механизмы распускающейся колонны.

Залезая на верхотуры Москвы голосил "Осанну..."

И чёрную пыль сдувал с твоей золотой короны.

Ставя сердце на беззвук, скрывался от всех радаров.

Признавался тебе в любви на самом излёте тела.

Привораживал созвездие Скорпиона заклятиями аланов,

Оказываясь в местах, куда пуля не долетела.

По винтовой лестнице вёл тебя в небо за руку, 

Чужие миры обнаруживая под стопою.

Из Стикса выловив ополоумевшую русалку,

В реверсивном следе луны говорил с тобою.

* * *

Над шумной площадью в Женеве

Висело облако фонтана.

Сквозь Альпы, пьяная, на север

Летела, корчась, трамонтана.

Жандармы на свету ходили,

Дымились, мерились усами.

От Петербурга до Севильи,

Летели сименсы-сапсаны.

Письмо писали на немецком

В кафешке тусклой две еврейки,

И расходились в споре веском

Две городских узкоколейки.

В тумане праздном вся Европа

Смотрела матч полуфинала.

И молодая Пенелопа

Героя-сына пеленала.

Средь роз на лоджиях с печатью

Пенсионеры восседали.

Неспешно близились к зачатью

Супруги Краузе в седане.

Дрозд дирижировал на ветке.

Бежали в связке три болонки. 

Цвели в корзинах однолетки.

А мы гуляли по Волхонке.

* * *

Я всю неделю переходил русско-украинскую границу.

В понедельник я перешел границу и увидел тебя, собирающую ежевику.

Ты смотрела на меня минуту, а потом продолжила собирать ежевику.

Я вернулся с пустой корзиной.

Во вторник я перещел границу с мыслью о тебе.

Возращаясь я нёс в руках собственное сердце, 

Но на таможне его реквизировали.

В среду отнёс тебе букет клевера, и письмо.

Возвратился в театральной маске с бутылкой вина.

В четверг я отнёс тебе маятник от часов моей матери.

Возвратился с женщиной на руках, постоянно повторяющей твоё имя.

В пятницу я отнёс тебе тридцать серебреников.

Возвратился в  рикше, запряженной тремя сёстрами.

Каждая из них познала только треть меня.

В субботу я перешел границу налегке,

И возвращался, пропуская сквозь пальцы холодный ветер.

В воскресенье я вошел в Украину с крестом на спине.

Но не смог донести его до Херсона.

И возвращаясь, в костюме клоуна читал стихи

Для личного состава таможни.

В понедельник, пробираясь сквозь бурелом в обход дорог,

Я заметил в лесном озере твою тень, схваченную водорослями.

Над которой металась кувшинка с трепещущим языком.

В это время ты лежала на койке херсонской больницы, силясь вспомнить своё имя

И слушала холодный свободный ветер.

Я возвратился и понял, что Украина теперь с обеих сторон.

* * *

Вдоль кирпичных оград,

данных в расход плющу.

За каждый её взгляд

жизнью его плачу,

чтобы, сорвавшись с крон,  

разоблачали свет

каждый её пеон,

каждый его сонет.

В крест переправив грех,

круг превратив в спираль,

спрятаться ото всех

можно только в хрусталь,

чтобы, будто у гор, 

встретились у икон

каждый воин его,

каждый её дракон.

Чтобы осенний ритм -

в город: заводь дорог!

(в этот безгласый Рим,

выпивший водород),

чтоб, спасая от губ,

замёрзшую укрывал

Москварекой старых шуб,

Яузой покрывал.

* * *

Метель кружила катера в окне,

Огни свечей мерцали на струне, 

На скатерти стояли эшелоны.

С ума сойти мешали имена,

Крупицы дел летели со стола

И падали как звёзды на погоны.

Потом пришли хозява, но вид 

Не изменился, был привит

К окну. Прохожим был не виден

Чердачный неземной архипелаг.

Цвела в стене проросшая игла,

Звезда мигала, слышен был Овидий.

Пришла весна и в городе сыром

Запахло вишни белым серебром,

И абрикоса выпустила почки.

На чердаке просчитывали путь

И русла рек пытаясь повернуть

Не находили силы для отсрочки.

Город желтый, сиреневый, тёмно-красный

Осень ведёт. Осень меняет цвета под снегом.

Осень - конечная станция - светящейся каской 

Нас накрывает и к нам возвращается небо.

Героями сказок, пиратами водостоков

Мы ветер рождаем при встрече и за руки водим.

Мы любим друг друга от запада до востока

(Солнцу навстречу и мимо цветных полотен)

Праздничный миг, расстоянье, объёмная точка,

Минут переулки, проспекты секунд, пружины

Опускают лифты на мраморный край листочка.

Темнота поворачивает машины.    

Люди. Много людей. Люди стоят у края.

Вода плещется между землёй и небом.

Город вращается, меняя цветные грани,

Вместе со всей вплывающей в сон планетой.