Отцы и дети (статья)

В «отца» как бы обряжается Губошлёп из киноповести В.Шукшина «Калина красная» . На встрече с Егором (после очередной его «отсидки») он словно играет в гоголевского Тараса Бульбу:

А ну, повернись-ка, сынку!– сказал Губошлёп.– Экий ты какой стал!

Напомню начало гоголевской повести:–А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!

Для такой «отцовской» позы у Губошлёпа есть некоторые основания. Он подобрал юного Егора на вокзале, одинокого, бездомного и растерянного крестьянского юношу, пришедшего из деревни в город, чтобы выжить, спастись от голода. Их корова в послевоенный голодный год пристроилась к чужому сену, и кто-то немилосердный, как это время горя и жестокости (воровская кличка Егора и будет – Горе), ударил её вилами в брюхо...

Губошлёп стал для Егора «отцом», он сделал его вором...

Этот гоголевский сюжет у Шукшина очень своеобразно, конечно, но обыгрывается, повторяется. Как Тарас приобщает своих сыновей к запорожскому «лыцарству», а после измены одного из них собственноручно его убивает (Я тебя породил, я тебя и убью!), так и Губошлёп приобщает Егора к воровскому миру. И тоже собственноручно расправляется с ним, когда он захотел с этим миром порвать.

Но, разумеется, очевидно и важнейшее отличие. Тарас – отец настоящий, как в родовом, кровном, так и в духовном смысле. И казнит он сына за дело, за измену югороссийскому православному миру, за измену русскому делу. В литературном сюжете Гоголя просвечивает историческая драма Украины, оказавшейся между Востоком и Западом, между Польшей и Россией… Но и драма Егора в том, что он оказался между двух миров – воровским (городским) и крестьянским (деревенским). Эта драма России 20-го века. Егор с большим пафосом цитирует Есенина:

Город! Город! Ты в схватке жестокой

Окрестил на как падаль и мразь.

Восклицательными знаками, которые у Есенина отсутствуют ( см. «Мир таинственный, мир мой древний…»),Шукшин придаёт слову город дополнительную экспрессию, видимо, необходимую здесь автору.  

Губошлёп – отец ложный, самозванный, лжеотец-совратитель, сбивший «сына» с пути, приобщивший его к теневому, инфернальному миру. У Губошлёпа есть сходство с «изящным чёртом» из повести-сказки Шукшина «До третьих петухов». Губошлёп, рассказывая историю своего знакомства с Егором, называет себя «некий изящный молодой человек». Сближает их и то, что оба они – главари, предводители в своей воровской и чертовской среде. «Изящный чёрт», между прочим, предлагает монахам переписать «портреты», вместо святых на иконах написать их, чертей.

Изъясняются они схожими назывными предложениями с императивными интонациями. Ср.:

– Картотека,– кратко сказал изящный.

– Шампанзе!– велел Губошлёп.

В «Калине красной», ярко подсвеченной, как и «До третьих петухов», реминисценциями русской литературной классики, у Губошлёпа появляется еще одна «отцовская» маска. Разрешая танцевать Егору и Люсьен, Губошлёп вынул белый платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачёв, махнул им.

Пугачёв здесь, конечно, не исторический, а литературный – из романа Пушкина «Капитанская дочка». Ср.: Пугачёв мрачно нахмурился и махнул белым платком. И эта литературная «подсветка» здесь тоже не случайна.

Пушкинский Пугачёв, как и шукшинский Губошлёп, отец самозванный. Об этом сон Гринёва во второй главе романа. Вместо своего настоящего отца, который должен благословить сына перед смертью, он видит «мужика с чёрной бородою» и с топором руках – Пугачёва. Самозванство как нарушение некоторой жизненной нормы неизбежно приводит к преступлениям: «комната наполнилась мёртвыми телами; я спотыкался и скользил в кровавых лужах».

Но Пугачёв (и исторический и литературный, пушкинский) доводит своё самозванство до высшей степени – объявляет себя чудесно спасшимся императором Петром Третьим.

Самозванство как историческая особенность российской жизни Пушкина очень интересовало. Об этом (в том числе) его драма «Борис Годунов». Об этом же и подаренный им Гоголю сюжет «Ревизора», который стал комедией нечаянного самозванства.

Под знаком самозванства скользит в кровавых лужах и российский 20-й век. Настоящий царь и отец (царь-батюшка) в традициях русского (и не только русского) монархического патернализма был, как известно, убит вместе со своей семьей. Вместо него «отцом народов» назвали и восславили кавказского революционера и недоучившегося тифлисского семинариста. Кстати, Сталин прекрасно понимал, кого он заменяет. В середине 30-х на вопрос своей матери о нынешнем положении сына (кем он сейчас является?) он ответил: кем-то вроде царя.

Спор о том, насколько удачной была замена, будет продолжаться ещё, видимо, очень долго…

Ср. запись из дневника М.Пришвина от 3 мая 1930 года: «Читаю К.Леонтьева. Самое худшее его предчувствие сбылось, и мрачные пророчества осуществились: «Не хотели чтить царя, чтите… Сталина. Сброшена царская мантия, и трон и сам царь расстреляны, но необходимость царя осталась (выделено мной. –  Е.К.): в дыру кляп забили и корабль хотя и плохо идёт, но всё-таки на воде держится».

Время, которое олицетворял тогда «отец народов», обошлось с настоящим отцом Шукшина крайне жестоко. В 1933 году Макар Шукшин был арестован, осуждён как участник антисоветской «кулацкой» организации и расстрелян. Другой человек, односельчанин, за которого мать Шукшина вышла замуж и который мог бы заменить сыну отца, погиб на Великой Отечественной войне. Безотцовщина – горькая участь многих русских людей (и писателей), родившихся в 20-30-е годы.

Отец Юрия Нагибина был расстрелян в 1920 году как участник антисоветского восстания. Беременная мать будущего писателя вышла замуж за Марка Левенталя, которого до зрелых лет Нагибин считал своим отцом. Правда о настоящем отце стала для него тяжелой душевной травмой. Но и Левенталь был репрессирован, сослан в  1927 году в Ивановскую область, где и умер. В 1928 мать вышла замуж за писателя Якова Рыкачёва, но в 1937 году был репрессирован и он. То есть из трёх мужчин отцовского поколения в нагибинской семье были репрессированы все трое.

Отец писателя Юрия Трифонова, видный большевик, расстрелян в 1938 году, когда его сын был подростком. Революция и революционер, убитый революцией,– это важнейшая тема творчества этого писателя.

Отец драматурга Александра Вампилова был расстрелян в 1938 году…

В этом же году был расстрелян отец писателя Леонида Бородина.

Писатель Василий Аксёнов был лишён репрессированных родителей, когда ему не было еще и пяти лет…

Отец писателя Венедикта Ерофеева был репрессирован в 1945 году по 58 статье (антисоветская пропаганда, пять лет лагерей). Будущий писатель, семилетний мальчик, вместе с братом воспитывался в детском доме, где ему пришлось провести шесть лет… В 1953 году за опоздание на работу отец получил новый срок (3 года). В 1957-м он умрёт от рака, и, как считают биографы писателя, эта смерть изменит и жизнь сына. Школьный золотой медалист, студент филфака МГУ, сдавший  первую сессию на «отлично», после смерти отца потеряет интерес к учёбе, начнётся его путь в маргинальном направлении – на обочину советской жизни…

За свой выбор человек, разумеется, платит сам. Но ведь слишком много обстоятельств влияет на это выбор…

Безотцовщину порождала не только политика главного «Отца» и его подручных, война с немцами, за развязывание которой красный вождь-марксист несёт такую же ответственность, как и коричневый вождь-расист, но и общий упадок нравов, характерный для этого времени.

Когда в 1931 году врачи обнаружили у матери писателя Виктора Конецкого онкологическое заболевание, отец оставил семью и женился вторым браком. Это не помешало, а, вероятно, даже помогло  ему сделать успешную номенклатурную карьеру: в 40-е годы он служил военным прокурором на железной дороге в Омске.

Своего «отца» В.Конецкий увидел в другом человеке – Викторе Шкловском. Вот как об этом вспоминал один из его современников: «Из всех людей, с которыми пересёкся в жизни, больше кого бы то ни было <Конецкий > любил Виктора Шкловского. Оба, как радиопередатчики, работали на одной волне.

Как-то Виктор Викторович спросил:

– Что бы ты сказал, узнав, что Шкловский меня официально усыновил?..

Думаешь, мы оба в старческом маразме? У него сын погиб на войне, я тоже, считай, безотцовщина, мне даже отчество менять не придётся…»(цит. по: Березин В. Виктор Шкловский. М., 2014. С.477).

Номенклатурным работником был и отец поэта Николая Рубцова.  Его мать умерла в 1942 году, отец ушёл на войну. Мальчик воспитывался в детском доме. Но вернувшись в 1944 году, отец меньше всего был озабочен судьбой своего сына. Он женился вторично и просто забыл о существовании Николая. Эта история стала для Рубцова глубокой душевной раной на всю жизнь. В автобиографиях он писал, что отец погиб на войне в 1941 году…

Острый поколенческий раздор начался в России еще в 19-м веке, как, впрочем, и другие раздоры и расколы - политический (правительство и революционеры), социальный (дворяне и разночинцы), идеологический (славянофилы и западники).

Причем русская литература, как чуткий сейсмограф, конечно же, улавливала и отражала эти перемены. Все знают роман Тургенева «Отцы и дети», но и в других его произведениях эта проблематика присутствует.

Когда появился тургеневский «Рассказ отца Алексея» (1877), критика занималась в основном обсуждением мистических мотивов рассказа. Но для нас, позднейших читателей, очевидно, что главное здесь – драма поколенческого разрыва.

У заглавного героя отца Алексея его предки-священники, как и он, двести лет духовно окормляли паству местной округи. Но вот эта традиция прерывается. Его сын Яков оставляет семинарию, поступает в университет, т.е. выходит из духовного сословия. Но затем бросает и университет, становится одержимым, бесноватым, видит дьявола – «чёрного человека», совершает святотатство – выплёвывает причастие, и в безумии умирает…

Но это крайний, психопатологический случай. В других, более распространенных случаях, ставших в это время обычными, обыденными, дети священников отказывались от православной веры своих отцов, заменяя её другой «верой» – социалистической, революционной. В этом ведь, кстати, и пафос романа «Что делать?», написанном сыном священника и бывшим саратовским семинаристом.

Дети уходили из своих семей, от своих родителей, часто навсегда, безвозвратно. Это был один из главных – острых и мучительных запросов времени – напряженный поиск новой человечности, новых отношений между людьми, новых семейных отношений.

Верочка из романа Чернышевского «Что делать?» не желает быть собственностью своей матери, а затем «лакейкой» мужа, за которого она должна пойти по воле матери. Поэтому она раз и навсегда разрывает кровную, семейную связь, начиная новую жизнь вместе с новыми людьми на новых основаниях.

Катерина, Вера Павловна, Анна Каренина, Настасья Филипповна – это героини одного типологического ряда, если увидеть их в историческом контексте, драматические вариации на тему кардинальных социально-психологических, поведенческих перемен, происходящих тогда в России.

Катерина и Кабаниха («Гроза»), свекровь и невестка, люди одной семьи, одного социального мира, но разных поколений. Поэтому они не способны друг друга понять, между ними пролегла эта роковая поколенческая черта.

Кабаниха «под видом благочестия» воплощает внешний бездушный и формальный порядок жизни. И религия для неё, в отличие от Катерины, это прежде всего закон, а не благодать, буква, а не дух, внешнее, а не внутреннее (интимное, душевное), запрет, а не благоволение. Этот порядок жизни потерял своё обаяние, свою человечность.

В сознании Островского произошла большая перемена, поскольку еще недавно этот патриархальный строй жизни он опоэтизировал в своих «московитянинских» пьесах (например, «Не в свои сани не садись»). В «Грозе» же он опоэтизировал драматическое отклонение от этого строя или, точнее, от его выродившейся и бесчеловечной формы.

Для трагедии нужен избыток силы. Чтобы стать героем, нужно перестать быть как все, нужно выйти из хора. Адюльтер, супружеская измена – вечный сюжет человеческой жизни и литературы, но далеко не всегда трагический. Катерина могла остаться в хоре, жить как все, сохранить свою измену в тайне, что бы всё было «шито-крыто», как выражаются жители Калинова. Но тогда не было бы трагедии, не было бы «Грозы».

Из хора Катерину выталкивает её религиозное чувство; её любовная страсть борется в ней с чувством греховности этой страсти. Переживание греха в ней так же сильно, как её любовное влечение. И жить с этой тайной («Обманывать-то я не умею, скрывать-то ничего не могу»), как живут люди «хора», лицемерное и нетрагическое большинство, она не может.

Здесь естественно напрашивается параллель еще с одной героиней русской литературы, правда, уже не пьесы, а романа, для которой адюльтер тоже стал трагедией,– Анной Карениной.

При всех огромных социальных, личных, характерологических отличиях эти героини, их судьбы порождены своим временем.

Именное заглавие толстовского романа соседствует с грозным эпиграфом «Мне отмщение, и Аз воздам». Для Островского же важнее не личное, а сверхличное начало, которое он выставляет в заглавие – не Катерина, а Гроза.

В пространственной архитектонике пьесы присутствует ценностно значимая вертикаль. Высокий берег Волги (экспозиция пьесы) и обрыв (верх), с которого героиня бросается в «омуточек», и овраг (низ), в котором встречаются влюблённые Калинова, в том числе и Катерина с Борисом. И абсолютный верх казнящего за грех Бога (гроза в сознании Катерины). В сознании же Кулигина гроза всего лишь – электричество, а в сознании калиновцев гроза еще – Кабаниха как воплощённый закон традиционного поведения. Заглавный образ стал скрепляющим символом пьесы.

Василий Жадов –  поступает на службу к своему дяде, крупному чиновнику Аристарху Вышневскому (пьеса «Доходное место»). Но между дядей и племянником, старшим и младшим поколением – пропасть. Они превращаются во врагов, в антагонистов.

Заколебалась традиционная патерналистская основа русской жизни – от родительской власти в семье до власти царя-батюшки в стране.

Известно, как поразило Достоевского покушение на царя Каракозова в 1866 году. Можно предположить, что для него это был не только акт политического террора, но и подрыв фундаментальных устоев, покушение на сам уклад сакрального монархического патернализма, новый и радикальный поворот русского сознания.

А вот как об убийстве Александра Второго рассказал великий князь Александр Михайлович: «Мы понимали, что-то неизмеримо большее, чем наш любящий дядя и мужественный монарх, ушло вместе с ним невозвратимо в прошлое. Идиллическая Россия  с Царём-Батюшкой и его верноподданным народом перестала существовать 1 марта 1881 года (выделено мной.– Е.К.). Мы понимали, что Русский Царь никогда более не сможет относиться к своим подданным с безграничным доверием» (цит. по: Мясников А. Александр Третий. М., 2016.– С.287-288).

Достоевского особенно волновала эта поколенческая вражда, доходящая до отцеубийства. Здесь были, вероятно, и личные, автобиографические мотивы: убийство отца Достоевского его крепостными людьми, т.е. убийство помещика (отца) его крестьянами (детьми). В официальном идеологическом контексте того времени это тоже в своем роде отцеубийство. Видимо, далеки от гармонии были отношения с отцом и самого писателя, как, впрочем, и отношения с отцом Пушкина (коллизия «Скупого рыцаря» отчасти автобиографична).

Раскольников из романа Достоевского «Преступление и наказание» одержим стремлением к новому не меньше, чем герои романа «Что делать?». И старуха –процентщица для него не просто жертва его преступных умыслов, но какое-то абсолютное метафизическое зло именно в своем модусе прошлого, старого, отжившего, которое мешает жить новому поколению. Об этом и о соотношении старого и нового в этом романе см. в моей статье «Заметки о романе Достоевского ”Преступление и наказание ”« в журнале «Вопросы литературы»( 2004. №6).

В низших классах эта патерналистская культура абсолютной отцовской власти сохранится еще очень долго. Отец Чехова, например, жестоко избил своего тринадцатилетнего сына, будущего великого писателя, за то, что тот, истомленный постным воздержанием во время Страстной недели, посмел съесть кусочек сладкого пирога (см.: Кузичева А. Чехов. Жизнь «отдельного человека». М., 2013.– С.313). Способствовало ли такое отношение отца к сыну укреплению его православной веры?