Словарь Паутиныча
Человек
ЧЕЛОВЕК – ecce homo. Что еще можно о нем сказать? “Человеческое слишком человеческое”, так что человека из-за него не видно, видно только, что прильнул человек к человеческому, хочет срастись, слиться с ним, словно это кусок мяса из его груди... Человек всегда хочет быть слишком человеком, человеком с довеском – видимо, нужно, чтобы что-то перевешивало его над той пропастью, краем которой ходит.
...Адам родил Сифа, Сиф родил Еноса, Енос родил Каинана. Человек исторг себя из себя и населил собою землю, и стало – человечество. Но, умножая человека, не постиг себя человек, и вопрошал он: что родил я, Господи? Умножая, умножаю скорбь свою... Тесно стало человеку на одной земле с собою, и свет, человеком заселенный, померк в очах его. И увидел человек, что это нехорошо, и начал постигать себя делением... Так родилась арифметика. А потом было христианство, и были искания человека нового в теле человека ветхого, и внесли тело Христово, и была большая жратва, все объелись, но никто не выродил ничего нового...
Еще кто-то из древних, из греков, то есть, бродил с фонарем, мол, “ищу человека!”. Уже тогда. А тут, недавно, один француз (Фико? Фако? Фиг его...) сделал вид, что мы человека потеряли. А мы его находили? А он нас? Где мы вообще-то можем встретиться? Посмотрим друг на друга недоуменно: кто из нас человек, а кто его отражение? Человек – он по какую сторону от человека: по эту или по ту? Вот если я смотрю ему в лицо и вижу там человека, то кто из нас человек: я или он? Или нас тут вообще один? То есть, вовсе никого нет, потому что мы эту дробь сокращаем. Уж лучше б не встречались совсем...
Как узнаешь человека, если вообще таким вопросом задаваться? “Быть или не быть?” – тоже мне вопрос... Если не быть, то – кем? А если быть, то почему этим? И почему, если этим так хорошо, то сразу же выныривает такое скандальное “ не быть”? То есть не быть еще лучше?
Это раньше человек мог себе позволить “быть или не быть”, потому что был сам по себе – один на один со своей судьбой. И самого себя спрашивал “быть или не быть?”, так как знал, что ни от кого (чего) не зависит, себя в руках держит. А сейчас человек – дис...кус? Диуксус? Дикий кус? Дискуссионно. Теперь человеческое в человеке – слишком, не унести одному. Поэтому подпорки подсунули под его “человеческое”, всего четыре – по числу конечностей: дис...кх-м. Кис-кис. Не человек – кот. Fou, cault
Теперь очеловеченного человека не надо, надо какой есть... А есть он такой, что, оказывается, никакого его нет. Отдайте, что есть, ироды! “Эй, челаэк!”. Хоть какого-то, чумазенького, но своего, слишком человеческого... Ну, типа, человека. Короче, все в люди хотим, чтоб... как люди. У людей как, чтоб. Можешь как люди – будь, тогда ты, в натуре, человек. Не можешь – отвали, вместе со своей дис...сукой.
“Быть или не быть?” – а кто спросил? Вот что важно. (Нация начинает заботиться о чистоте человека, когда для нее наступают критические дни).
Раньше человек был проблемой для самого себя, ныне он стал проблемой для тех, кто с ним встретился. Это и есть прогресс. Трудно что-то рассказать о человеке, потому что трудно спастись от него, просто трудно при очном свидании внушить ему, что он – человек (а тем более настоять на том, что человек – ты). Ну, что ж... Ecce homo! – нужно успеть отпрыгнуть.
...Не возопит ли человек однажды: хватит с меня человека; упираюсь в него как в небо головой и в землю ногами, слишком много его для меня и слишком мало! Жизнь его подобна почтовому голубю и мера в руке его, но – о, горе! – две руки дано ему, и левая не знает того, что отмеряет правая...
“И, обходя человека со всех сторон, только обошли они его кругом, но к человеку так и не приблизились”.
Читатель
ЧИТАТЕЛЬ – вообще говоря, читателем в полном и подлинном смысле слова являешься ты. Недаром ведь я так и обращаюсь к тебе – Ч. Поэтому говоря о Ч., я должен был бы говорить о тебе. Возможно, это оказалась бы самая короткая моя статья: Ч. – это ты. Можно было бы еще добавить: Ч., кто бы ты ни был, ты глуп, и я тебя презираю. Но сейчас мне хотелось бы поставить все с ног на голову и поговорить о себе как о Ч. Действительно, как ни странно тебе, быть может, это покажется (ведь ты привык воспринимать меня как писателя и только), значительную часть своей жизни я являюсь Ч., притом Ч., несомненно, талантливым, о чем следует поговорить особо. Идеальным Ч. является тот, в ком талант Ч. переходит в талант писателя, а идеальными книгами – те, которые сами заставляют нас писать книги. За этим стоит какая-то важная закономерность, закон жизни, может быть, не менее значимый, чем биологическое воспроизводство, позволяющее человечеству существовать во времени и воспроизводиться. Ведь иначе писание книг оборвалось бы и мы, перестав их понимать, перестали бы их и Ч. Мы пишем книги, несмотря на то, что их написано довольно уже много, пишем их хуже, чем раньше, – но все равно пишем. Значит, так надо.
Как ты уже, надеюсь, догадался, во мне читательство переходит в писательство. Когда я пишу, я по-настоящему осваиваю все прочитанное и узнанное, впрочем, не только из книг. Я как бы выплываю из обилия подавляющей меня информации, человеческих судеб, воль и субъективностей. Только так я убеждаюсь в том, что существую. Я пишу, следовательно я есть. Читая, я на какое-то время теряю себя, чтобы потом восстать, словно птица Феникс. Ты слышишь мой голос? – Это я, Паутиныч, я такой же, как и все – я ни на кого не похож. Меня не спутаешь.
И все же я не являюсь идеальным Ч. Им, как всем известно, является Борхес. Словно бы в насмешку олицетворением Ч. сделали слепого, как лучшим композитором – глухого. Впрочем, и здесь можно найти смысл. Только тот имеет право на звание Ч., кто ослеп, читая книги. Только тот может назваться композитором, кто пишет музыку и играет, несмотря на то, что сам глух как тетеря. (Вот видишь, острота и изощренность ума позволят объяснить что угодно.) Я же никогда не был готов к тому, чтобы посвятить чтению всю свою жизнь, меня постоянно увлекали и другие радости, и путь мой лежал в какую-то иную сторону. Что ж – я не Борхес, и приходится с этим мириться. Порой эмоциональные приключения перевешивали для меня приключения интеллектуальные, а книги вдруг теряли свою ценность и, раздражая своей пустой многословностью, были неспособны хотя бы просто занять время.
Чтение
ЧТЕНИЕ – начнем с того, что подлинное, чистое удовольствие можно получить, читая не газету и даже не журнал, а книгу. Хорошо еще, если эта книга твоя, и к радости Ч. не примешивается сожаление о том, что книга тебе не принадлежит, желание ее присвоить. Ты устроился удобно в уютной комнате. Тебя не мучает духота, сильный голод, зубная или какая бы то ни было иная боль. Иногда, предвкушая удовольствие от Ч. и желая его усилить, я готовлю чай, кофе, покупаю сладости и параллельно вкушаю. Такое соединение, конечно, в какой-то степени мешает самому Ч. однако, если ты печешься о наслаждении, тебе уж не до глубины. Читаю сидя, лежа на животе или на спине, сидя на стуле на кухне в ожидании пищи, лежа на полу, сидя в трамвае. Характер наслаждения зависит от самой книги и того, насколько ты забываешь себя в ней. Одно дело, если, щупая оставшуюся часть страниц, ты радуешься тому, как много еще впереди, и совсем другое, если ты подсчитываешь количество оставшихся страниц, ждешь конца. Последнее вовсе не говорит о том, что книга не интересна. В первом случае ты, вероятнее всего читаешь детектив или, скорее, приключенческий роман, и, вжившись в мир героев, желаешь как бы продлить существование. Потом сожалеешь об окончании, скучаешь и, чтобы как-то заглушить тоску, ищешь забыться новую книгу. Во втором случае Ч. может даваться с некоторым напряжением, понимание приходит, как награда за труд. Автор умен и Ч. льстит тебе, приобщая к миру глубоких и значительных мыслей. Ты, может быть, читаешь даже не из стремления что-то понять, а из чистого представления о том, что тебе следует это узнать.
Хорошо, если при этом тебе никто не мешает, но еще лучше, если ты втягиваешься в Ч. и забываешься вопреки чужому присутствию, разговорам, шуму. Тогда Ч. воспринимается поистине как райское наслаждение, которое некто желает у тебя отнять.
