На пороге

- Ну, все, - сказал отец, опустив ее сумки на лавку в электричке. – Так, постой. Присмотрите за багажом? - спросил он у сидевшей напротив бабули. Та кивнула. – Прекрасно, спасибо. Пошли.

И он устремился к выходу на своей обычной скорости. Чуть меньше ста километров в час.

- Куда, пап?

Черт, пока у него спросишь, он уже прибывает к месту назначения. Он снял ее с подножки, поставил на перрон, сказал:

- Стой здесь.

И ушел в точку.

Она вздохнула с самым долготерпеливым видом и подумала: “О, Боже”. И красноречиво возвела глаза к небу, когда он появился в поле зрения.

- На, - вручил он ей полторашку чего-то типа лимонада. Навис над ней, прищурившись оттуда, с высоты. – Ну, Александра Николаевна.

- Николай Степанович.

- Желаю провести время. По возможности лучше.

- А нет?

- Ну, как получится.

- Благодарствуем.

- Отдыхай. Советую бросить пить, курить, материться…

- С мужиками шляться, - вздохнула Сашка, невинно отводя глаза в сторону.

- Ну, это само собой разумеется.

- Нормально! Ты меня всех радостей жизни лишить хочешь?

- Ну что ты, вовсе нет, - засмеялся он. – Любимой теще пламенный привет. В августе ждите, приеду на рыбалку. Ну что тебе еще сказать, дочь.

- Ничего, отец. Я придумаю по дороге.

- Скучать будешь?

- Уже начала, - усмехнулась она.

- Умница, дочка.

Последние слова всегда за ним. Ей захотелось топнуть ногой или рассмеяться. И вот так всегда.

Подошла электричка, и на перрон сплошной волной хлынули дачники, сметая все на своем пути. Было прохладно. Дикторша по трансляции объявила, что поезд номер такой-то следующий до Новосибирска, отправляется с первого пути. Рядом с кассами торговали газетами, семечками и мороженным, тут же сидел потертого вида дяденька и растягивал мехи аккордеона. Прямо перед ним на заплеванном асфальте лежала недвусмысленная кепка. Дачники равнодушно проходили мимо.

Под ногами вертелись голуби.

Отец сграбастал ее в охапку, чмокнул куда-то в район макушки и повторил еще раз:

- Ну, все, рыженькая моя.

- Что, сбагрили ребенка, да? - проворчала она.

- Что делать, вот такие мы нехорошие. Звони. Пиши. Не забывай.

- Забудешь вас.

- Я тоже так думаю. Давай.

И подсадил ее в тамбур.

- Ну, пока, дочь.

Она послала ему воздушный поцелуй и помахала пальчиками, отплывая вместе с вагоном.

Ну, все. Пока, дочь. Поехали к бабушке.

Это была даже не станция. Это было неизвестно что. Три домика и сбоку столбик. И в полях терялась дорога. Там, где, по логике, эта дорога должна была начинаться, то есть у переезда, стояла телега запряженной в нее… “Ну да, с запряженной в нее лошадью, - оторопело подумала она. – А может наоборот?” На углу телеги сидел малолетний выгоревший абориген, свесив наружу ноги, и докуривал сигарету.

- “Луч”, что ли? – сморщившись, спросила она. – Ну ты дошел, братишка.

- С приездом, Шурка, - сказал ее родной двоюродный брат Артем. – Вообще-то я “Парламент” предпочитаю. А тут – видишь ли – пиастры кончились. Прыгай в телегу, поехали.

- Шурка! Шур! – шипело что-то шепотом над самым ухом. Она слегка пришла в себя, совместила три вещи: шипенье, Темку и грибы и хрипло спросила:

- Сколько время?

- Много! Полшестого. Вставай.

- И не спиться же тебе, Темыч, - пробормотала с закрытыми глазами Сашка, понемногу сползая с кровати.

- Меня баба разбудила. Чего тебе подать?

- Ничего. Брысь отсюда.

Она оделась, сполоснула лицо холодной водой и поплелась в избушку завтракать.

После завтрака они перелезли через ограду в конце огорода и зашагали по тропинке к лесу.

- Ты думаешь, мы чего-нибудь найдем? – с сомнением спросила Сашка.

- Я в этом уверен, - явно кого-то передразнивая, ответил Артем.

Сашка зевнула во весь рот.

За их спинами невысоко над землей висело солнце, желтое и мохнатое, как огромный шмель. В деревне голосисто орали петухи. Сашкины кеды и джинсы до колен быстро намокли от росы.

- Входим в зону грибов, - объявил Тема, когда они оставили позади всю лиственность и захрустели по хвое и сухим веткам. – Смотри в оба.

И сладенько запел:

- Гри-бы-ы… А грибы… Ау.

Сашка медленно шла среди прохладной, еще не прогретой лучами солнца тишины, глядя себе под ноги, и просыпалась. На дне корзинки скучали штуки три гриба. Где-то в стороне вполголоса напевал Артемыч:

- Гри-быы… А я лесная охрана. Хотите, я вас охраню?

Он щеголял в выцветшей зеленой куртке с нашлепкой на плече: “государственная лесная охрана” – полукругом и в середке трехцветный флаг. Темкина мама, тетя Аня, работала в районном лесничестве бухгалтером. У бабушки Темка тоже жил в виде гостя. Родители отправили его на лето из родного райцентра в Востики.

- От кого? – подходя, спросила Сашка.

- От червяков. Например. Ух, я их выстрою. Они у меня по струночке ходить будут. Я им лично каждому мозги вправлю. Нехорошо вы поступаете, скажу я им…

Резные листочки папоротника и мышиного горошка сизо серебрились, сплошь усеянные капельками росы.

- Она невкусная, - сообщила Сашка, лизнув листочек.

- А ты думала какая? – спросил Тема, осторожно подлезая под куст папоротника за грибом. Задел за веточку и взвыл: - Ух ты, какой душ все-таки теплый! И прям весь за шиворот.

Сашка рассмеялась.

- Тебе полезно.

- Ты часы взяла? Сколько?

- Полвосьмого.

- Как вы думаете, Холмс, где деревня?

Она распотрошила гриб и показала:

- Там, Ватсон, - и добавила: - Я даже знаю, где мы. На линии Треугольника.

- Она думает, что мне это о чем-то говорит.

- Ну, Треугольник, Треугольник, склероз у вас, что ли, Ватсон? Вон дорога, видишь? Нижняя сторона.

Треугольник был пересечением трех дорог. И лежал он где-то дальше к югу, посылая к ним прямую, как луч, продольную просеку.

Впереди что-то хрипло заорало.

- Мама, - сказала Сашка и остановилась.

- Птичка, - подумав, определил Тема. – Кукушка, однако.

- Больше похоже на медведя.

- Птичка. Проснулась, спеть решила.

- С похмелья птичка…

- Ну, когда ты сегодня проснулась…

В Сашкином случае корзинка оказалась предметом чисто символическим.

- Ничего, - сказал Артемыч, заглянув туда. – Главное – не результат, а процесс, ведущий к результату.

Это когда они уже тащились обратно, отмахиваясь от редких комаров. Птички чирикали, роса, подсыхая, разноцветно сияла на солнце, опавшая хвоя мягко пружинила под подошвой, воздух был таким, что хотелось загонять его в банки и продавать за валюту.

- Идешь, - сказала Сашка, - чисто на силе воли. Сила воли в районе мозгов в виде шара, и, значит, целеустремленно так прет вперед. А остальные органы семенят внизу и немного сзади. В силу необходимости.

И протяжно зевнула.

- Интересно, а что приходит людям в голову, когда они тебя слышат? - спросил Тема.

- Что это птичка, - расхохоталась Сашка.

“10 июля 1998 года.

Во вторник был Иван-Купала. Мы добросовестно облили всех наших старичков. Можно сказать, от всей души. Некоторые, от всей же души, обматерили нас вместо спасиба. Потом Артемыч вместе с нашим дорогим соседом закинули меня в озеро с причала. Я воткнулась носом в песок и захотела отомстить, подключилась к колонке и бегала за ними со шлангом наперевес по всей деревне. А Тема на заборе порвал штаны, и бабушка заставила его зашивать…”

“…Здесь сильно все изменилось за два года. Не деревня, а равалюшница. Остались одни бабки, и тем жить надоело. Магазин работает только до обеда, хлеб привозят в фургоне из Березовской пекарни, два раза в неделю – в понедельник и пятницу. Клуб закрыли. Детский садик тоже. Там уже все разнесли и успели загадить. Только и есть, что стены стоят, да крыша пока не упала. Окна пустые. Из обломков цивилизации только и осталось, что сельсовет, водопровод и телеграфные столбы. Они стоят над дорогой, как часовые, старые, скрипучие, рассохшиеся. Никому не сочувствуют. Только ветер гудит в проводах, не позволяя ничего забыть и ничего не прощая. Не так уж важно, куда ведет дорога, важно – что она есть. Пока что я неподвижна, но я знаю, что она есть, и знаю, что если ступить на нее, то потом нельзя уже будет ни свернуть, ни остановится, и я знаю, что сделаю первый шаг по этой дороге… И второй тоже. Если захочу.

“14 июля.

Середина лета. Начало конца. Перечитала всю выше написанную дребедень, и аж покоробило, до того красиво. На самом деле, мне здесь хорошо. Здесь можно жить чисто растительной жизнью: встала, позавтракала, прополола, полила, устала – легла отдохнуть, и без единой мысли. И прекрасно получается. Будь проще, и люди к тебе потянутся…”

“16 июля.

Все, маска, кризис был вчера. Вчера летели в стену тарелки, и пыль стояла столбом, и комары от ужаса удирали на скорости света.

Красиво это было!

Темыч смылся, я стою на крылечке, обуваюсь, думаю: вот пойду в лес, напинаю какую-нибудь сосну… самую большую… И тут из избушки выходит бабуля и говорит в том смысле, что бери-ка ты в руки ведерко, и в сад, за смородиной – вперед и с песней. А то третий день не знаешь, куда себя деть. А физический труд – он, знаешь ли, полезен, он даже из обезьяны человека сделал в свое время, с тобой, конечно, посложнее будет, но ничего справимся.

Ну и. Нарвала я ведро смородины и после этого у меня всякая охота отпала тарелки бить. Просто руки не поднимаются”.

Бабушка лежала на кровати, сложив руки на животе, и по ее старому смуглому лицу текли слезы.

- Ты чего, баб? – оторопело спросила Сашка.

- Устала я, Шурка, - сказала бабушка.

Сашка села на кровати и растерянно посмотрела на нее.

- Устала я. И ноги болят и болят, и день и ночь, не перестают… Сил моих нет… Наверное, слягу скоро.

- А лекарства отец прислал, натираешь?

- Да натираю… Че оно, помогает, что ли, лекарство… Нет, Шурка, их уже не вылечить.

Сашка сроду никогда не видела, чтобы бабушка плакала. Она всегда была строгой и сильной. И язвительной. В доме и во дворе всегда все было безупречно, на своих местах, налажено и крепко только благодаря ей. Она даже Темыча умела заставить работать. Она всегда в точности знала, что надо делать и как надо жить. А сейчас вдруг стало заметно, что она совсем старенькая, высохшая, согнутая болезнями и бесконечной работой.

- Надоело мне все, Шурка, - тихо говорила она. – Нету добра и не было его… И не будет, наверно, никогда… Сил моих нет на это любоваться. Помереть бы скорее, что ли…

- Ну чего ты, баб, - жалобно сказала Сашка, не зная, что еще сказать. – Не плачь. Ну хочешь, я на следующий год химию подучу… Баб, я ее наизусть знать буду, честное слово! Выучу и поступлю в медицинский. А там я что-нибудь придумаю. У меня будет большая квартира и жутко много денег, и я заберу тебя на фиг отсюда, чтобы ты больше не работала. Баб, ну не плачь!

- Красивая ты, Сашка, - не обращая внимания на ее планы, вдохнула бабушка. – Намучаешься.

Сашка промолчала.

- Замуж только не торопись… Замуж не напасть. Вот отец твой с матерью, жили бы и жили, так нет же… Бестолочи… И жить не живут и расходится не собираются, и сами вымотались, и ребенку покоя не дают…

Бабушка лежала с безразличием глядя в потолок светлыми холодными глазами, и по щекам ее по-прежнему катились слезы. Как бы сами по себе.

- У отца, похоже, любовница завелась, - шмыгнув носом, сообщила Сашка.

- А ты откуда знаешь? – скосив на нее глаза, спросила бабушка.

- Да так, - махнула рукой Сашка и вытерла лицо.

- А ты не отмахивайся. Мала еще. Тебя это вообще не касается. А мать чего?

- По-моему, ей до форточки.

Сашка прерывисто вздохнула. Она ни за что бы не заплакала, если бы не бабушка и если бы они не заговорили на эту идиотскую тему…

- Пусть как хотят... – сказала бабушка. – Прости меня господи, у матери твой такой норов, что не дай бог никому. А ты не реви. Большая уже, чтобы по пустякам реветь, поняла? Вот вырастешь, выучишься и заберешь меня к себе…

“20 июля 1998 года.

Маска, я вроде что-то писала насчет смородины, типа трудно ее собирать, ну так забудьте, пошутила я, смородина – это… Ну цветочки, в общем, желтенькие такие цветочки. А вот сегодня мы на сенокосе были, так у меня сейчас все косточки до последней болят… Вот так вот труд и превратил обезьяну в человека”.

Во дворе стоял старенький красный тракторишко с прицепленной к нему телегой. Вокруг него вертелся дядя Володя, Темкин отец, прикручивал городушку.

- Здрасьте! – поздоровалась Сашка.

- Здорово, племяшка, - сказал он. – Как жизнь?

- Отлично! – бодро ответила она.

- Ну и хорошо.

Артемыч сидел на крылечки и жевал травинку, сонно сощурив свои узенькие глазки.

- Аминь, Шурка, - сказал он. – Мы едем на покос. Иди переодевайся.

- Во что?

- Чтоб комары не прокусывали.

Сашка быстро натянула старые джинсы, майку и рубаху, уселась рядом с Темкой и принялась зашнуровывать мокасины. Из избушки показалась тетя Аня с большой сумкой за ней – бабушка.

- Ну что, готовы? – спросил дядя Володя. – Садитесь, поехали.

- Привезете, что ли, воз сегодня? – спросила бабушка, стоя у телеги.

- Да, привезем, - раздумчиво ответил он.

- Во сколько ждать-то вас?

- После обеда!

Дядя Володя врубил скорость, “Владимирец” задребезжал и резво потащил телегу по лесной дороге. Сашка тряслась, стараясь не прикусить язык, потому что амортизация у телеги была скверная, можно сказать никакая, и не то, чтобы ей не хотелось ехать, скорее было все равно. Все равно делать нечего, отчего же не прокатиться? Мы едем запасти бабушке сена на зиму. Сашка редко отказывалась от работы, если только она не шла вразрез с ее планами, а сейчас она вообще ударно трудилась, снимая с бабушки значительную часть забот, она даже собиралась научиться доить корову…В ближайшем будущем. Как только с духом соберется.

Она сидела, подпрыгивая на ухабах, а Темыч недоуменно щурился на нее, прикусив травинку, и думал, что какая-то она в последнее время странная стала, притихшая, послушная… “Пошли купаться?” – улыбнется и тихо так: “Не хочу, Темочкин. Иди с Петькой", - и вроде постоянно думаешь о чем-то… Уж лучше бы тарелками швырялась.

А Сашка на самом деле вообще ни о чем не думала. Просто смотрела безучастно на дорогу. А мимо проплывала удивительная красота, и тихость, и утренняя ясность… Вот они, объективные ценности, пришло ей в голову, избегнувшие человеческого вмешательства. Они есть. Неважно, что я о них думаю и вижу ли я их – они есть сами по себе, помимо меня и моих мыслей. И небо тоже. Она подняла лицо, и тут дядя заложил крутой вираж, сворачивая к Залому, и они чуть не вылетели из телеги в силу инерции, а тетя Аня поправила платой и проворчала:

- Тоже мне, летчик – испытатель… Моего терпения.

В заломе, когда трактор, наконец, заткнулся, оказалось просто необыкновенно. Спокойно и прекрасно. Сено было высохшим, легким, серебристого серо-зеленого цвета, шелковистым на ощупь, пахучим…

- Это же не сено, а золото, - заявил дядя Володя. – Сам бы ел, до того хорошее…

Их непосредственной задачей было это золотое сено скопнить. А потом наложить воз. Накласть – поправила Сашка. Нет, именно наложить. Ну ладно. Наложить так наложить. Вокруг тихо шумели березы, полянки понемногу затоплялись солнцем, воздух раскалялся градусов до сорока, верхушки деревьев дрожали и плавились в жарком мареве, небо над ними было невероятно синим, из-под платка с висков на щеки струились капли пота, а майка была уже насквозь мокрая, хоть выжимай, дрожали руки от непривычного напряжения и болели плечи…

- Не боись, Шурка, приедем и в озеро! С причала!

- Я не устала, дядь Вов, - выгибаясь назад, смеялась она.

… зимой здесь было очень холодно, а летом – очень жарко. А зимой здесь, наверно, воют волки. От голода и холода.

- Темыч, а волки тут водятся?

- Не-ет. Волки дальше. Здесь козы водятся. А в той стороне – рыси.

Под ночами просверкивали юркие ящерицы, неумолчно трещали кузнечики, и еще какая-то живность звенела и пела, над самой землей, над колючей скошенной щеткой травы порхали крупные бабочки, и полет из был легким и неровным, как дыхание… И сено, когда его подхватывали на вилы, пахло просто одуряюще.

Они сели обедать, тетя Аня развязывала сумку с едой, и тут Сашка сказала:

- Темыч… Он смотрит.

- Кто – он? - Темка увидел – кто и замер. – Слушай, а это кто? Уж или гадюка?

- Балда, это еще в третьем классе проходили. У гадюки – узор зигзагом. Из пятнышек.

- У него вон тоже пятнышки.

- Вы про что? – обернулась тетя Аня. И завизжала: - Мама! Выкиньте отсюда эту пакость!

Пакость мелькнула хвостом в полете и ловко смылась под сплетением веток.

- Мам, - укоризненно сказал Тема. – Ну уж. Старый, толстый и длинный. Но орать-то чего? Испугала животное.

И как же потом было здорово растянуться на возу и плыть, покачиваясь, между небом и землей, и вдыхать духмяное, пыльное, солнечное…

- А потом, - хохотал Тема, - потом…

- Я лежу, слышу – что-то по рука ползет, - захлебываясь, рассказывала Сашка. – Ну, думаю, ящерица, пусть ползет. Посмотрела, а там гусеница, баб, ты представь! А я их боюсь!

- Я сроду не думал, что она эту гусеницу так близко к сердцу примет! Такая симпатичная, упитанная…

- Толстая, мерзкая…

- А Сашка заорала на весь лес и давай прыгать за ней по всему возу с тапкой в руке!

- А она прыгучая, зараза, они же обычно толстые, ленивые, а эта как кенгуру!

Артемыч и Сашка, сгрузив воз в сеновал, выпили всю водопроводную систему этой деревушки, заявились в избушку, сложили все съестное, что им удалось найти, на стол, полили кетчупом и съели. А потом, развалившись в холодочке под качелями, Артемыч философски рассуждал:

- А я даже люблю физически уставать. Чтобы сильно. Зато потом пришел домой, бух на койку и отсыхаешь… Хорошо!

У взрослых был свой мир, у детей – свой. Тем более, что взрослых в окрестностях набиралось не так уж много. И это были главным образом бабули. Они собирались на лавочке – баба Поля, баб Зоя, баба Оля – репатриированная немка – и Сашкина бабушка Татьяна Васильевна и обсуждали все подряд мировые проблемы, начиная с сериалов и длины Сашкиных шорт и кончая судьбами народов и правительств.

Когда мимо них проходила эта троица – черненький очкастый сосед Петька, увалень Артемыч и худенькая Сашка в шортах – бабка Зойка, самая языкастая, начинала на всю улицу вправлять Сашке мозги:

- Девка, а в трусах! Как перед пацанами-то не стыдно? Ну –ка щас же иди сымай!

Однажды они как раз шли купаться, Сашка после таких воплей прямо посреди улицы стянула шорты, закинула их на плечо, и вся троица гордо продефилировала к озеру. А дед Мишка пришел в восторг и заорал:

- Молодец, Шурка! Будут знать, как воспитывать.

Иногда наезжали Артемкины родители – худой дядя Володя, загорелый до черноты, и тихая спокойная тетя Аня с добрыми глазами и узлом светлых волос. Вместе с Темычем и Настей, его старшей сестрой, эти четверо людей составляли семью.

Именно что семью. Сашка сравнивала и бесстрастно отмечала, чем два их семейства отличались. Отличались слишком даже сильно. В своей семье она научилась бесстрастности и замкнутости, привыкла, что она – одна против всего мира, и рассчитывать может только на себя, на свой ум и волю, на умение мгновенно оценивать ситуацию и находить из нее выход. А Темыч и Настя были открыты миру, они не усложняли себе жизнь построением защитной стены, они и так были защищены. Им было куда возвращаться. У них была всегдашняя надежность отца и запрятанный в его насмешливых глазах ум, у них была всегдашняя тихая доброта матери, у них был дом. Они были едины. И ссориться при этом единстве могли совершенно безбоязненно. Подкалывать друг друга, посмеиваться, дуться, подстраивать сюрпризы по мелочам. Они все равно были вместе.

А Сашка всегда была одна. Родители, всегда слишком занятые чем угодно только не ей, похоже, даже удивились, когда заметили, что из нее что-то там выросло. Достаточно нахальное, чтобы утверждать свою независимость и иметь собственную голову на плечах. А она сначала любила их обоих, до боли, до отчаяния, разрывалась между ними в их бесконечных скандалах и размолвках. Тоже орала, ругалась, грубила, не знаю уже, что и сделать, чтобы примирить их, чтобы доказать им, что они ведут себя жестоко и неразумно. Потом скандалы вылились в более спокойное русло холдного отчуждения. А Сашка научилась спокойно это отчуждение воспринимать. Как неизбежное и, в общем, нормальное состояние мира. Она научилась бесстрастности, язвительности, сохранению внешней благопристойности. Мама, кроме того, что была мамой, была еще и редактором областной газеты, а отец – доктором исторических наук, поэтому днем они были загружены выше крыши, а вечером выручал телевизор. А Сашка от бесконечного одиночества выдумала себе собеседника. Она назвала его – Маска. С ним было легче. Ему можно было рассказывать обо всем, что в голову приходило, он доброжелательно слушал весь тот бред, что она несла, и она всегда более-менее точно знала, что он бы ответил и как бы отреагировал на те или иные ее поступки.

“2 августа 98 года.

Вчера из сельсовета позвонила домой, там все нормально, все пока живы, это уже радует. Мама сказала, чтобы я ела витамины и больше гуляла на свежем воздухе.

Вы знаете, Маска, я думаю, источник всех бед в том, что она не знает, как себя со мной вести. Как будто я инопланетянка. Или бомба неизвестной конструкции. Поэтому она походя треплет меня по щеке и советует есть витамины. Сохраняя дистанцию. Может, мы даже поймем друг друга и когда-нибудь найдем общий язык. Когда достаточно отдалимся.”

Ее мать была очень властной, напористой женщиной, из тех, что остаются на плаву при любых обстоятельствах, и у нее была привычка распоряжаться другими во имя их же блага. Поэтому Сашка не сомневалась, что после школы ее постараются запихнуть на экономический факультет, или на юридический. Ребенок должен получить престижную профессию, позволяющую крепко стоять на ногах, и не только стоять, но и подниматься вверх. Неважно, что у ребенка ряды цифр вызывают отвращение. Привыкнет.

А Сашка с раннего детства терпеть не могла, когда ею командовали. И такое же предосудительное свободолюбие наблюдалось у ее отца.

“… по ходу, она всю жизнь сильно хотела упрятать его под каблук, а он, глупый, сопротивлялся. Не понимал, как ему там хорошо будет. Отсюда и скандалы. И последствия. Всякие-разные, более-менее страшные. А потом поняла, что не получится, и махнула на него рукой, успокоилась, можно сказать… А скорее всего, я вижу лишь одну сторону явления, а там у них это происходило комплексно. Причин несколько, и все гораздо сложнее, а вообще не фиг было жениться, раз уж такие разные люди…”

“7 августа.

Маска, я боюсь уезжать, мне здесь хорошо, я не хочу возвращаться в город, ну что у меня там? А здесь бабушка, Петька, Артем, дед Мишка. Маска, я боюсь это потерять…”

Она боялась потерять почерневшие от дождей деревенские крыши и заливистые вопли петухов, лес, озеро и прогретые солнцем доски причала, где они сидели и болтали босыми ногами в воде, а вода была теплая, теплая, теплая! Они везде ходили вместе, втроем, если не считать Петькиной гитары, которую он таскал за собой круглые сутки. Петька был поэтом. Настоящим. Худющим, очкастым и взъерошенным, как воробьеныш, неврастеничным, до муки застенчивым и до безрассудства храбрым… Он знал сотни стихов.

“…я думаю, это у него врожденное – глаголом жечь. У него в одной песне есть строчка, почему-то запомнилась: “будет то, чему быть суждено”. И дальше там что-то о мужестве и мужской дружбе, о прекрасной даме, о том, что холодные струны дождя хлещут прямо в лицо, и остановиться нельзя, потому что она где-то там, совсем одна в темноте…

Дед Мишка научил меня ездить на лошади. Ее зовут Ракета. Знаете, какие у нее щеки? Теплые и замшевые на ощупь.

Я не хочу уезжать.

Это последнее лето, в следующем году я уже закончу школу, куда-нибудь поступлю, стану взрослой и вряд ли у меня будет время вернуться…

Когда теряешь навсегда, это страшно,”

14 августа на дороге показалось небольшое облачко пыли. Оно постепенно увеличилось в объеме, и из него возникли кремовые “Жигули”, летящие от кочки к кочке в нескольких сантиметрах над землей.

Когда Сашка увидела этот способ передвижения, она завопила:

- Родитель мой приехал! – и мячиком попрыгала с крыльца к воротам.

“Наверное, у него и правда завелась любовница”, - с грустью думала Сашка, глядя в тихое бесцветное небо, затянутое пеленой облаков.

Отец приехал свежим, счастливым, даже помолодевшим. Отоспался, морально разложил деда Мишку, причем до такой степени, что оба они в трезвом виде заявились в сельсовет, застучали кулаками по всем столам и самовольно уволили деда Мишку в отпуск. Потом нагрянули к Татьяне Васильевне, обчистили погреб на предмет самогонки – а дед Мишка орал, азартно поблескивая глазками: “Тама она, племяш, как щас помню! Сбоку под приступочкой, возле картошки!”

“Тама, - глухо передразнивал из погреба отец. – Тама варенье!” – “Дак отодвинь варенье-то, умный человек, какую фарью ты там смотришь! А, сам слезу!” Бабушка ухватила его за шиворот и совершенно правильно сказала, что он, пенек толстый, как залезет, так и не вылезет, а она не намерена его в своем погребе рядом с огурцами наблюдать! Тут показался отец, весь в паутине и с заветной банкой в руках. “Не зря мы в детстве Штирлица смотрели! – сказал он. – Не расстраивайся, Татьяна Васильевна, мы тебе еще нагоним".

И они с дедом ухватились за банку, как за родную, перевели дух и в один голос завопили: “Свобода!” Запрыгнули в “Жигули” и ушли в точку вместе с машиной под бабушкин язвительный комментарий: “Свободу они увидели! Рыбаки и охотники, язви их в душу! Напьетесь, потоните!” – “А мы не тонем!” – донеслось с веранды голосом деда Мишки. “Это оно не тонет!” – поправил его отец. “Мы не оно, но мы не тонем!” – встав на правильную точку зрения, подвел итог дед Мишка, и они скатились с крылечка, подхватив в охапку удочки и всю свою дребедень.

А Сашка сейчас с причала любовалась на старую плоскодонку и две застывшие в ней фигуры. “ Хоть бы дождь пошел”, - от всей души пожелала им Сашка.

Им везло. Они каждый день таскали бабушке карасей, а бабушка веселела и готовила обалденные ужины. А Сашка и Темыч топили баню с завидной регулярностью и рвением.

Однажды Сашка настолько распоясалась, что спросила:

- Скажи, какая она? Красивая?

И подумала: сейчас получу, и за дело.

- Кто – она? – спокойно переспросил отец.

Сашка вздернула подбородок и уставилась в туман, скрывавший противоположный берег. Они сидели на коряге над заводью речки Листвянки, и Сашка в первый раз за все лето держала в руках удочку. Темыч дрых в машине, полностью игнорирую комаров. Было около шести утра. Отец посмотрел на нее и отвернулся. Вот в такие рентгеновские взгляды, беспомощно подумала она, и можно влюбиться. Очень даже просто.

- Я делаю вид, что не слышал вопроса.

Сашка пожала плечами.

И с изумлением увидела, что он улыбается.

- Когда-нибудь, - продолжая улыбаться, проговорил он - ты вырастешь.

- И все поймешь, - разочарованно закончила она.

- Вот именно.

- Фи. Банально, сэр. Не в вашем стиле.

- Вечные истины по большей части банальны. И уже сто лет как превратились в общие места. Ты поймешь.

Он замолчал, увидев, как по ее лицу ползет слезинка, и брови его поехали вверх, образовывая домик.

- Сашка, - быстро сказал он.

- Ничего, - с трудом сказала она. - Я понимаю…

Резко встала, споткнулась, чуть не полетела в воду… Черт, сколько же всего остается за строчками, это он ничего не понял, даже с его портативным рентгеном, до чего эти взрослые иногда идиоты, а вдруг как раз понял, тогда вообще край, и зачем я повесила на него еще и это? Теперь скрипи зубами над собственной тупостью… И даже сосны нет, чтобы напинать. И даже напинать никого не хочется. Потому что не поможет.

Николай Степанович захлопнул багажник и позвал:

- Александра!

Под конец августа зарядили дожди, постоянные, серенькие, мелкие, и не поймешь, то ли это дождь, то ли еще какие-то неопознанные атмосферные осадки, а деревья просто стояли и мокли, напитываясь водой, ярко зеленела трава, разбухали от сырости калитки, воздух холодел и румянил щеки.

Святая троица стояла у крыльца и хмуро молчала. От растерянности. И у всех слегка пощипывало глаза.

- Все, - сказала Сашка. – Поехала.

Она обняла сначала Петьку, потом Темыча, поцеловала бабушку и пошла к машине.

- Ты это… - сказал вдогонку Петька. – Ты пиши, Шур.

- Напишу, - пообещала она.

Села, захлопнула дверцу, опустила стекло, размазав по нему капельки дождя и, высунувшись на ходу, помахала им рукой.

Ей было пятнадцать. Им – по четырнадцать. И, наверное, она была уже достаточно взрослой, чтобы понять, что не только она уезжает, но и вся их троица уходит навсегда. Что следующим летом им уже будет не до костров, да и вряд ли захочется ехать в такую глушь. Что люди взрослеют и с возрастом становятся хуже. И это, прежде всего, замечаешь на себе самой. Что процесс, видимо, необратим. А машина ехала вперед по той самой дороге, и телеграфные столбы мелькали мимо, все такие же безучастные и привыкшие ко всему…

06.08.98