36 кадров (из цикла стихотворений)

                       РИМИНИ

Так вот что значит - ждать у моря погоды!
Выходить на балкон через каждые четверть часа,
мокрые стулья двигать из угла в угол
и смотреть как висят над водой грозовые шторы.
Дождь на пляже! скрипят на песке шезлонги.
Цирк уехал, остались одни ракушки.
Оседлав мотороллер, по морю летят сирены.
Только море все крутит и крутит свои бумажки.

                       ФЕРРАРА

Храм Святого Георгия на площади Trente Trieste
в дождь похож на разбитый фабричный корпус.
Под кирпичным альковом четыреста фотографий.
Годы жизни кончаются одинаково: 45-й, 43-й, 44-й.
В тот же вечер знакомлюсь на площади со студенткой.
Кое-как приглашаю за столик на рюмку граппы.
Но потом вспоминаю лица на желтой фотобумаге.
Ухожу не просившись один на последний поезд. 

                       БОЛОНЬЯ

Мой детский сон, в котором так темно
и старый шкаф стоит впритык с буфетом
я вижу вновь на черных галереях,
где пахнет морем каждый мокрый камень.
Болонья! что за сны в твоем комоде
лежат среди постельного белья?
И кто теперь под старой колоннадой
твой дождь пережидает на рассвете?

             МИЛАН - ВЕНЕЦИЯ

“Милан-Венеция”. В Италии темно.
Такая ночь, что даже звезд не видно.
Как пятна проявителя, мелькают
пустые фонари на полустанках
да пахнет из окна сырой сиренью,
совсем как на рязанских перегонах,
а поезд все разматывает пленку,
как будто эта пленка не пустая.
 

                   * * * * *

                                            А.Л.

На старом кладбище в Коломенском,
где борщевик в ограды ломится
как черти в повести у Гоголя -
и воронье по крышам цокало,
в углу под вязами столетними
стоял собор Усекновения
главы Предтечи.

Я заходил сюда от случая.
Здесь над оврагами певучая,
дощатая и комариная
стояла тишина старинная,
и как-то раз под воскресенье
калитка в храм Усекновения
была открыта.

И я вошел под этот стрельчатый,
нерусским гением отмеченный,
московским воздухом заточенный
и жестью наспех заколоченный
свод храма, где остатки росписи
как острова на белом глобусе
плывут под куполом.

Там за колоннами в предбаннике,
где друг за дружкой как блокадники
пророки со святыми лепятся,
была в стене пробита лестница,
винтом под купол уходившая,
облупленная и прогнившая;
сырая, темная.

И я полез, глотая запахи,
по этой лестнице, где за ноги
хватают мертвецы и крошится
кирпич в руках, сдирая кожицу,
и тыщу лет впотьмах карабкался,
пока на белый свет не выбрался,
и дух не перевел.

А наверху! под кровлей звонницы
как на гигантской переносице
Москва поблескивала линзами
и на меня смотрела пристально,
а я стоял над этим городом
и чей-то голос тихим шепотом
мне говорил, что все наладится,
а где-то в небе Вечный Пьяница
гремел зелеными бутылками
и летний дождь шумел над пыльными
крестами кладбища в Коломенском.
Что все когда-нибудь закончится.

                 * * * * *

Окликни меня у Никитских ворот
и лишний билетик спроси по привычке.
“А помнишь, в “Оладьях” - вишневый компот
и как на домах поменяли таблички?”

Здесь были когда-то “Пельмени”
и водка бежала по вене

актера, который умрет, отыграв
премьеру в театре, и ляжет на полку
“Повторного фильма” в Калашных рядах,
навеки зашторив свои телескопы.

“Так что же ты, господи, медлишь?
И сколько еще мне намелишь?”

Вот “Рыба”, а в “Рыбе” судак на гвозде,
вот палтус как связка с ключами от храма,
где нас обручали в сырой темноте
и лавочки спят в полосатых пижамах.

Горит вознесенская свечка.
Стучит за подкладкой сердечко.

Повторного фильма последний сеанс!
В пустом кинозале скрипят половицы.
Но это кино было только про нас.
И эта комедия не повторится.

          * * * * *

Как долго петляет дорога
среди потемневших озер.
Скрипит вдоль дороги осока
и плещется в небе осетр.

Станица Березовый мостик -
в запруде гуляет звезда.
В руке позолоченный гвоздик
и два византийских креста.

А в синих, как лампа, курганах
гудят по ночам огоньки.
Сидят в полосатых тюрбанах
вокруг очага мужики,

бросают свинцовые кости
и пьют голубое вино,
где плавают мокрые звезды
и тихо ложатся на дно.

                CALEM

Я Новый год люблю встречать не дома.

Не по душе мне здешние забавы,
мешочники на улицах, корейцы
с фальшивыми гирляндами на пальцах
и пьяные подростки в переходах.

Я Новый год люблю встречать не здесь.

А взять билет и сесть на Белорусском
в натопленный вагон, и долго ехать
туда, где из фарфоровых наперстков
старухи тянут кофе на верандах
и пахнут морем свежие газеты.

Я Новый год люблю встречать за это.

И как-то раз в последних числах года
(похожего на чешскую оправу),
я оказался в городе у моря,
где над рекой висит чугунный мост
работы рук великого Эффеля
и лучший в мире делают напиток.

Итак, под Новый год я прибыл в Порто.

С утра меня будили крики чаек,
потом колокола стегали воздух
и я шел в город, смятый как простынка,
где капает с исподнего за ворот
и красная, как паспорт, черепица
растет на крышах, и стоят соборы,
похожие на гжельскую посуду.

Таким тогда я видел этот город.

А погреба? А лавки, где на полках
сомкнув ряды, стоят бутылки порто?
А надписи на черных этикетках,
которые читались как поэма?
“Ferreira”, “Porto Barros”, “Porto Pocas”,
“Martinez”, “Borges” и, конечно, “Calem”,
тот самый “Calem”, что под бой курантов
я собирался выпить этой ночью

и шел к реке, не глядя на часы.

А в полночь по московскому, когда
на небе электрические боги
и порохом попахивает воздух,
я выбрался на знаменитый мост,
развешенный как дамское белье,
и там, на высоте, бутылку “Calem”,
где старики на черной этикетке
уткнулись носом в толстые бокалы
открыл ножом, вздохнул - и огляделся.

И тут же вспомнил: боже, боже мой!

На Ленинских горах тому назад
пятнадцать лет такой же точно ночью
я, Шурка, Спиртов Алик и Сердюк,
мы Новый год встречали у трамплина,
откупорив ножом портвейн “Алушта”
(а может быть крепленое “Надежда”)
и, разложив на сталинском ампире
десяток бутербродов из буфета,
прикладывались к горлышку по кругу
горящими от холода губами.

Когда бы мне сказали в эту ночь,

что век пройдет, и век начнется снова,
а я приеду в город, где мосты
работы рук великого Эффеля
и лучший в мире делают напиток -
я рассмеялся бы. И я бы не поверил.
И вот теперь, на этой высоте,
я выпил “Calem”, но не соборы
и красную, как паспорт, черепицу,
а за Москву в те самые года,
когда Москва как шуба под ногами
лежала на затоптанном снегу
и будущее медленно, как парус,
вставало перед нами над Капотней.

За то что мы его не различали.

   * * * * *

“Смотри -
как выросла за лето
рука пророка
Даниила!”
По желтым улицам
Ташкента
видать, она меня
водила...

Скрипел айван
и пахло пловом,
белела в темноте
известка.
А вдоль айвана
шла корова
и на ходу жевала
звезды.

Куда еще?
Анхор сквозь пальцы
бежит как рисовые
зерна. Весь вечер
ждут Сусанну
старцы. У них
глаза как прежде
черны.

А я тебя таким
запомню: твой
хлебный запах
на рассвете.
Я все твои
каменоломни
пройду с фонариком
вот этим.

И пусть болит
пустой в кармане
рукав пророка
Даниила.
“Я собираю эти камни!”
“Смотри -
как выросла
могила..”