Словарь Паутиныча

АБВГДЖЗИКЛМНОПРСТУЦЧШЯ

Малер

МАЛЕР Густав – я абсолютно уверен в том, что М. является величайшим из всех когда-либо живших композиторов. Но как мне сделать, чтобы ты это понял? Ведь я могу в лучшем случае заставить тебя послушать его музыку, но убедить словами в ее красоте не в моих силах. И чем больше я буду говорить об этом, тем больше мои слова будут превращаться в невнятный гул. Я начну выглядеть смешным в своей назойливости, ведь ты не сможешь поверить в то, что я слышу эту музыку как-то иначе. Фактически я должен буду заставить понять то, что музыку можно слушать иначе, чем это делаешь ты. Предположим, что ты допускаешь такую возможность, но тогда остается еще самое сложное – убедить тебя в том, что такое слушание является более правильным. Почему, спросишь ты.

Предположим, я считаю, что удовольствие, которое я получаю, более сильное, но я и сам не могу быть в этом уверенным, так как мой, пусть и более богатый опыт, не позволит мне услышать твою музыку так же, как слышишь ее ты. Может быть, мое восприятие более изощренно, но в самой его изощренности тебе может почудиться извращенность, испорченность. Предположим, я призову тебя к усложнению твоего эстетического опыта, но на что оно тебе, если мой М. будет мешать тебе получать более грубые и гарантированные радости, если он, попросту говоря, будет мешать тебе жить, будет заставлять иначе чувствовать, иначе воспринимать мир, – словом, стать другим человеком. Я следовательно, должен быть уверен в том, что я лучше тебя, что моя жизнь, а не твоя, правильная. Да, я убежден в этом, но как мне заставить тебя в это поверить?

Маркс

МАРКС Карл Генрих (1818 – 1883). Мне кажется, пришло, наконец, время осмысления М. Не переосмысления, а именно первоосмысления, ибо что для нас М.? Мы не знаем М., и М. не знает нас. Я не спрашиваю: “Есть ли жизнь на Марксе?”, – вопрос этот озаботит, скорее, паразитолога, нежели мыслителя. Пытаться говорить о том, кто такой М. и с чем его кушают – только потакать любопытству невежественной толпы; пора, отвечая истине, заговорить о том, как возможен М. Для большинства моих соплеменников М. – это (1) бородатый дядька, (2) друг Энгельса, (3) тот, кто во всем виноват. Сегодня имя “М.” представляется  уже чем-то вроде внезапного косноязычия или prolapsus linguae. Я не собираюсь заниматься танатографией М. или бороться за чистоту марксовых рук; я считаю, что мы настолько влипли в М., что уже не можем любить или ненавидеть его. Чем больше нам кажется, что мы попадаем в его дружеские или удушающие объятия, тем дальше мы от него. Дистанция между нами и М. – это такое расстояние между А и В, которое, предлагая себя измерить, тотчас приравнивается точке С. Пытаться отмыслить М. – все равно, что пытаться отодрать мясо от костей; для нас М. подобен вишневой косточке, застрявшей в носу, сгустившемуся до костяной плотности моменту непроницаемости М. По мере приближения к М. это недоразумение растет как снежный ком; короче, М. неудобен, как прямохождение.

Нам не удастся найти М. ни как автора “Капитала”, ни как любящего отца и верного супруга. Самый верный способ потерять М. – это начать искать его. И если мы говорим, что сегодня нельзя быть марксистом, а можно быть только гипермарксистом, то это означает, что М. возникает для нас как процесс деконструкции нашего социально-исторического лица; имя его доносится до слуха, как поступь сознания, удаляющегося во тьму расщепленных концептов. Ему – этому сознанию – предстоит найти то, что только предстоит найти, а М., по определению, – это не то, что нам предстоит. Предстоять может только история, но именно история похитила у нас М.; обретение М. – это конец истории.

В результате такой деконструкции не остается никого, кто мог бы полюбоваться на ее результаты (деконструкция не знает потомства). Поэтому, встретив того, кто напишет книгу “Расстаться с М.”, мы не узнаем его, даже если встретим сами себя, а, следовательно, не узнаем и содержания этой книги. Но и автор не сможет жить со своим произведением, он должен будет потерять эту книгу, чтобы сохранить лицо – пусть это будет не его лицо, и не лицо его героя. М. будет повестью о потерявшем книгу. Но кто услышит эту повесть?

М. – не содержание и не объект, не начальный этап и не конечный результат, а образ деконструкции, или ее жанр (как говорят о жанре художественного произведения). Жанр по имени “Маркс”. Нельзя требовать от М. больше, чем мы сумеем создать под знаком этого жанра. М. – это в своем роде роман, роман-деконструкция, который можно считать написанным, когда мы поняли, почему не нужно писать романы.

Странно, но мне грустно думать, что мы никогда не сможем посмотреть на М. глазами Женни Маркс, и что для нас навсегда утрачен сиюминутный смысл обращенных к нему слов: “Ты мой дорогой, любимый, черный лохматик, папочка моей куколки”. Остались только значения. И грамматическая конструкция. Попробуйте ее проанализировать.

Мир

МИР – состоит из земли, солнца, Луны, звезд, которые, впрочем, для меня менее актуальны. Принято считать, что земля вертится вокруг солнца, а также вокруг своей оси. У меня нет серьезных оснований в этом сомневаться, хотя, если бы еще в детстве мне не рассказали об этом, я, пожалуй, ни за что бы сам не догадался. Возможно, я принимал бы солнце и звезды за небесные светила, находящиеся настолько высоко в небесной тверди, что достать их практически невозможно. Вполне вероятно, я создал бы нечто вроде культа солнца, ибо рано убедился бы в том, что жизнь моя зависит от него.

Что касается остального мира, то о нем я знаю исключительно по пересказу научно-популярной физической литературы. Вселенная огромна. Она бесконечна или конечна, причем и с тем и с другим смириться никак невозможно. Даже та приблизительная модель Вселенной, о которой я что-то слышал, способна вызывать либо благоговение перед величием Творца, создавшего сооружение столь грандиозное и потрясающее своими масштабами, либо недоумение по поводу полной своей бессмысленности. В любом случае этот мир кажется кошмарным сном. Зачем все это? Почему существует что-то. Не лучше было бы, если бы ничего не было? Вопросы эти оставим без ответа.

Мое
МОЕ – местоимение, представляющее наилучший способ преодоления отчуждения. Сказать “М.” – значит присвоить себе нечто, а ведь человеку это так необходимо. В мире существует множество вещей, не имеющих ко мне никакого отношения. Их обилие просто подавляет, оно способно вызвать депрессию, вогнать в состояние самого настоящего ступора. Не для меня идет дождь, играет музыка, цветут женщины. Не для меня продукты в магазине и реклама в телевизоре. Все это не имеет ко мне совершенно никакого отношения. Разве это не так? Но в один прекрасный день я вдруг чувствую прелесть в присвоении: все это мое, и тогда мир поворачивается ко мне передом. Это пространство существует именно для меня, и эту музыку я способен услышать, и эти книги – прочитать и оценить. Но, увы, я ограничиваюсь тем, что отвоевываю себе совсем крохотный уголок моего и остаюсь в нем до конца моих дней.

Молчание

МОЛЧАНИЕ – в этом слове мне слышится скрытая активность, ведь М. – это не просто непроизнесение чего-либо, не просто отсутствие слов, непонятно с чем связанное, не пустота. Само произнесение этого слова отрицает факт М. В нем есть умысел – это осознающее себя М., нечто высказанное и высиженное. М. – это не обязательно отказ от слов, но по крайней мере осознание их отсутствия.

Правда, если вдуматься, есть разные формы М., понятие это, по сути, является не менее сложным, чем понятие слепоты. Как слепота и зрение взаимообращаемы, так и молчание способно меняться местами с криком. “Когда они молчат, они кричат, [а когда они кричат – они молчат]”. Самая интенсивная говорильня может поразить нас своей жуткой тишиной, бессловесностью.

Жизнь человека может протекать в полном молчании, если слово не стоит ему никаких усилий. Тогда смысл произносимого вслух недостаточно ясен ему самому, он только воспроизводит, копирует. Я и сам периодически ловлю себя на такой бессловесности, которая вызывает желание замкнуть уста, выбрав меньшее из зол. Ты словно плывешь по течению, хотя уверен в том, что говоришь или пишешь, мыслишь или понимаешь. Ты становишься отзвуком, эхом; звучание не рождается, а затихает в тебе.

Надо замолчать, чтобы появился шанс вырваться из этой пустоты, хотя даже самое идеальное М. еще не гарантирует речи.

Мудрость

МУДРОСТЬ – пора наконец отбросить ложную скромность и сказать о моей М. Общаясь с самыми разными людьми, я в конце концов убедился в том, что главное мое отличие от всех остальных состоит именно в моей М. Я встречал, пожалуй, людей, умнее себя, но в какой-то момент обязательно обнаруживал, что их ум, касаясь лишь какой-то одной сферы, сопряжен с изрядной ограниченностью. Теоретически я могу, конечно, предположить существование во Вселенной хотя бы одного столь же мудрого человека, но опыт убеждает меня в собственной исключительности и избранности.

В чем состоит моя М.? Прежде всего в неспособности к глупости. Даже когда я нарочно стараюсь, дабы не выделяться, сказать что-нибудь глупое, пошлое, банальное, я изрекаю остроумнейший афоризм, который тут же расходится в народе. Во мне, пожалуй, наиболее поразительна именно эта острота ума, которая тем более бросается в глаза, что проявляется она и в самых мелочах, даже в тот момент, когда я, кажется, менее всего стремлюсь ее показать. Я верю, что это неспроста, что я рожден для того, чтобы произнести миру некое Новое Слово. И я уже произношу его.

Мужчина

МУЖЧИНА – ему неведомы страхи и колебания, М. не знает, что такое стыд или любовь. М. некогда предаваться чувствам. Чувствовать – значит проявить недостойную М. слабость. Любовь возникает от безделья, праздности, душевной разболтанности. Любовь – это слабость, которой недостойно предаваться человеку мужественному. Склонность к любовному томлению – признак женственности. М. не влюбляется. Он хочет, приходит и берет. Участь женщины – ждать, надеяться, тревожиться, томиться, выглядывать в окно, вздрагивать от телефонных звонков, бежать к входной двери.

М. делает. Он силен. Он уверен в себе. Он не просит и не извиняется. М. плачущий, пишущий стихи, М. на коленях – гнусное зрелище. М. никого и ничего не боится. У М. нет чувства юмора. Он непоколебим. М. не умеет обижаться. М. не может сердиться – он сразу убивает. Он не просит. Никто и ничто не могут заставить его отказаться от принятого решения. Ему неведомы страхи и колебания. М. не знает, что такое стыд или любовь.

Музыка

МУЗЫКА – не обладает смыслом, но представляет собой саму возможность смысла. Не логика, но ее присутствие, не рассказ, а его имитация, обладающая большей подлинностью, чем любой рассказ. Это эмоции, не названные и боящиеся названия, эмоции настолько неуловимые, что все наши самые изощренные имена оказываются фальшивыми.

М. существует в основном отдельно от нашей жизни, но в моменты озарения настроение или пейзаж способны воссоздать уже однажды слышанную мелодию. И тогда она, мелодия, оказывается душой, квинтэссенцией момента реальности. (Не путать с навязчивыми мелодиями, скрывающими от нас реальность).

Существование слова “М” сбивает нас с толку, ибо под ним скрывается бесконечное множество искусств со своими законами. Иногда в пределах исполнительской деятельности, связанной с каким-то одним инструментом (например, роялем) встречаются почти противоположные виды музицирования. Что тогда можно сказать о композиторах, вечно спорящих и ссорящихся? Каждый из них навязывает нам не просто какую-то свою программу, способ отношения к реальности, но при этом отрицает саму возможность иных музыкальных модусов действительности. И не является ли наша всеядность свидетельством поверхностного восприятия или даже признаком неслышания? Есть какая-то моральная нечистоплотность в том, что мы можем с одинаковым удовольствием слушать Вагнера и Шостаковича, Скрябина и Стравинского. С одной стороны, кто мы такие, чтобы выбирать и оценивать? Ведь – будем откровенны – слушая музыку, мы не только наслаждаемся ею, но и привыкаем к ней. Привыкая, мы принимаем ее законы как естественные и необходимые. И не вполне понятно, улучшаем мы наше ухо или ухудшаем его, учась слушать.

В любом случае мы отправляемся куда-то из исходной точки, мы научаемся что-то понимать, мы приучаемся к чужому эмоциональному опыту. Мы впускаем в себя что-то иное, становимся сами другими и получаем возможность видеть себя, а также мир иначе. Я не знаю, становимся ли мы от этого лучше. Возможно, мы тем самым теряем какие-то иные способности и свойства, какую-то перспективу. Ведь в отказе от чужого прошлого опыта есть не меньший смысл и не меньшая справедливость. Может быть, мы получаем не столько новое видение, сколько пелену, застилающую мир. Хотя, опять же, не следует питать иллюзий на счет возможности истинного зрения. В любом случае кто-то будет навязывать нам этот свой опыт, и хорошо, если мы можем сознательно произвести выбор. Значит, речь может идти лишь о пелене разного цвета. Отвергая одну, мы принимаем другую.

Несомненно, что существует разные уровни и типы слышания, связанные со степенью и родом вненаходимости слушателя. Ведь чаще всего мы слышим совсем не то, на что направлена активность исполнителя (да и композитора). Три человека, присутствуя на одном концерте, могут слушать абсолютно разную музыку (один – классическую музыку, второй – симфонию Моцарта, третий – игру оркестра, исполняющего симфонию Моцарта). И кто может поручиться, что только одно из этих восприятий будет правильным, если каждый из трех слушателей получает удовольствие?

Слушая симфонию Моцарта и воспринимая в ней лишь несколько радующих сердце мелодий, не слыша целого, не идентифицируем ли мы произведение с целым миром, который нельзя постичь целиком, а можно только выхватить и обсмаковать какую-то деталь? Композитор в этом случае будет чем-то вроде Творца, существование которого лишь предполагается, а замысел непонятен.