Спирали "страшилок" Успенского (статья)

Света испугалась и легла спасть. Но из пластинки вылезли зеленые руки с длинными ногтями и удушили девочку.

«Зеленая пластинка»

Сборники жуткого детского поздне– и послесоветского фольклора Эдуарда Успенского и Андрея Усачёва (а также бессмертная повесть «Красная Рука, Черная Простыня, Зеленые Пальцы», напечатанная в 1990 году тремя выпусками журнала «Пионер») до сих пор вызывают теплые чувства у поколения 35-около-летних. Автор в бытность свою воспитанником детского сада часто приносил эти выпуски «Пионера» в детсадовскую группу и зачитывал юным товарищам страшные истории, заботливо формируя множество их фобий.

Непосредственность изложения и гомогенность корпуса страшилок дает нам возможность посмотреть на корпус текстов с прищуром структурного антрополога, а не пошляка-фольклориста. Страшилки сборника разделены на несколько групп (традиционные, современные, сюрреалистические жуткие истории и др.). Нас интересует раздел иррациональных, сюрреалистических жутких историй – за счет краткости и сюжетного новаторства они, кажется, фокусируют удовольствие, получаемое читателем или слушателем историй. Отвлечемся также от их культурного и социального контекста  – они могут объяснить появление страшилок, но не устройство этого удовольствия.

Сюжеты иррациональных историй выглядят следующим образом: один мальчик / девочка / семья  –> сталкиваются с ужасным предметом / существом / субстанцией (далее – Вещь)  –> герой или другие умирают / спасаются. В части сюжетов контакту с Вещью предшествует запрет (не покупать, не надевать, не слушать), а спасение сопровождается разгадкой (изобличением персонажа, «объяснением» злой сущности Вещи).

Желание здесь работает в режиме взаимности: во-первых, Вещь выступает объектом желания ребенка (протагониста), который получает ее, несмотря на запрет Матери, во-вторых, ребенок является объектом конечных притязаний Вещи (цель Вещи  – получить / убить ребенка, что и конституирует ребенка как субъекта нарратива).

Первое, что заметит аналитик: тексты построены на итерациях – циклах, которые мы (больше для драматического эффекта, чем отражая их устройство) назовем спиралями и которые организуют, с одной стороны, топологическое единство рассказов, с другой – драматизацию отдельных сюжетов, то есть обеспечивают повторение и усиление. Ключевые спирали историй повторяют разделы культурной антропологии, сливаясь в многомерное циклическое бормотание.

Спирали времени – сюжет упорядочивается сменой суток или другими точками разметки времени. В первую ночь происходит что-то, на вторую – что-то хуже, и так далее до развязки. Совершенно от социального контекста нам, впрочем, уйти не удастся: ночь – известное «скверное» время, но иногда жуткое происходит днем, в другом слепом пятне: пока родители на работе, а ребенок остается один, или вечером, когда дочь уходит на прогулку. Сюжет начинает следовать за взглядом героя: ужасное происходит с теми, кого не было видно. Отмеченные Вещью, они возвращаются (или не возвращаются, что одно и то же): Мать к детям – «с работы», Дочь к родителям – «с прогулки».

Спирали родства – герой (девочка или мальчик) включен в семейную группу, которая организована несколькими порядками:

·         символическим порядком Отца, дающего закон-запрет (что не лишено иронии; любой, знакомый со страшилками Успенского, знает, что запрет всегда исходит от Матери). Символический порядок запрета подчеркнут его функциональной абсурдностью: запрещаются вещи вроде бы безопасные или откровенно странные (не надевать белый бант, не слушать пластинку без матери, не оттирать пятно),

·         порядком родственной близости к герою, субституированным порядком умирания от Вещи,

·         матрилинейным порядком близости к Вещи, где ужасное связано с отношениями не только родства, но и, буквально, порождения.

Страшилки иррационального раздела упорядочены по двум основным типам родства.

1. Полная семья, в которой появляется Вещь: родители и девочка (или дети). Что любопытно и различает сюжеты страшилок и слэшеров – статусы братьев и сестер в страшилках неразличимы, это просто «дети», и умирают или выживают они одновременно, независимо от гендера.

Вещь работает, раскручивая спираль родственной близости: сначала, в первую ночь, умирает отец, во вторую ночь – мать, в следующую ночь Вещь притязает на ребенка. Для удлинения циклов в семью иногда добавляются гости или дедушка и бабушка – тогда они, само собой, умирают первыми.

2. Неполная семьи (Мать и Дочь), где Вещь появляется вопреки запрету. Иногда родство усложняется добавлением бабушки (по материнской линии) или незнакомой старухи, заменяющей ее. Действие Вещи запускает матрилинейную спираль, по сути Вещь – одно из означаемых этого родства. Мать дает дочери запрет на Вещь (не покупать костюм Черного Тюльпана, не надевать белый бант, не стирать кровавое пятно, не садиться в автобус с черными шторками и т. д.)  –> дочь (из вредности или ввиду дефицита, бедности или плохой транспортной инфраструктуры) нарушает запрет  –> происходит ужасное.

Теперь – стоп. Велик соблазн интерпретировать этот сюжет в ключе табу на сексуальность (костюм Черного Тюльпана содержит, к примеру, колготки «сеточкой» и туфли на шпильке, в других историях фигурируют фетишеобразные – для современных читателей – красные сапоги и черные перчатки, а автобус с черными шторками может отсылать к машинам, в которые не нужно садиться девочкам). Поддавшись этому соблазну, однако, мы сведем страшилки к дидактически унылым мифам о возмездии за нарушение табу, а Вещь – к целибатной машине. Разумеется, источник удовольствия – в другом. Подсказкой нам будут эти парные истории раздела.

1. «Не беспокойся, мама!». Девочка в нарушение запрета матери пошла домой короткой дорогой (через кладбище). Утром в ее квартиру позвонили. Мама открыла дверь и упала в обморок: перед дверью висела детская нога, к ней была прикреплена записка: «Не беспокойся, мама, я иду!»

2. «Зеленая пластинка». Девочка в нарушение запрета матери купила зеленую пластинку и прослушала ее.

Вечером мама пришла с работы без рук. Она предупредила, чтобы девочка больше не включала пластинку. Но дочь не послушалась и на следующий день снова включила зеленую пластинку. Вечером мама вернулась с работы без ног. На третий день прикатилась одна голова, а после – никого. Девочка ждала-ждала и легла спать. В двенадцать ночи Света услышала звонки в дверь. Она встала и открыла… В квартиру въехал черный гроб с зеленой обивкой. В нем лежала мама девочки. Света испугалась и легла спать. Но из пластинки вылезли зеленые руки с длинными ногтями и удушили девочку.

Ужас обеих историй наступает в момент тождества героя и Вещи: в момент, когда мы понимаем, что самый близкий в родстве человек (Мать или Дочь) и есть Вещь; он всегда был злодеем-оборотнем (сюжет разоблачения Матери, которая ест трупы или убивает ребенка), или, что куда страшнее, он оказался захвачен Вещью сейчас, после нарушения запрета. Предъявление человека-Вещи нашему взгляду прелюбопытно: чтобы работать как Вещь, он должен быть фрагментирован.

Фрагментация тела – еще одна нарративная спираль. Страшилки преобразуют тела с удовольствием и тщанием дипломированного технолога пищевой промышленности: разрубают, выкалывают, заменяют одно другим, перемалывают в фарш, обескровливают. Иногда части тела действуют автономно, как полноценные актанты (зеленые глаза старика, красная рука, черные руки из письма), иногда – мы наблюдаем постепенное исчезновение членимого тела, абсурдное и в своей невозможности, и в обыденности реакций на него.

Части тела, обладающие автономией Другого (глаза, руки), отчуждаются в отдельных персонажей: они думают, желают, передвигаются, убивают; менее шустрые части тела метонимически соотносятся с человеком-Вещью (палец или ноготь, черная шея, зубы и клыки; иногда эту же функцию выполняет пятно крови – своеобразный портал для персонажа-Вещи); но ноги – это уже настоящий, жирный симптом, означающее Вещи. Красные гольфы обгладывают ноги («когда мама сняла с нее (дочери) красные гольфы, там оказались не ноги, а косточки»), ноги приходят домой вместо человека, которому принадлежат; они наступают куда не нужно и проваливаются, увлекая за собой героя. Ноги Матери отрубаются (сами) из-за запрещенного ею надевания дочкой пестрых туфель. Полуметровая ведьма щекочет в темноте пятки мальчика, а при зажигании света выдергивает у мальчика ногу и выходит.

Ноги (еще хуже – одна нога) – превосходный репрезентант жуткого вообще за счет своего пограничного положения: они не отчуждаются в субъекта, как руки, и не интегрированы в тело полностью, как живот или спина. Это – грубое и настоятельное напоминание о теле, в отличие от семиотически завершенных и даже изысканных кисти руки или пряди волос. Вероятно, ноги – последнее, что включается в воображаемую схему тела в нашей личной феноменологии, а значит – самое уязвимое для посягательств Другого, наша слабоохраняемая граница.

Удовольствие от страшилок, возможно, – работа фантазма о последовательном падении границ, отделяющих меня, субъекта, от Другого-Вещи, притязающего на меня: смерти членов семьи, деконструкция тела, наконец – обнажение моего субъекта, отмеченного Вещью как наследием кровного родства.

1.    Батлер Дж. Психика власти: теории субъектности. – Харьков: ХЦГИ; СПб.: АлетеЙя, 2002. – 168 с.

2.    Визуальное (как) насилие [Текст] : сборник научных трудов / отв. ред. А. Р. Усманова. – Вильнюс: ЕГёУ, 2007. – 380 с.

3.    Леви-Строс К. Структурная антропология. – М.: Академический Проект, 2008. – 555 с.

4.    Подорога В. А. Феноменология тела. Введение в философскую антропологию. – М.: Ad Marginem, 1995. – 339 с.

5.    Успенский Э. Красная Рука, Черная Простыня, Зеленые Пальцы. – М.: Экономика, 1992. – 287 c.