Исаевна и Копатый
ИСАЕВНА И КОПАТЫЙ
У старухи Исаевны осколок в спине с Отечественной, пенсия 230 рублей и внук-пьяница на другом конце села. Ванька Копатый. Это в селе его так прозвали за то, что он, напившись, любит в чужую душу залезть, покопаться, поглумиться над человеком. А фамилия его такая, как у старухи и еще полсела - Красилов. Только не идет он к этой фамилии - совсем рожа от безрассветного похмелья оплыла. Как получит Исаевна пенсию - так внучек уже и стучит сапожищами на пороге:
- Бабка, дай до конца посевной десятку.
Исаевна поохает, поворчит на олуха царя небесного, да даст. Пойди пойми эту великую жалость русской женщины.
- Ведь кровинка, - оправдывалась Исаевна перед образом Николая Чудотворца. - Как не дать? Ведь один он у меня. Уж почитай десять годочков, как дочка моя преставилась, а отца у этого обормота и отродясь не было. Прости меня, Господи!
Совхоз "Пролетарий" на сельском сходе переименовали в товарищество, а денег в Шипово как не было, так и не завелось. Копатый свинчивал узлы со старенького "Колоса" и загонял их появившимся в районе фермерам. Пил без просыпу днями. На опохмелку просил у Исаевны - "до посевной", "до конца сенокоса". Но "недолго музыка играла", фермеры обанкротились и сами начали загонять свою технику каким-то мордоворотам в черных плащах из "Агросоюза". А в девяносто восьмом так хрястнула шея у русского мужика, что в глазах потемнело. Ванька перед покосом съездил на попутке в Барнаул - узнать, что там еще можно продать из оставшегося на шиповской механико-технологической станции, - и вернулся угрюмый. Пришел к Исаевне, поставил на стол бутылку водки и сказал:
- Все, бабка, война скоро.
Исаевна только и пролепетала, перекрестясь:
- Свят, свят, свят...
И вспомнила, как таскала раненых из-под стен Кенигсберга - до сих пор отметина с тех времен в ее спине к непогоде ноет. Вспомнила и заплакала беззвучно, незаметно для Копатого смахивая слезы уголком платка.
К октябрю Исаевна не получала пенсию уже четвертый месяц. А Копатый все стучал и стучал сапогами на пороге ее дома, тащил в горницу лохмы силоса, перемешанного с грязью:
- Бабка, ну пятерку хоть?
Исаевна принималась всхлипывать, жалеючи обормота:
- Нет, Ваня, нет у меня денег.
Копатый же думал, что бабка хитрит, и говорил, пьяно растягивая слова:
- Вот стаа-руха, тряхх-нуть бы тебя! Глядишь, и червоо-нец выкатится!
Исаевна суровела и говорила по-девичьи звонко:
- Тряси! Вона мое добро понапрятано! - и показывала на свой старый сундук.
Этот сундук Копатый помнил с детства. Сколько лет по нему он проелозил ягодицами? Тридцать? Тридцать три? Копатый по пьяни зачастую забывал, сколько лет он елозит ягодицами эту грешную землю. Но, сколько помнил Ванька между редкими днями протрезвления себя и этот сундук, всегда тот был закрыт на черный, со щербинами ржавчины, замок.
- А-а! Знаю... - Копатый тряс пальцем перед старухиным лицом и уходил, матерясь. Утром двенадцатого октября, закрыв дом и вымерший курятник, Исаевна пошла в сельсовет - упросить председателя Торохова дать в долг муки на лепешки. Как ветерану войны. В избитых сапогах по размазанной между огородами дороге ей нужно было пройти километра три. Старуха часто останавливалась и кряхтела - осколок в спине не любил длительной транспортировки.
Копатый проснулся в своей берлоге от жуткой головной боли, нашарил на печи чайник, хлебнул из него и сразу начал собираться. "В гости" к Исаевне. Распинав грязные портянки, он быстро, на босу ногу, обул сапоги, накинул телогрейку и, сбежав с крыльца, махнул напрямик через огороды.
Ванька, обогнув нестройный ряд озябших домов и мертвый курятник, быстро добрался до старухиного пятистенка. С ходу больно ткнулся запястьем в дверь. Заперто. Помолотил кулаком в черненые временем доски. Тишина.
- Бабка, открывай! - ощерил он свое небритое, оплывшее лицо в окно и звонко постучал в него костяшками пальцев. Повыглядывал в комнате через стекло, прикрыв свет рукой. Пусто.
Копатый присел на развалившуюся поленицу. Поскреб подбородок, достал папиросу, закурил. Сделав три глубоких затяжки, он встал, присмотрел полено поувесистей и ткнул им в оконное стекло. Повыдергав из-под штапика осколки, Ванька боком протиснулся вовнутрь. Взял с шестка старый, еще довоенный чугунный утюг и пошел, оставляя грязные следы, к сундуку. Сработанный на совесть замок никак не хотел допускать Копатого к "сокровищам" Исаевны. Ванька стоял перед сундуком на коленях и, матерясь, бил утюгом по замку. В конце концов, не совладав с замком, выломил щепу, отбросил утюг и со скрипом открыл сломанную крышку.
С запахом нафталина из сундука на Копатого пахнуло древностью. Стукнув о стенку крышкой, он тупо уставился на его содержимое. Сверху старухиного добра лежала пожелтевшая от времени фотография. На Копатого смотрел молодой улыбающийся парень в танкистском шлеме. Ванька напряг свою нетрезвую память - и не припомнил, чтобы видел эту фотографию прежде где-нибудь в старухином доме. Он с тупым любопытством повертел этот покореженный временем снимок: на обратной стороне его было что-то написано. Чернила выцвели, и надпись читалась с трудом. Копатый нахмурился, вчитываясь в выветренные временем слова:
"Зоечка! Иду бить фашистов. Не забывай лейтенанта-танкиста. Броня крепка и танки наши быстры. Вернусь с победой! Николай". И дата: "15/VII-41 г."
Под фотографией лежала старая брезентовая санитарная сумка. Копатый расстегнул ее дрожащими руками - и на пол посыпались бумажные треугольники. Он поднял один и выхватил взглядом номер какой-то воинской части, а в самом углу: "З. И. Красиловой". Ванька отбросил сумку, засунул свои короткопалые ладони, как ковши экскаваторов, в глубь сундука и начал выгребать.
В этот миг он отрабатывал свое прозвище - копал и копал в пахнувшем трухой чреве сундука, валил комом на пол: отрез красной материи, черный креп, длинные полотенца, на которых опускают гроб, черный плат, саван, смертное белье и тапочки.
- Бери, сгодится, - услышал Копатый у себя над головой.
Он поднял обессмысленные пьянством глаза и встретился с колючим взглядом старухи. Из груди Копатого, как из проколотой камеры, вырвался сдавленный хрип.
- Бери. Сгодится, - повторила сухо Исаевна и ушла в другую комнату.
И сгодилось. Через месяц пьяный Копатый полез через Черемшанку - перед девками гоголем пройтись по неокрепшему еще льду, да и провалился. Вытащили его, свезли домой. Ванька пометался два дня в горячке, а на третий и отдал Богу душу. Обили "сокровищем" Исаевны Ванькин гроб, заколотили в нем память о пропойце и закопали в мерзлую землю.
- Упокой, Господи, душу раба твоего Ивана, - молилась Исаевна перед иконой Николая Чудотворца. Но чуда Бог через Святого Николу Исаевне не явил. Застрял, видно, Ванька где-то там на полпути.
