Горький трезвенник (рассказ)

ГОРЬКИЙ ТРЕЗВЕННИК

В.Б.

Вот говорят, будто человек начинает пить с горя. Дескать, чем сильнее переживания, тем продолжительнее запой. Не знаю, может, кому-то и виднее, но лично я, когда мне плохо, просто иду и мастурбирую. А если совсем невмоготу, то еще и плачу при этом, одной рукою дергая за елдак, а другой – утирая скупую мужскую слезу. Со стороны это выглядит так уморительно, что, глянув на себя в зеркало, я уже через пару минут начинаю гомерически хохотать, в процессе чего и кончаю. Вместе с этим обычно кончается и моя печаль. Пара граммов спермы – не это ли цена человеческим эмоциям. Вы мне, конечно, возразите, что, мол, творческие люди – они вообще странные, а по части борьбы с депрессией – особенно, так что приведенный выше метод сомоувеселения сроду не опровергает теорию горького пьянства. Что ж, если так, то я расскажу вам историю человека не только не имеющего никакого отношения к искусству, но и до того заурядного, что, кроме его имени, я вообще ничего не смогу о нем сказать. Лёня и все. Однако мне доподлинно известно, что именно этот Лёня начал пить от большого счастья, а когда оно, как водится, повернулось к нему непотребным местом, завязал на всю оставшуюся жизнь.

Конечно, нельзя сказать, что до описываемых событий Лёня вообще не пил. Еще раз повторю, что ввиду бесконечной лёниной обыкновенности, о нем решительно невозможно было сказать ни то, что он пьет, ни то, что он не пьет (я думаю, русскому читателю не нужно объяснять эту диалектику национального характера). Поэтому когда ничем не примечательным майским вечером Лёня вышел от своего приятеля Юры пошатываясь и сам с собою чего-то бормоча, никто из жителей нашего маленького городка не обратил на него абсолютно никакого внимания. Кроме, разумеется, ментов, которые способны выискивать клиентов не хуже уличных торгашей или проституток. Однако им тоже было глубоко наплевать, пьющий Лёня парень или непьющий. Их ведь вообще ничего не волнует, кроме планов, разнарядок и прочей ахинеи, нормальному человеку непостижимой. И уж тем более этот вопрос не интересовал Люсю, медсестру Ленинского трезвяка, куда Лёню вскоре доставили на милицейском «УАЗике», таком же сером, как и вся его жизнь. Для Люси он тоже был всего лишь клиентом, среди сотни других. Для него же это первое в жизни посещение медвытрезвителя оказалось поистине судьбоносным.

Лёня влюбился в Люсю с первого взгляда. Ну, нет, не с первого, ибо на первый взгляд Люся являлась белым размытым пятном, к тому же двоящимся, а вовсе не склонный к многоженству Лёня никогда бы не влюбился сразу в двоих. Но вот он немного сфокусировал зрение… и попал… и пропал… Да, это ради нее, ради этой молоденькой и хрупкой на вид девушки в белом халате привезли его сюда люди в форме. «Присядьте пятки вместе руки врозь», «Пройдитесь по линии»… Это был бенефис. Лёня шел не по линии, нарисованной на каменном полу вытрезвителя. Он шел по канату, натянутому на запредельной высоте, под барабанную дробь и беснование сердца. А снизу, восхищенно запрокинув сразу тысячу голов, смотрела на него составляющая весь зал Люся. И пусть артист не вяжет лыка, а цирком заправляют мусора – шоу должно продолжаться… Лёню с трудом удалось переключить на другую программу. «Раздевайтесь», - услышал он где-то с третьего раза. «А вы?», - хотел сострить Лёня, но не смог. То ли от смущения, то ли оттого, что был слишком пьян.

Говорят, как встретишь новый год, так его и проведешь. И еще говорят «лиха беда начало». И еще что-то про птичку в болоте, у которой один коготок увяз и повлек за собой абзац всему остальному организму. Старина Фрейд учил, что первый сексуальный опыт запоминается на всю жизнь и определяет дальнейшее половое поведение. А натуралист Лоренц показал, что новорожденные гусята, кого первого увидят, за тем потом и ходят все свое счастливое детство. Короче, все отдают должное той поистине грандиозной роли, которую в нашей жизни играет чего бы то ни было Первый Раз (есть, однако и противоположные мнения, например, «один раз – не пидарас» - но это, конечно, самообман). Всю эту вековую мудрость я привожу в свидетели единственно с тем, чтобы как можно лучше разъяснить вам, почему впоследствии Лёню стали привозить в Ленинский вытрезвитель каждый четвертый день. Но, кроме необходимости, диктуемой самой жизнью, имелись тут и вполне конкретные причины.

К несчастью своему Лёня был из породы тех злокачественно робких юношей, которых одно лишь присутствие девушки вгоняет в кататонический ступор. Они не боятся ни высоты, ни темноты, ни начальства лишь потому, что весь отмеренный человеку страх сосредотачивается у них перед темной вагиной женского естества (а где много страха, там мало траха, как, впрочем, и других способов общения). Это в принципе. Если же таких парней угораздит еще и влюбиться, то их и без того заклинившая тормозная система не размораживается даже стаканом водки. Вот почему Лёня с куда большей вероятностью мог бы отправиться на штурм Северного полюса или в одиночку сразиться со всей братвой Ленинского района, нежели вот так запросто прийти к Люсе на работу и под (непременно!) глумливое ржание ментов и их пьяной клиентуры попытаться назначить ей свидание. Да и что он, весь такой неинтересный, мог предложить столь чистому и возвышенному созданию? Оставался лишь один выход: устроить все так, чтобы встреча с Люсей оказывалась как бы само собою разумеющейся. И для этого, понятно, был только один способ.

Вычислив, по каким дням работает Люся и отметив их в календаре, с утра набравшийся решимости Лёня аккуратно напивался – не сильно, но так, чтоб налицо были внешние признаки – и в сладостном предвкушении отправлялся на охоту за милицейскими патрулями в границах Ленинского района. Завидев вожделенный «бобик» с мигалкой, он начинал старательно выписывать кренделя, размахивать руками и громко петь народные песни (последнее выходило у него особенно натурально – от радости скорой встречи с Люсей). Менты поначалу довольно-таки фигели от лёниного энтузиазма и даже пару раз отказывались брать его с собой. Но потом они привыкли, начали его узнавать, дружески хлопали по спине резиновыми дубинками, а один, самый остроумный, предложил даже переименовать Ленинский вытрезвитель в Лёнинский. Лёня от души смеялся, обнимал своих благодетелей и пытался им что-то рассказать на тему любви, отчего, подозреваемый в голубизне, получал от них еще больше. Финал этой драмы неизменно разыгрывался уже в самом трезвяке.

Всякий раз, колышась пред Люсей осенним листом, выполняя все эти бесконечные присел-пошел-упал-скончался, пьяный Лёня являл собой самую суть неразделенной любви, когда душа идет за верхний предел атмосферы, а тело – в штопор. Он был игольным ушком, сквозь которое некто безумный тщится протащить целую Вселенную, и был Вселенной, рвущейся через игольное ушко человеческого языка. Сверхосознание, в один миг делающее тебя богом, и черная дыра абсолютной немоты – вот концы, на которых натягивается, звенит и рвется человеческая душа. «Погиб от невыразимости» – странно, что до сих пор не ставят такого диагноза. Для Лёни это было единственно мыслимым счастьем – вот так, над пропастью люсиных глаз, в петле невысказанных слов. А Люся так ничего и не знала.

Неизвестно, сколько бы еще Лёня просуществовал в таком режиме, но тут, как водится, вмешался случай, вовсе не предусмотренный сценарием. Однажды, прошатавшись (в прямом смысле) часа два по Ленинскому району, Лёня так и не встретил ни одного милицейского патруля. Это было уже совсем дико и вдобавок напоминало сюжет какого-нибудь голливудского блокбастера на тему апокалипсиса. Ведь если по городу перестают ходить трамваи, то это ничего, мы к таким вещам давно привыкли. Но если вдруг исчезли все менты… страшно даже подумать, что это может означать. А объяснялось все элементарно. Просто Лёня, чересчур занятый своими затяжными прыжками в бесконечность, совсем забыл, что сегодня День города. В такой праздник не напиваются только самые отъявленные отщепенцы, начисто лишенные чувства малой родины, или вот еще такие космонавты как Лёня (эти если пьют, то по другой причине). Нормальные же люди собираются на центральной площади города и устраивают такое, чего менты уже никак не могут пропустить. Так что Лёня, прочесывающий в этот час городскую окраину, был решительно никому не интересен.

Он проследовал по улице Матрасова, свернул на Серево-Запахную и, уже потеряв всякую надежду быть свинченным, зашел в парк Юбилейный – отдохнуть и подумать, что делать дальше. Он опустился на траву и, не обращая внимания на доносившиеся из-за кустов голоса, поднял голову к равнодушно безоблачному небу и начал разговаривать с ним. И странно, слова, доселе неуправляемые, вдруг вышли красивыми и правильными и радостно полетели вверх, как наполненные гелием воздушные шарики. Точно такие летали сейчас над городской площадью – прямо возле головы главы местного самоуправления. А Лёня все говорил и сам удивлялся своему неожиданному красноречию. Это походило на опыт, проводимый над человеком в состоянии гипноза, когда ни с того ни с сего пациент вдруг начинает изъясняться на каком-нибудь древнем и мертвом языке. Лёня подумал, что если бы можно было все это запомнить, а потом повторить Люсе, она бы наверняка это оценила, не могла не оценить и тогда, кто знает…

Тут он заметил, что голоса из-за кустов, смолкнувшие было на время его речи, теперь возобновились, но уже в виде каких-то странных стонов. Полагая, что кому-то, наверное, требуется помощь, Лёня раздвинул ветви и… Он глянул перед собой и… и… То, что он увидел, было настолько нелепо и страшно, что я даже не знаю, с какого боку подступить к описанию этой сцены. Я мог бы, воспользовавшись кинематографическим приемом, сначала показать крупным планом перекошенное ужасом лёнино лицо или применить какой-нибудь спецэффект, типа красного фильтра или внезапно вспыхнувшей молнии… Но бог с ним, я уже готов прейти к делу.

На поросшей одуванчиками лужайке, залитая мягким вечерним светом, возвышенная и нежная Люся порнографично отсасывала у какого-то хмыря с золотыми зубами, нагло выделяющимися на его кавказской национальности лице. Отважные борцы за чистоту русского языка, конечно, не упустят возможности попрекнуть меня этим злосчастным «отсасывала»: дескать, можно было выразиться и помягче. Да кто ж спорит! Однако взгляните на все это выпавшими из орбит глазами бедного Лёни, и вы поймёте: на поросшей одуванчиками лужайке, залитая мягким вечерним светом, возвышенная и нежная Люся не занималась оральным сексом, не делала минет и даже не работала ртом. Она, сука, долбилась в голову, принимала на клык и сосала, дорогие мои сограждане, хуй. Окажись в тот момент рядом с Лёней трезвый и здравомыслящий человек, вроде меня, он бы объяснил ему, что отсасывание у хмырей никоим образом не мешает чистой большой любви. Голливудские звезды почти все начинали свою карьеру с порнухи и порой засасывали по четыре, а то и по пять елдаков за смену – и ничего, «Оскары» вон теперь получают. Только вряд ли бы Лёню в тот момент убедили подобные соображения. Надо сказать, что в вопросах любви Лёня всегда был приверженцем классики, и такую вещь, как минет, считал если не половым извращением, то уж наверняка вопиющим попранием человеческого достоинства. Ни разу не видев ни тюрьмы, ни зоны, он, тем не менее, был уверен, что именно таким способом зэки опускают провинившегося сокамерника. Но всего ужаснее было то, что Люся отнюдь не противилась подобной экзекуции, а наоборот – сосала воодушевленно, с улыбкой на разгоряченном лице (лично я слабо представляю себе, как можно улыбаться с хуем во рту, но Лёня видел это ясно, выпукло и в трехмерной проекции). Ему казалось, что это не Люся, а он сам отсасывает у хмыря с золотыми зубами. Выражаясь фигурально, именно так оно и было. Но Лёне было в тот момент не до метафор. Он буквально представил себе, как у него во рту, с помощью которого он еще минуту назад разговаривал с небом, елозит хмыревский хуй с болтающимися яйцами и норовящими застрять в зубах волосами.

И Лёня сблевал. Хотя нет, «сблевал» - это мягко сказано. Он вывернул себя наизнанку, он вырвал свое больное нутро и размазал по земле свою подбитую любовь и неприкаянную жизнь. При этом его горло произвело такую мощную компрессию с реверберацией, что получился звук, просто немыслимый по своей чудовищности. Я думаю, что именно с таким звуком истерзанная душа покидает тело наркомана, в предчувствии еще более кошмарных и отныне бесконечных мук… От неожиданности у хмыря случилась преждевременная эякуляция. И последним кадром так и не снятого по мотивам безумной лёниной любви фильма было – красное люсино лицо с раскрытым от удивления ртом, по которому густыми каплями стекала хмыревская сперма.

...................................................................................

С тех пор прошло несколько лет. Люся удачно вышла замуж за лейтенанта УВД и теперь сосет исключительно ему. Он пьет водку только по пятницам и до сих пор не нарадуется, что взял в жены девственницу. На вопрос же, где она выучилась так виртуозно сосать, Люся отвечает, что прочитала в книжке. Он верит.

Что касается Лёни, то он с тех пор навсегда бросил не только пить, но и курить, поскольку сигарета во рту после всего произошедшего стала у него навязчиво ассоциироваться с хуем. Он устроился водителем-дальнобойщиком, начал неплохо зарабатывать и скоро купит себе музыкальный центр караоке. На пустынных трассах он снимает плечевых проституток, которые за небольшую плату делают ему минет. Он гладит их по немытым волосам и плачет о своей загубленной юности и навсегда потерянной любви.