Словарь Паутиныча
Безумие
БЕЗУМИЕ — одна из иллюзий обыденного сознания заключается в том, что от Б. будто бы можно чем–то отгородиться, будто его можно выселить за решетку с колючей проволокой и тем навеки обезопасить себя. Ты скажешь, что я не особенно оригинален, да и черт с тобой. Не к тому стремлюсь. Количество Б. в поведении самого обычного человека меня порой просто ужасает. Иногда я думаю даже: полно, а есть ли хоть капля здравого смысла в том, что мы делаем. Б. может овладевать человеком в тот самый момент, когда он, как ему кажется, как раз дальше всего уходит от него. Я даже скажу более: Б. может преспокойно уживаться со здравым смыслом, таиться в нем до поры до времени, подобно раковой опухоли.
В последнее время Б. мерещится мне повсюду и во всем: в общении, в поведении, в отношениях. Нет такой фразы, которая бы не повергала меня в отчаяние своей бессмысленностью, так что я начинаю думать, а есть ли что-нибудь кроме безумия?
Но тогда не относится ли Б. к той категории слов, от которых я рекомендую отказаться из принципа экономии мышления. Если все вообще Б., то как тогда говорить о нем?
Бессмертие
БЕССМЕРТИЕ – внутренняя форма исчерпывает смысл, и мне остается лишь перечислить все известные формы Б. Чаще всего под Б. понимается продление существования за пределы основной жизни. Видимость Б. возникает благодаря большей длительности этой, второй, жизни, благодаря чему мы склонны игнорировать тот факт, что и она должна когда-нибудь закончиться – так бедно наше воображение. В этом смысле бессмертны те мертвецы, чьи имена известны нам и будут известны нашим далеким потомкам. Бессмертны авторы, чьи тексты когда-нибудь могут быть прочитаны и поняты. Возможно, ты, как и многие, надеешься на посмертную славу, и более всего ужасает тебя перспектива быть абсолютно забытым немедленно после смерти. Тебя утешает и, возможно, утешит в момент агонии мысль о том, что ты оставляешь здания, тексты, детей – все, что несет частицу твоего существования. Признайся, ведь тебе не все равно, что будет после твоей смерти. А, казалось бы, почему – ведь тебя же все равно никогда не будет. Может, лучше, если забудут сразу, на следующий день, а? Ну какая тебе разница, в самом деле?
Но перейдем к другим формам бессмертия. Предположим, что тебе предлагается продолжить существование в другом виде. Например, животного, как предлагает М. Фриш. Но если ты будешь действительно животным, то не сможешь вернуться к себе, – ты даже не поймешь, что воскрес. Нет преемственности – нет и жизни. То же и с идеей переселения душ. Если я не помню о своих предыдущих существования, значит, и в новом я не вспомню о старом. А нет памяти, нет преемственности – нет и настоящего бессмертия. Ведь даже когда я стремлюсь измениться и в каком-то смысле стать другим человеком, я все же предполагаю сохранение опыта. Напоследок остается еще возможность, о которой в таких случаях обычно забывают: стать вампиром. Хотя технология отработана, технически осуществить это не так уж и просто, но ничего невозможного нет. Если при реинкарнации душа вселяется в новое тело, то при вампиризме, наоборот, в твое умершее тело вселяется злой дух. Правда, ты все же мертв, не можешь заниматься сексом. Но поскольку мозг твой, и все такое, этот способ кажется мне более надежным. Здесь дух завладевает твоей волей. Ты просто становишься нехорошим человеком: сосешь кровь, убиваешь, гуляешь по ночам, спишь в гробу, боишься дневного света. Но ведь ты существуешь, и это твое второе существование может оказаться более продолжительным, чем первое. Но и оно, конечно, не вечно. Ведь и в основной жизни ты умираешь не из абстрактной необходимости, а по болезни. А за столько-то лет мало ли что может случиться. Представь себе, что люди бы сделались бессмертны, но при этом могли бы убивать друг друга. В этом случае бессмертие стало бы фикцией, ибо рано или поздно каждый человек все равно бы умирал: один в 20, другой в 220 лет. А вот теперь рассуди. Если бы в момент преждевременной смерти тебе представился выбор: умереть совсем или сделать вампиром, что бы ты выбрал?
Бог
БОГ – erbarme dich, mein Gott! Сжалься над нами всеми, не взыщи с нас по проступкам нашим – суди нас так, как можно судить только человека, и да будет в этом Твое правосудие. Безграничны Твое великодушие и Твоя любовь, если Ты еще позволяешь нам существовать! Мы прошли долгий путь, но Ты все еще с нами; мы повернули реки вспять, но Ты все еще с нами; мы могли бы сами изменить свою жизнь, но Ты все еще с нами; мы ни в чем не виновны, но Ты все еще с нами... Быть может, согласие воцаритсяв конце концов, среди людей и под надежной кровлей примирения завьются первые побеги Счастья; но Ты останешься с нами, и, пока Ты с нами, нам не будет покоя.
Тревожен Твой мир! ибо Твоя любовь соразмерна одному только существованию – такой она нисходит на нас во славе, и мы плачем или смеемся, но кто познает утоление в этой любви? Кто посмеет утверждать, что обойден ею? Глубина и высота мира – горечь Твоя в наших сердцах, соринка Твоя в глазу нашем, так что спор наш вечен, как дело Твое, и примирения не будет.
Ты не мир мира, Ты – тревога и мука его, оттого что мир не может вместить Тебя; но Ты великодушен. Дай Бог, чтобы это было так.
...Неуемен Большой Ребенок, он шумит, он не даст уснуть никому, пока творение в агонии, а кости в броске – в этом его правота, его via regia...
Ты не завещал нам искать покой, Ты завещал искать спасение – на всех языках, чуждых Тебе и понятных человеку. Если бы Ты возжелал соорудить здесь оазис или богадельню, Ты бы так и поступил; но Ты сделал то, что хотел. Создавая человека, ты оставил много незаполненных мест, ибо Ты творил его несовершенство, и, конечно, Ты сотворил бы ангела, если бы в этот момент думал об ангеле. Но Ты делал то, что задумал: Ты оставил нам в наследство руины, чтобы нам было из чего подниматься. Ты возлюбил в нас то, что мы презрели в себе.
И да не введет нас в искушение образ Творца галактик и душ, чье сверхсознание потихоньку миражирует миром!
От чего бы Ты ни брал, его становится больше на столько, сколько Ты взял; в редкие мгновения нам дается узреть чудо Твоего мира, и тогда мы видим с ясностью нездешней, что суть и подноготная его – дар, а не арифметика.(Я никогда не мог постичь этого, потому-то на Твоем месте – Ты, а не мой ум.) Так не уместно ли будет предположить, что тема человека была открыта Твоей попыткой взять от Ничто?
Когда я обращаюсь к ближнему, я стремлюсь к искренности, я хочу быть услышанным; но когда я обращаюсь к Тебе, мои слова становятся прозрачными до дна души и я уже не могу желать большего. Тогда язык мой изрекает в такой простоте, какую сам я всеми силами своими не мог бы вложить в него. Мое бодрящееся многословие – это чирей моего ума, моя молчаливая простота – от безраздельности Твоего владения.
Сказано: “Б. любит нас”, “Б. расположен к нам” – и мы тут же готовы вообразить, что Ты намерен водить нас за руку и, по неведомо какому договору, приставлен к человеку, чтобы тащить его из каждой ямы, в которую он готов провалиться. Словно Ты обязан любить нас так, как мы сами хотели бы возлюбить себя! Жаждущие опеки создали “Б.” вместо Тебя по образу дурной заботы о себе, и “Б.” этот породил верующих атеистов; они задирают головы и приговаривают: “сделай, сделай это”, “позаботься о нас и наших делах”, “прости нас, отпусти наши грехи”. Но сами они никогда не простят того, кто попытается нарушить правила их игры, ведь имя “Б.” свято должно дополнять образ опекаемого человека; потому-то их Б. – “Б. истинный”. Так говорят они, назначившие Главного Родителя, – настолько главного, что его уже нельзя было назначить из своих.
Ты – зерно моей памяти и чрево моего смысла, извилина моей души, оспариваемая мною, покуда я жив. До тех пор и жив.
Брукнер
БРУКНЕР Антон - великий австрийский композитор, жил в XIX веке. Годы жизни точно не помню, но вот в чем я абсолютно уверен, так это в том, что, прожив около семидесяти лет, он не вылез за пределы своего века, как вылезем мы с тобой, читатель, мой брат и мой двойник. По правде говоря, о Б. мне мало что известно. Написал он вроде бы девять симфоний, не считая ранних, был человеком очень даже религиозным, умер непризнанным, хотя и великим. Что еще? Последнюю симфонию, неоконченную, он посвятил Богу. Вот, пожалуй, и все. Но что за дело! Так статья получится чересчур короткой. Что же касается достоверности информации, которую я тебе даю... Ведь не полезешь же ты, прочтя мою статью, в справочники, не бросишься слушать его симфонии. Да и читаешь ты, с позволения сказать, все это не из интереса к Б., а из желания узнать, что думаю я, Паутиныч, об этом самом Б. может, и Б.-то никакого вовсе не было. Что скажешь? А? Поди, проверь. То-то же. Среди моих читателей едва ли один найдется, который отделит в этой статье правду от кривды, да и то вряд ли. Так что уж читай себе и не рыпайся, невежда, читатель! И за что это Бог посылает мне всегда самых никчемных, необразованных читателей? У других читатели как читатели, а у меня черт знает что! Ладно уж, читай...
Детство Б. было очень тяжелым. У него был суровый отец и очень жестокая мать, которые лупили своего сынка нещадно. В семье царил дух непререкаемого авторитета. Мать, кроме того, была особой очень религиозной, и религиозное воспитание стремилась дать своим детям. Поэтому Б. вырос человеком патологически скромным.
В другом такое воспитание разбудило бы неукротимый дух, бунтарское начало, протест, анархизм, но Б., как я уже сказал, был мальчиком хилым, неуверенным в себе, боязливым. Отца он боялся как огня и уважал его, конечно. Это был для него авторитет непререкаемый, как Бог. И мать, конечно, тоже. Воля к сопротивлению у маленького Б. совершенно отсутствовала, отец бил его больно, в основном по рукам. Таким забитым, затравленным Б. остался на всю жизнь. Был он человеком глубоко верующим, музыка для него была святыней, сферой сакрального, музыкальным Богом - Вагнер, перед которым он просто трепетал. Собственно, для Б. существовало три Бога - Отец, Вагнер и христианский Бог. Ну и мать еще, конечно. Четыре, значит. Может быть, еще император Франц-Иосиф. Трудно сказать, кому он поклонялся больше. Отец силой вколачивал в Б. уважение к себе, подавлял его. Вагнеру он поклонялся как гению от музыки, кроме того, Б. был, как я уже сказал, человеком очень религиозным.
Наверное, именно потому, что Б. поклонялся сразу нескольким Богам, он смог сохранить независимость. Эти культы буквально разрывали его на части. Так Б. стал самостоятельной и независимой личностью. Б., этот забитый с детства, задавленный авторитетом Вагнера, затюканный своими родителями человек, казалось, был обречен на творческую неполноценность, зависимость от других. Но нет. Вот тут-то и проявилась невероятная сила духа Б. Формально он не мог отказаться от поклонения своим кумирам, поэтому Девятая симфония, как я уже сказал, посвящена собственно Богу, седьмая - Вагнеру, Восьмая - Францу-Иосифу. Титаническая сила духа Б. проявилась не как противодействие объективным силам, а как бы благодаря насилию. Не имея возможности реализовать свою мятежность открыто, он направил ее в область формы и там все раскурочил. Смело преобразовал он структуру классической симфонии, создав новый, по сути, жанр. Хотя сам Б. не выдерживал огненной мощи своего гения. Написав свое очередное великое произведение, он тут же пугался содеянного. Сопоставляя свои симфонии с известными ему образцами, он терялся, настолько далеки были эти произведения друг от друга. Но что было делать? Вагнер, к сожалению, симфоний не писал, он писал только оперы. А Б. не мог написать оперу. Если бы он писал оперы, то, вероятно, просто подражал бы Вагнеру, но оперы он не писал. В симфониях он, правда, тоже подражал Вагнеру, но, поскольку симфония это не опера, то Б., стремясь умалиться до подражателя, выступал в качестве дерзкого новатора. У него самого дух захватывало, что же тогда говорить о критиках. Понятно, что Б. не настаивал на исполнении своих симфоний. Собственно, исполнена была только одна, самая первая. На репетициях музыканты откровенно смеялись над исполняемой музыкой, а когда появлялся автор, его встречали дружным хохотом и аплодисментами. Даже дирижер улыбался невольно. Понятно, что симфония успеха не имела, ее, собственно, даже до конца не доиграли. По требованию публики исполнение прервали на четвертой уже минуте, а потом стали исполнять сочинения популярного в то время композитора, который тоже присутствовал в зале и был встречен овацией. Нельзя сказать, чтобы Б. был особенно огорчен. Он уже был как бы готов к такому приему, даже не хотел, чтобы его симфония была исполнена. Он даже пытался похитить партитуру у дирижера, а перед репетицией менял у музыкантов их ноты с расписанными партиями. Как я уже сказал, самолюбия у него не было никакого. Впрочем, самолюбие у него было, даже более того, это был дьявольски самолюбивый человек, он только казался скромным. Может быть, роль играл. В Б. словно жили два человека: дерзкий гений, один из величайших композиторов всех времен и народов и забитый отцом, затравленный критиками, смирившийся с судьбой, кроткий доходяга.
Критика после неудачной премьеры первой симфонии основательно взялась за Б., избрав его за всегдашний объект глумления. Такова судьба всего нового в искусстве: пока оно новое, его никто не принимает, а как только это новое оказалось всеми признано, оно тут же перестало быть новым, и утратило свою ценность. Как это все глупо!
