Все, что любовью овеяло нас

Сон о Георгии
Когда в земле родной неправда
царит, и властвует Бирон,
тогда везде течет Непрядва
— во всех углах, со всех сторон.

А сердцу снится чудный сон.

Как будто воин величавый,
овеянный небесной славой,
летит на взмыленном коне
по обескровленной стране.

И в страшных корчах души злые
следят за ним и за конем.
Сейчас, сейчас настигнет змия!
Сейчас, пронзит его копьем!

 * * * * *

Как прихотливо движется река:
вот солнце было слева, вот уж справа.
Как хороша береговая справа
в кудрявом окаймленье тальника,
в лугах, в стогах, всхолмленьях за лугами,
где сосны горделиво взнесены,
где зоркий коршун плавает кругами
над чашей оживленной тишины.

Туда бы мне!.. Зачем всегда нас тянет
в чужие, незнакомые места?
Желание, которое обманет:
там та же, что и всюду, маята.

Но каждый раз — но каждый! — из вагона,
автобуса ли, с теплохода ли
зовут те виды, что стоят вдали,
волнует тайна жизни той земли
— как свод ночной, как сны, как время оно

Круговая порука

К вечеру заморочало,
с неба свесились мочала,
стало скучно и темно.
Стало так, а было этак:
птичий щелк срывался с веток,
рассыпаясь, как пшено,

по садам и огородам,
по искромсанным природам,
по за пазухам, и в грудь
проникая без усилья...
И в ответ вздымали крылья
«ничего» и «как-нибудь».

Ничего, перебедуем,
прах и пыль с Творенья сдуем,
как-нибудь переживем
это лихо и поруху,
принимая на поруку
дым Отечества и дом.

Было этак, стало вот как:
сам-собой явились водка,
помидор и огурец.
Два притопа, три прихлопа...
Издаля дивись, Европа:
не пришел, вишь, нам конец.

Вьпьем, что ли? где же кружка?
С нами Пушкин и старушка,
что торгует молоком.
С нами вечное терпенье,
Божий сад и птичье пенье
да рубанок с молотком.

Мальвы и золотой шар

              Валентину Курбатову

Скромные мальвы да шар золотой
дремлют, склонившись к ограде,
мальвы да шар – золотой, не простой –
возле избы в палисаде.

Все, что любовью овеяло нас,
детские дни осветило,
не выставляла душа напоказ,
но суеверно хранила.

Мальвы да шар золотой под окном
в легкой полуденной сини.
Вот набреду я нечаянным днем,
вот повстречаюсь я с ними.

Столько железа грохочет вокруг,
древнюю пыль поднимая,
поле и рощу, и речку, и луг –
все под себя подминая.

Столько железа!
Его не унять.
Как несмышленные дети,
смотрят цветы – и не могут понять,
что происходит на свете.
Много печали я жду от судьбы,
но не поддамся испугу,
только б стояли они у избы,
тесно прижавшись друг к другу.

Только бы знать, обжигаясь огнем,
в громе железа и в дыме,–
вот набреду я нечаянным днем,
вот повстречаюсь я с ними!

Клеть

          Над пропастью во ржи.
              Дж. Сэлинджер

А вьюга бешеная гикнет
и пролетит, и просвистит.
Кто искренней,
тот раньше гибнет.
Кто не погибнет. Бог простит.

Кто уцелеет без лукавства,
без ухищрений уцелеть,
тот будет посажен на царство,
то бишь на цепь, –
и пущен в клеть.

И в той клети, ходя по кругу
неукоснительных забот,
не раз он бешеную вьюгу
обратно в гости позовет.

Но перекрестится с испугу,
всплакнет – и песню заведет.

Про ямщика ли, про отраду,
про васильки средь спелой ржи,
про подколодную отраву...
Про клеть
над пропастью во лжи.
 

* * * * *

Два снега сошло -- вот и третий,
а я всё попасть не могу
на родину, в гул междометий,
в объятья, в сугробы, в тайгу,

к могилам родным...
Нету воли
моей -- обобрали меня.

Как лодка на зимнем приколе,
как печь без живого огня,
так я.

(А на родине снежно
и тихо, и печка гудит,
и мама печально и нежно
из вечности мимо глядит.)