Заметки о межтекстовых связях в прозе В.М.Шукшина
ЗАМЕТКИ О МЕЖТЕКСТОВЫХ СВЯЗЯХ В ПРОЗЕ В. ШУКШИНА
(«Забуксовал», «Крыша над головой», «Миль пардон, мадам!»)
«ЗАБУКСОВАЛ» – ЧЕХОВСКИЙ СЛОЙ
Это один из самых «литературных» или даже «гиперлитературный» рассказ Шукшина, в котором герои очень заинтересованно обсуждают непростую историософскую и литературоведческую проблему, явленную в емком, многозначном образе-символе «птицы-тройки», «Руси-тройки» из поэмы Гоголя «Мертвые души». Литературным прототипом (или, во всяком случае, одним из литературных прототипов) этого шукшинского рассказа можно считать рассказ А. Чехова «Не в духе» (1884).
Шукшин использует сюжетную схему рассказа Чехова: отец слушает, как сын заучивает наизусть, вслух, отрывок из произведения русской классической литературы. У Чехова это «Евгений Онегин», начало (вторая строфа) пятой главы: «Зима!.. Крестьянин, торжествуя...», у Шукшина – «Русь-тройка» из «Мертвых душ». По-видимому, не случайно и то, что ученики у Чехова и Шукшина заучивают тексты, в которых главным мотивом является мотив движения. У Пушкина этот мотив явлен в пейзажном и бытовом, нравоописательном плане, у Гоголя он более символизирован. Мотив затрудненного, остановленного движения вынесен и в заглавие рассказа Шукшина – «Забуксовал». Слушая сына, отец дает комментарий (подчеркнуто комический в чеховском рассказе, серьезный и глубокий в рассказе Шукшина).
Сходство строения первой, наиболее важной для рассказа, фразы также указывает на некоторую связь.
Чехов: «Становой пристав Семен Ильич Прачкин ходил по своей комнате из угла в угол и старался заглушить в себе неприятное чувство».
Шукшин: «Совхозный механик Роман Звягин любил после работы полежать на самодельном диване, послушать, как сын Валерка учит уроки».
Зачин, довольно распространенный у Чехова и Шукшина, сразу определяет социально-профессиональный статус героя, сходна и глагольная конструкция фразы, правда, с противоположной семантикой движения и покоя: «... Прачкин ходил ... и старался заглушить...» – «Звягин любил ... полежать ..., послушать...». В дальнейшем Шукшин далеко отступает от своего сюжетного прототипа, используя чеховский сюжет глубоко оригинально, творчески преобразуя его [1].
Ранний, типично «осколочный» «рассказец» (чеховское определение) «Не в духе» является острокомической сценкой с обличительно-смеховым акцентом. Становой пристав Прачкин не в духе от незначительного карточного проигрыша, который он тем не менее не может себе простить. Прачкин пытается оправдать свою потерю, утешить себя, думая о том, как он восполнит (поборами на фабрике, в трактире) проигранные восемь рублей. При этом он слушает сына, заучивающего вслух отрывок из «Евгения Онегина», и дает совершенно смехотворный по своему невежеству и полицейской тупости комментарий: «Пушкин? Гм... Должно быть, чудак какой-нибудь. Пишут-пишут, а что пишут – и сами не понимают... Лишь бы написать!» Финал чеховского рассказа острокомичен. Отец вымещает свое раздражение от карточного проигрыша на сыне: «Ваня! – крикнул он. – Иди, я тебя высеку за то, что ты вчера стекло разбил!»
Невежественного, грубого и примитивного Прачкина Шукшин заменяет глубоким, вдумчивым и философствующим Звягиным. Вместо смехотворного комментария полицейского у героя Шукшина появляется глубокое и оригинальное истолкование хрестоматийного гоголевского образа «птицы-тройки», которое ставит в тупик школьного учителя литературы («за всю мою педагогическую деятельность, сколько я не сталкивался с этим отрывком, ни разу вот так не подумал. И ни от кого не слышал»). Причем в рассказе Шукшина учитель, кажется, гораздо больше увлечен не литературой, а фотографией. Этот мотив перекликается с еще одним чеховским сюжетом из записных книжек: «Бездарный ученый, тупица, прослужил 24 года, дав миру десятки таких же бездарных ученых, как он сам (эта характеристика соотносится с рутинерством шукшинского учителя, для которого узкое, шаблонное понимание и преподавание литературы – норма его педагогической деятельности. – Е.К.). Тайно по ночам он переплетает книги – это его истинное призвание (как для шукшинского учителя – фотография. – Е.К.); здесь он артист и испытывает наслаждение. К нему ходит переплетчик (в рассказе Шукшина – механик. – Е.К.), любитель учености. Тайно по ночам занимается наукой» [2, с. 446] (как Звягин на досуге занимается истолкованием Гоголя. – Е.К.).
Видимо, не случайно и то, что имя и отчество шукшинского учителя токое же, как у «заслуженного профессора» из чеховской повести «Скучная история» – Николай Степанович [3]. Здесь проявляется более сложная ассоциативная связь Чехова и Шукшина, актуализируются иные смысловые аспекты, поскольку герой «Скучной истории» в отличие от шукшинского учителя вовсе не бездарен. Однако в финале чеховской повести Николай Степанович обнаруживает очевидную человеческую, отцовскую несостоятельность. Он не в силах помочь своей воспитаннице и ученице Кате, которая просит у него совета и помощи как у друга, отца и учителя, просит ответить на главный вопрос: «Говорите, что мне делать?» Шукшинский Николай Степанович не может ответить на главный вопрос Звягина: «Почему гоголевская «Русь-тройка» везет «прохиндея и шулера» Чичикова?» Чехов актуализирует человеческую, отцовскую несостоятельность своего «учителя», Шукшин – профессиональную и мировоззренческую (узкое, рутинерское отношение к литературе, неспособность увидеть в привычном образе новый смысл, нежелание рутинера этот новый смысл сделать достоянием своих учеников).
«КРЫША НАД ГОЛОВОЙ» – СМЕШНОЙ СОЦРЕАЛИЗМ
Это также один из самых литературных рассказов Шукшина, в котором действие сосредоточено вокруг обсуждения в кружке художественной самодеятельности новой пьесы областного автора Копылова «Крыша над головой» о жизни современной деревни. Пьеса написана в духе социалистического реализма, направлена на обличение «частнособственнических интересов». Обсуждение пьесы вызывает острые споры среди участников художественной самодеятельности.
Глубокий, интересный анализ и истолкование этого рассказа содержится в книге С.М. Козловой «Поэтика рассказов В.М. Шукшина» (Барнаул, 1992. С. 93-104). В указанной книге рассказ истолкован как зашифрованное разоблачение разрушительной, абсурдно-зловещей программы коренного «социалистического» переустройства сельской жизни. Необходимо только дополнить это истолкование тем, что пьеса «Крыша над головой», горячо обсуждаемая персонажами одноименного рассказа, имеет определенный литературный прототип. Это повесть В. Тендрякова «Не ко двору» (1954). Ср. семантику дома уже в перекличке заглавий: «Не ко двору» – «Крыша над головой».
Герой пьесы в рассказе Шукшина – «хороший парень» Иван Петров, вернувшись из армии, сначала «активно включается в трудовую жизнь колхозного крестьянства». Но потом, женившись, он «попадает под влияние тестя и тещи, а потом жены: становится стяжателем. Начинает строить себе дом, обносит его высоким забором». Ивана осуждают колхозные активисты за то, что он отгородился от коллектива. После этого «Иван осознает, в какое болото затащил его тесть с тещей», и поджигает свой недостроенный дом.
Едва скрытая насмешка Шукшина над литературой подобного рода, может быть, направлена здесь и на определенный литературный объект – указанную повесть Тендрякова, довольно известную в свое время в том числе и по сделанной в 1956 году экранизации под названием «Чужая родня» (главную мужскую роль в фильме сыграл популярнейший в то время актер Н. Рыбников, главную женскую роль – не менее популярная Н. Мордюкова).
В повести Тендрякова «Не ко двору», как и в пьесе «Крыша над головой», конфликт молодого героя, деревенского парня, вызван его отношениями с женой и родителями жены. Главный герой Федор Соловейков не может ужиться в доме родителей своей жены Стеши Ряшкиной (фамилия, видимо, говорящая: ряха, ряшка – толстое, раскормленное лицо, обязательный атрибут плакатно-советского образа кулака; ср. также из более позднего тендряковского рассказа «Люди или нелюди»: «На повозке тыловик старшина – хромовые сапожки, ряха, как кусок сырого мяса, - конечно, ворует, но не так, как я...»). Родители Стеши в общем неплохие – трудолюбивые, хозяйственые люди, но с одним, зато вызывающим конфликт, «изъяном»: интересы своей семьи, своего двора они ставят выше интересов «общественных», колхозных. Поэтому они уклоняются от бесплатной работы в колхозе, стремятся обработать сначала свой огород прежде колхозного поля и т.п. Тесть Федора Силантий Петрович выражает свое отношение к «своему» и «чужому» одной емкой фразой: «Всегда в нашем колхозе так: сделай – себя обворуешь, не сделай – нехорош». У Федора, молодого сознательного бригадира, такое отношение к колхозной жизни вызывает протест и отчуждение от родственников (заглавие экранизации повести подчеркивает этот мотив – «чужая родня»). Возникает конфликт и разрыв отношений с женой и ее родителями. Однако в конце повести жена Федора уходит из отцовского дома, намечается ее примирение с мужем.
В рассказе Шукшина сюжет тендряковской повести и сам тип конфликта, присущий соцреализму, пародийно утрирован и доведен до абсурда: Иван не только порывает с женой и ее «мелкобуржуазными» родителями, но и поджигает свой дом – символ «частнособственнических интересов».
Эволюция творчества замечательного русского писателя В.Ф. Тендрякова (1923-1984) сходна в чем-то с эволюцией самого Шукшина, начинавшего в конце 50-х – начале 60-х свой творческий путь как типично советский писатель своего времени («Двое на телеге», «Светлые души», «Коленчатые валы»). На рубеже 60-70-х годов, когда Шукшин писал «Крышу над головой» – зашифрованное разоблачение колхозного строя, возможно, пародируя при этом раннюю соцреалистическую тендряковскую повесть, сам Тендряков создает цикл наверное лучших своих рассказов («Пара гнедых», «Параня», «Хлеб для собаки», «Донна Анна», «Охота», несколько позднее написаны «На блаженном острове коммунизма», «Люди или нелюди», «Революция! Революция! Революция!»), опубликованных лишь посмертно в конце 80-х годов. В этих рассказах Тендряков с беспощадностью аналитика и правдивой точностью настоящего художника показывает беспочвенность, бесчеловечность и зловещую абсурдность советского проекта по коренному переустройству жизни, теорию и практику его воплощения.
Отношение этих писателей к тогдашнему советскому режиму приближалось, по-видимому, к диссидентскому неприятию. Но в отличие от Тендрякова Шукшин, видимо, не хотел открыто выражать в слове свои «крамольные» мысли и поэтому писать «в стол», предпочитая высказывать свое отношение в зашифрованно-игровой, но публичной форме. Особенно ярким примером зашифрованной прозы позднего Шукшина представляется повесть-сказка «До третьих петухов», самое загадочное и до сих пор непрочитанное произведение писателя [4].
«МИЛЬ ПАРДОН, МАДАМ!» - ТВОРЧЕСКОЕ СОРЕВНОВАНИЕ
Это один из самых интертекстуально насыщенных рассказов Шукшина. Отмечена связь этого произведения с прозой Достоевского [5]. Есть основания говорить и о некоторых перекличках «Миль пардон, мадам!» с творчеством писателя, который был современником Шукшина. Имеется в виду Ю. Нагибин и его рассказ «Гибель пилота» (1964).
Главным героем в рассказе Нагибина, как и в рассказе Шукшина, является самозванец, который хотел, но не смог стать героем на войне. Владимир Шворин (в рассказе Нагибина), будучи способным и хорошо подготовленным летчиком, мечтавшим о подвиге, был расстрелян немецким штурмовиком на своем аэродроме, не успев сделать ни одного боевого вылета. Шворин получил тяжелые ранения, после чего война для него закончилась. Бронька Пупков (в рассказе Шукшина) будучи метким стрелком, из-за увечья руки всю войну прослужил санитаром. Свои душевные травмы, вызванные недовоплощенностью (особенно тяжело все это переживает Шворин, - «после госпиталя он долго находился в психиатрической больнице»), герои компенсируют ложью, выдавая желаемое за действительное. Шворин рассказывает о своей роскошной жизни «героя-орденоносца», об успехе у жешщин («грудь в орденах, большая пенсия, дома ожидает народная артистка СССР, французский коньяк, музыка...»). Пупков повествует о своем неудачном покушении на Гитлера.
Есть здесь и менее значимые мотивные переклички. Вымысел подобно наркотику, алкоголю нездорово возбуждает героев (Шворин «...и позднее почти ничего не пил, но вел себя, как сильно захмелевший человек. Хмелел он не от вина, - от внутреннего неперегорающего возбуждения»). Фантастический рассказ Пупкова о покушении на Гитлера ассоциируется с сильнейшим опьянением: «точно стакан чистейшего спирта пошел гулять в крови».
На этом сходство заканчивается, поскольку Нагибин эту тему не ставшего героем самозванца-лгуна разрешает существенно иначе. Шворин не может примирить желаемое с сущим оттого, что подвиг для него это прежде всего форма его личного самоутверждения. С невозможностью самоутвердиться таким героическим образом жизнь теряет смысл, и Шворин совершает самоубийство, перед смертью разыгрывая в своем воображении сцену несовершенного подвига. Перед смертью «он успел осознать свою великую победу (точнее, иллюзию победы, а эпитет «великая» здесь вообще вряд ли уместен.- Е.К.), когда, опрокинув все препятствия, летел над пустотой реки в скос ее каменистого берега. В этот миг на его груди засверкало золото наград, и потянулись к нему руки народных артисток, полные любви». Последняя фраза превращает трагедию в фарс, открывая то, зачем нужен был подвиг Шворину, - чтобы получить «золото наград» и «руки народных артисток, полные любви». Национальное, всемирное бедствие войны переживается Швориным как сугубо личная неудача, которую можно искупить только самоубийством.
Шукшинский Пупков тоже не чужд тщеславия («Ждем тебя оттуда Героем Советского Союза. Только не промахнись!»), хотя оно не так болезненно гипертрофировано, и – главное – понимание подвига у шукшинского героя все же существенно иное. Пупкову подвиг нужен не столько для личного самоутверждения, а для того, чтобы спасти Отечество (в пределе – человечество). Это совсем другой мировоззренческий масштаб, разделяющий шукшинский и нагибинский рассказы как литературу и беллетристику, как хороший рассказ и шедевр. Нагибин рассказывает о судьбе одного человека, а Шукшин, делая то же самое, проникает в глубину национального мифа. Немаловажно и то, что рассказ Шукшина органично вписан в национальную литературную традицию (генерала Иволгина из романа Достоевского «Идиот» можно считать литературным отцом Броньки Пупкова). Рассказ Нагибина ближе скорее к западным литературным образцам (можно вспомнить здесь хотя бы очень модного в 60-е годы Хэмингуэя с его мотивом – «победитель не получает ничего»).
Литература и примечания
1. Такое отношение к текстам русской классики заставляет вспомнить остроумное высказывание Ф. Сологуба, к творчеству которого, кстати, Шукшин также испытывал большой интерес: «Если бы я только тем и занимался, что переписывал из чужих книг, то и тогда мне не удалось бы стать плагиатором, и на все я накладывал бы печать своей достаточно ярко выраженной литературной личности» (Цит. по: Соболев А. «Мелкий бес»: к генезису заглавия // В честь 70-летия профессора Ю.М. Лотмана. Тарту, 1992. С. 177.
2. Чехов А.П. Собр. соч.: В 12-ти т. М., 1956. Т. 10.
3. Иное толкование имени шукшинского персонажа предлагает В.В. Десятов. См.: Творчество В.М. Шукшина в современном мире. Барнаул, 1999. С. 280.
4. Интересный опыт аналитической расшифровки этой повести произвел В.В. Десятов (см.: «Ликбез» №11), но он коснулся только одного образа – Мудреца.
5. См.: Конюшенко Е.И. Шукшин и Достоевский // В.М. Шукшин. Жизнь и творчество. Тезисы докладов IV Всероссийской научно-практической конференции. Барнаул, 1997. С. 17-19.
